Госсмех. Сталинизм и комическое

Ковшик. Тогда выступи.

Романюк. Ты что, смеешься? Человек у меня живет, о нас пишет, прославить нас хочет, а я буду выступать против. Нет, нет у вас патриотизма к своему колхозу, к своему селу. Вы как те… как они, к дьяволу, называются, что в городах объявились, — кос… космопалители… Вот…

Ковшик. Какой же ты патриот? Что ты сделал для села?

Романюк. Мало сделал? После войны людей из землянок в новые дома вывел, все хозяйство на ноги поставил и аж до среднего уровня довел. Кто еще столько, как я, положил труда за идею? Да я из-за нее скоро инвалидом стану. У меня печенка… о… колет… Только разволнуюсь — и колет… Ой, вижу я, что недолго мне осталось. Помру скоро… категорическим путем помру…

Все понимающая Ковшик сама оказывается в плену искусства:

У вашего матроса широкая душа, отвага, сила, у него светлый ум, народный юмор… А какая внешность! Вот я вижу его лицо, глаза. Как хорошо вы описали! <…> Ваша книга раскрывает такую красоту души простого человека, что, если бы я встретила его, за него отдала бы все самое дорогое.

Однако, поняв, что литературный матрос Горовой — это реальный матрос Ветровой, Наталья на протяжении всей пьесы думает, что влюблена в писателя Батуру, который, будучи тонким психологом и «душеведом», понимает, что эта влюбленность Натальи — лишь отраженный свет ее любви к Ветровому. Батура решает вывести Наталью из созданного им самим заколдованного круга искусства в жизнь:

Вас увлек образ моей книги. Для вас я — это моряк Горовой, мое сердце — это его большое сердце, моя душа — это его большой внутренний свет, который зажег вас тогда, когда вы меня еще не знали. А настоящей любви вы не видите. Она около вас, ждет вас, и этот человек больше, чем я, и больше, чем образ моей книги.

Только после этого объяснения сообщает председатель сельсовета Ветровому о своем открытии: «Вы больше, вы сильнее, чем образ моряка, который создал Батура в своей книге». Увидев его в борьбе за передовой колхоз, Наталья понимает, что перед ней — ее идеал.

Но, как и положено в водевиле, в параллельной паре возлюбленных (художник Верба — дочь Ковшик Василиса) все происходит ровно наоборот: если Наталья отказывается видеть в жизни то, что «отражено» в искусстве, то ее влюбленная в художника дочь отказывается видеть в искусстве жизнь и не понимает границы между ними. Приехавший в колхоз Верба, который хочет написать большое полотно «Колхозный урожай», в ожидании уборки хлебов рисует балерину. За этим их застает Василиса, которая выгоняет гостя из дома:

Василиса. Говорить стыдно…

Ковшик. Скажи.

Василиса. Стоит он, а возле него голая артистка.

Ковшик. Голая?

Василиса. Вот такая только (показывает) юбочка на ней — и все. Артистка ему руку на плечо положила, улыбаются оба и смотрят на ее большой портрет, а на портрете она еще и ногу подняла.

Ковшик. А может, она кого-нибудь изображает?

Василиса. Голая? Изображает, только не кого-нибудь, а просто…

Ковшик. И все-таки попрощаться нужно.

Василиса. Мама, я не могу с ним говорить… Не могу…

Ковшик. Не говори, так хотя бы руку подай…

Непонимание «простыми» зрителями конвенций искусства — неисчерпаемый источник смеха. Однако в их наивности утверждалась важная для соцреализма эстетическая установка: только тематически доступное «простому» зрителю искусство может его захватить. А если оно еще и суггестивно насыщено и правдоподобно, то и убедить. Граница между искусством и жизнью стирается. Но не в том только смысле, что жизнь эстетизируется, а искусство «наполняется жизнью», а и в том, что между ними происходит постоянное перетекание (описанное Ермиловым в категориях «романтизма» и «реализма»). Не всегда понятно, где в каждый данный момент находится зритель (читатель, слушатель) — в искусстве или в жизни. «Добрый юмор» в сталинизме является индикатором границы, напоминающей человеку в жизни о том, что она пронизана искусством, а человеку в искусстве — о том, что оно — отраженная жизнь. Иначе говоря, «добрый юмор» есть первый признак соцреалистической лакировки. Госсмех всегда существует на этой границе.

Как только герой переступает ее, он выходит из сферы комического и оказывается в пространстве героики. Именно это и происходит с художником Вербой. Он решает остаться в селе и больше не рисовать балерин, а слиться с жизнью в ее революционном развитии:

Верба. Я остаюсь в вашем селе.

Ковшик. А что вы думаете делать у нас?

Верба. Писать портреты.

Ковшик. Чьи?

Верба. Звеньевых и бригадиров, трактористов и комбайнеров, агрономов и учителей. Покажу новые обычаи и новый быт колхозного села. <…> Поэтому я решил глубоко изучить тех, кто при помощи труда собирает солнечную энергию, — колхозному крестьянству хочу отдать свои способности.

Но здесь кончается колхозная комедия и начинается производственно-колхозная пьеса.