Госсмех. Сталинизм и комическое

Демьян Бедный: Язык правды

Эта конкретизация, возможно, не достигла бы желаемого эффекта, если бы не язык Демьяна Бедного, чуждый любого рода стилистических изощрений. Недаром в статье о творчестве Бедного современный критик уделяет языку пролетарского поэта столь большое внимание, заключая свой анализ цитатой из Бедного, в которой звучит гордость Демьяна за эту простоту: «Просты мои песни и грубы, / Зато беднякам они любы»[513]. В 1924 году автор статьи о Бедном, торжественно провозгласив: «Итак, они сошлись. Поэт и масса», пояснял важность этого единения двух начал:

Между тем простота и понятность в поэзии есть не низшая, а высшая ее ступень. Подняться на самые высокие ступени простоты и ясности не всякому дано. Помимо дарования, нужен величайший упорный труд над языком и величайшая храбрость — сорвать с поэзии ее туманно-мистические покрывала и представить ее, вместо музы или принцессы Грезы, — простой, дебелой бабой — Правдой[514].

Подобные слова были высшей возможной похвалой во время, когда упрощение было «знаком эпохи»[515], когда «организованное упрощение культуры» (М. Левидов) стало лозунгом новой эстетики. Возможно, именно это и заставило Воронского в 1924 году прийти к заключению о том, что Демьян Бедный «отразил в поэзии, как никто другой, <…> пролетарское лицо русской революции, но с ее крестьянским обличием». Лицо это, вернее — саму русскую революцию, Воронский описал так:

у нее крутой, упрямый, твердый лоб и синие, полевые, лесные глаза; крепкие скулы и немного «картошкой» нос; рабочие, замасленные, цепкие, жилистые руки и развалистая, неспешная крестьянская походка. От нее пахнет смесью машинного масла, полыни и сена[516].

Неудивительно, что РАПП провозгласил лозунг «одемьянивания поэзии». По-видимому, обладатели такой внешности должны были находить речь интеллигентов в той же мере смешной, в какой Гордеич находил ее непонятной и несуразной. Недаром же глупого карася, пытавшегося ораторствовать в стиле просвещенного либерализма о духе «законом установленной формы, / Не уклоняясь от нормы», сославшись «на исторические примеры», говорящий простым и ясным языком ерш охарактеризовал просто: «Чешуя на тебе и та — несерьезная!». Язык Бедного действительно прост и груб до крайности, и юмор его, безвкусный и нарочито тяжеловесный, состоит по большей части из ругательств и скабрезностей. Положительные герои его басен называют друг друга «хайлом», «распросукиным сыном» и «балдой», несут «ахинею» — список нелитературных эпитетов и выражений можно продолжать почти до бесконечности. Конкретизация политических отношений, таким образом, происходит не только на уровне действий (битье), но и на уровне слов (ругательства). То, что традиционно считалось «инверсией официальной, размеренной речи»[517], становится допустимым способом выражения межличностных и межклассовых отношений на письме. Как заметил Константин Богданов, «на письме сильные эмоции требуют внелексических средств»[518]. Ситуация вроде бы стандартно-карнавальная; однако задержимся на двух словах: «на письме».

Ролан Барт, сравнивая природу устной и письменной речи, пришел к следующему заключению:

Письмо и обычная речь противостоят друг другу в том отношении, что письмо явлено как некое символическое, обращенное вовнутрь самого себя, преднамеренно нацеленное на скрытую изнанку языка образование, тогда как обычная речь представляет собой лишь последовательность пустых знаков, имеющих смысл лишь благодаря своему движению вперед[519].

По уровню семантической плотности, по насыщенности символическими и аллегорическими условностями (интровертности) сам жанр басни представляет собой квинтэссенцию письменной речи. Ругательства же выражают сущность устной речи, будучи теми самыми «пустыми знаками», о которых говорит Барт, — не потому, что они лишены смысла, но постольку, поскольку важен сам факт их употребления, а не их лексическое значение. В баснях Бедного значим сам факт подмены письменного языка устным, завершающим цепочку стилистических смещений, когда слова и выражения, относящиеся к регистру официальной, письменной речи, делаются смешными, а на их место становится обрывистая, зачастую бессвязная устная речь, некоммуникативная по сути, но выражающая некий общий эмоциональный настрой.

В самом начале «Нулевой степени письма» Барт касается именно этой, выразительной функции ругательств в политизированной речи:

Эбер не начинал ни одного номера своего «Папаши Дюшена» без какого-нибудь ругательства вроде «черт подери» или еще похлеще. Эти забористые словечки ничего не значили, зато служили опознавательным знаком. Знаком чего? Всей существовавшей тогда революционной ситуации. Перед нами пример письма, функция которого не только в том, чтобы сообщить или выразить нечто, но и в том, чтобы утвердить сверхъязыковую реальность — Историю и наше участие в ней[520].

Апеллируя к низшей ступени юмора и выстраивая альтернативу языку как организованной коммуникативной системе, условно говоря — языку письменному, подобно тому, как описанные выше примеры грубого, импульсивного насилия представляют собой альтернативу непонятным лозунгам и политическим теориям, басни Бедного абсолютизируют именно эту «сверхъязыковую реальность». Здесь они смыкаются с общим дискурсивным пространством послереволюционных лет, для которого, по мнению Юрия Мурашова, была характерна «ориентация на устность»[521]. Недаром Кондаков, проанализировав стиль пролетарского поэта, приходит к следующему выводу:

стилизовать стихи «под Демьяна» — практически невозможно. У Бедного, собственно, и нет никакого индивидуального стиля в принципе. Стиль Демьяна — это стиль самой советской власти, стиль большевизма как такового — воинственный, грубый, вызывающе однозначный, насквозь идеологизированный. Не простой, а простейший[522].

Задержимся на этом утверждении. Если понимать стиль так, как понимал его Барт, то есть как некую аномалию, отход от канона[523], то стиль Бедного одновременно и вызывающе смел (в той мере, в какой он ориентируется на устность и на отрицание упорядочного, «правильного» дискурса, в какой его юмор предполагает грубо-условное насилие, ругательства вместо аргументов и прозвища вместо имен), и полностью отсутствует, поскольку растворен в общем стиле современного ему дискурса. Радикальный стиль, радикальная аномалия оборачиваются своей противоположностью — отсутствием стиля и соответствием (новым) нормам. Как спрашивает вслед за Пьером Паоло Пазолини исследователь итальянского фашизма, «возможно ли нарушить норму, когда сама трансгрессия институциализирована?»[524]. Включая откровенно устную стилистику выражения в традиционно письменные жанры, она скорее сигнализирует наступление новой модальности выражения в принципе — той модальности, которую, развивая заключение Игоря Кондакова, можно назвать «простейшей».

Об идеологии «простоты» как о мериле правдивого, политически надежного и идеологически проверенного способа выражения мыслей в тоталитарных контекстах вообще, и в послереволюционном Советском Союзе в частности, написано немало. Однако в поэзии, тем более в столь традиционно схематизированном жанре, как басни, категория простоты приобретает особый смысл. В текстах Бедного категорию «простейшего» можно представить не только как грубость, вульгарность языка, шуток, но и как определение самой сущности образов, населяющих его тексты. Общаясь друг с другом исключительно неязыковыми методами — с помощью клоунских тумаков и рубленых оскорбительных фраз, — эти человеко-животные олицетворяют собой простейшие формы существования и определения себя в мире.

У этих «простейших» с их неязыковым способом общения есть важная дискурсивно-политическая функция. Вальтер Беньямин в размышлениях о природе немецкой барочной драмы, говоря о стремлении барочного мировосприятия разграничить устное слово и письменность, замечает: «Слово — это, так сказать, экстаз тварного создания…»[525]. «Тварное создание» (Kreatur) — понятие, наделенное, безусловно, гораздо большей значимостью в философско-религиозном и политическом контексте у Беньямина, чем те твари, которые населяют тексты Бедного. Однако у них есть нечто общее: та самая «креатурность», то есть принадлежность к низшей, базисной ступени творения. Здесь уместно процитировать несколько строк из монографии современного нам философа Эрика Сантнера, посвященной европейским писателям. Вряд ли кто-то решится сравнить Бедного с героями книги Сантнера, и я позволю себе привести лишь несколько слов, важных для определения функции раннесоветской креатурности:

…креатурная жизнь — характерная близость человеческого и животного начал именно в том, в чем они больше всего различаются <…> «Фундаментальный разрыв», который придает человеку «креатурные» черты <…>, обладает явным политическим — или, скорее, биополитическим — аспектом; он маркирует тот порог, за которым жизнь становится предметом политики, а политика проникает в саму материальную суть жизни[526].

Таким образом, креатурность в интерпретации Сантнера (основанной на политико-философских теориях Агамбена, Шмидта, Беньямина и Хайдеггера) является ультимативно парадоксальной зоной, той точкой сближения человеческого и животного, которая, в конечном счете, и определяет человека как субъекта и объекта политики. В контексте анализа политических басен как жанра можно сказать, что условное сближение людей и животных как аллегорических типажей политизирует самые элементарные, «животные» проявления человеческого существования. Неожиданное подтверждение этого предположения можно найти в результатах исследований психолога и лингвиста Стивена Пинкера, который пришел к заключению, что ругательства формируются в той части мозга, которая отвечает как раз за невербальные, инстинктивные реакции[527]. Основываясь на этом, можно сказать, что введение в тексты басен ругательств и прозвищ как доминанты отношений между действующими лицами, являющимися аллегориями политических сил, в самом буквальном смысле вводит животное начало в аллегорическое изображение политического дискурса. Акцент на «креатурность», когда основным выразительным инструментом является само естество, действительно позволяет увидеть, как можно было найти в творестве Бедного «здоровый крепкий реализм», который «всегда предохраняет читателя от всякой зауми»[528]. Эта же «креатурность» является доминантным юмористическим элементом в текстах Бедного именно из-за своей экспрессивности: тело говорит, в буквальном смысле слова, без ограничения условностями и правилами поведения. Желания и импульсы переводятся в действия без посредства языка. Результат, безусловно, оказывается смешным — но и действенным как средство пропаганды отношений нового типа.

Однако именно это сближение человеческого и животного, сводящее методы разрешения конфликтов и самого ви´дения мира к простейшим формам гротескного физического насилия, подчеркивает лишний раз аллегорическую природу сатирических образов в баснях Бедного. Согласно Беньямину, аллегория по своей природе есть составная конструкция[529]. В политических баснях Бедного, именно в силу убогости их языка и образности, эта явно составная структура проявляется особенно ярко, когда упрощенный до предела язык, оскорбления и тумаки сводят воедино животное и человеческое. И природа этих составных образов такова, что они неизбежно находятся на границе между угрожающим и комичным, страшным и гротескным — именно в этом заключается их функция как инструментов назидательного письма.