Госсмех. Сталинизм и комическое

Гендерный смех: Мещанин — это мещанка

«Советский мещанин» стал излюбленным объектом сатиры не в последнюю очередь потому, что был идеальным смеховым конструктом: в нем самом был заложен источник комического — несоответствие «типического характера» «типическим обстоятельствам», «отсталого» сознания — стремлению к «передовому» статусу. Универсальным прототипом «советских мещан» является мольеровский Журден. Стоит, однако, заметить, что, при всем комизме этого героя, Мольер сделал побочной темой своей комедии трогательную и вызывающую сочувствие его тягу к миру неких «высоких», хотя и явленных пародийно, ценностей. Погрязший в грубо материальных интересах и вдруг увидевший убожество прожитой жизни, лишенной проблеска поэзии, мольеровский буржуа, взыскующий одухотворенной изысканности аристократа, обнаруживает несоответствие ничтожества внутренней данности личного бытия недосягаемой высшей заданности.

Но даже это было выжжено из советских мещан «огнем сатиры»: за их «тягой к высокому» просматривается только корыстный, торгашеский интерес. Да и самое это «высокое» здесь качественно иное. Если мещанин Журден как представитель «нарождающегося класса буржуазии» стремился приобщиться к прошлому, то советский мещанин стремится «пристроиться» к будущему. Если мольеровская пьеса говорила о том, насколько конвенционален, иллюзорен и относителен мир социальных установлений, манер и принятых норм, то советская сатира, напротив, утверждала незыблемость этих норм через осуждение мещанина, тщащегося ими овладеть и подчинить своим интересам. Если мольеровская пьеса, в которой все персонажи подыгрывали господину Журдену, утверждала игру в качестве основы жизни, реализации мечты, победы над косностью общественных условностей, то советская сатира, напротив, утверждала нормализующую поведенческую модель, отторгающую претензии мещанина на самореализацию в советском мире как безосновательные. Если господин Журден был фигурой раздвоенной (живущий в прозе, но мечтающий о поэзии буржуа, расчетливый торговец, увлеченный мечтой о «красоте») и комедия утверждала двойственность жизни, то в центре советской сатиры находилась мещанка, двойственность которой не имела никаких оправданий и должна была быть преодолена крушением, гибелью, падением, изгнанием — всем действием комедии.

Необразованный, нелепый, невоспитанный советский мещанин со времен Зощенко ничего, кроме наносной культурности, «взять» от культуры не мог, усвоив ее лишь поверхностно. Превращение недавних обитателей слободы, полуграмотных рабочих, еще вчера бывших сезонниками, в «советскую интеллигенцию», к которой относились и представители номенклатуры, делало «мурло мещанина» излюбленным предметом сатиры. «Мещанин» был живым напоминанием о классовой родословной советской элиты. Именно поэтому сатира на мещан осталась в 1920-х годах, а Зощенко был объявлен Сталиным «балаганным рассказчиком» и «пошляком» и предан анафеме.

Однако в 1952 году, с возникновением политического заказа на сатиру, возрождаются как «советский бюрократ», так и «советский мещанин». Близость этих двух фигур (а тем более их слияние) — продукт сознательной репрезентативной аберрации и идеологических манипуляций, которые, как мы видели, были одной из главных функций сталинской сатиры. В стране, где капитализм был в зачаточном состоянии, не могло существовать не только «пролетариата», якобы совершившего «пролетарскую революцию», но и «родимых пятен капитализма» и «пережитков буржуазной морали». Советская элита не имела этих «родимых пятен» и этих «пережитков», поскольку не была с буржуазией в «родстве» и не «пережила» ее социального опыта. Ее генетика — крестьянская, патриархальная, докапиталистическая. Это насильно втянутые в модернизацию крестьянские массы, подобно господину Журдену, неожиданно обнаружившие, что говорят крестьянской «прозой», а хотели бы говорить буржуазными «стихами». Выдавая мещанское за капиталистическое, советская идеология воспроизводила журденовскую травму.

Только в образе «советского мещанина» могла проявить себя эта коллизия. Но мужское место было занято более важной фигурой — бюрократом (для низвержения которого и понадобились Сталину в 1952 году «советские Гоголи и Щедрины»). Фигура не менее смешная, чем Журден, советский мещанин — это не мещанин во дворянстве, но крестьянин в мещанстве, в котором классовая генетика не просто проявлена, но составляет самую суть комического — несовпадения социальной данности и личной заданности. А поскольку вакантной была только женская роль, произошло разделение функций по гендерному принципу: бюрократы все как на подбор — мужчины; мещане все — мещанки.

«Советские мещанки» делятся на три основных типа — это femmes fatales, жены и смешанный тип. Первые, выше нами рассмотренные, лишь стремятся овладеть мужчиной и, хотя способны поставить под угрозу его благополучие и карьеру, не в состоянии их разрушить. Эта сугубо гендерная борьба обычно завершается победой мужчин, изгоняющих «моль» из своей жизни. Иное дело — жены. Выступая в качестве защитниц карьеры мужей, они оказываются ее разрушительницами, что ставит их в заведомо комическую ситуацию. Эти последние напрочь лишены не только черт «роковых женщин», но вообще какой-либо сексуальности. Сфера их интересов — социальное самоутверждение. Что делает их объектом сатиры, так это претензии на «окультуривание» своей среды обитания. «Культурные мещанки» — едва ли не самый распространенный тип мещанок в советской сатире. Наконец, третий, смешанный тип явлен своеобразной семейной комбинацией матерей и дочерей.

Образцовая культурная мещанка — жена Помпеева Лиля Павловна. Созданная ею атмосфера в доме аттестует ее, пожалуй, наилучшим образом. С первой же ремарки мы попадаем в настоящее мещанское царство:

Столовая в доме Помпеева, убранная богато, но с кричащей безвкусицей. Направо — вход в столовую, налево дверь в кабинет; всю заднюю стену занимает громадный буфет. Вокруг него от пола до потолка проведена мелом жирная линия, обозначающая как бы будущую арку.

Да и сама героиня, «давно утратив свежесть и молодость, тщится приобрести то и другое искусственным путем, и не без успеха: все у нее в этом смысле совершеннейшего образца. Одевается она безвкусно, хотя и модно».

Нарисованная мелом арка — очередная причуда Лили, которой мала квартира. Она предлагает мужу выселить соседа, пробить к нему стену и, соединив обе квартиры, устроить здесь… «концертный зал, где будут выступать актеры, писатели и прочие…» Но Помпеева мало занимает эта идея. Мы видим, как он включает приемник, крутит рукоятку настройки, пропускает дикторское чтение, выступление поэта, классическую музыку, находит популярную песенку, слушает, подпевает. Лиля страдальчески произносит: «Боже мой, я положила столько труда, чтобы привить тебе настоящий вкус. И все оттого, что ты вращаешься не в том кругу людей. Впрочем, что делать, мы вынуждены существовать в нем». Себя она считает существом тонко организованным и убеждена, что «сделала» из своего мужа «культурного человека»:

С тех самых пор, когда двадцать пять лет назад заметила в твоем отце, в этом деревенском увальне, избаче или кем он там был, проблески того, что так расцвело в нем теперь. Именно я привила ему вкус к культуре, в доме твоего дедушки — он держал тогда в районном центре фотоателье — собирались интереснейшие и культурнейшие люди, и именно там Даниил (Данилу Романовича, своего мужа, она зовет «Даниил». — Е. Д.) стал расти не по дням, а по часам. Не так ли, папенька?

Сидящий в углу шамкающий приживала-«папенька» поддакивает дочери во всем. Объяснения повадкам Лили простое: жена-мещанка — дочь мещанина.

Однако их дочь Юлия совсем иная. Она хочет выйти замуж за агронома Белугина, что вызывает бурю возмущения у Лили: «Нет, это невозможно! Дочь председателя облисполкома и какой-то агрономишка! Я понимаю: профессор, драматург, замминистра…» А решение дочери перейти с философского факультета на агрономический и вовсе вызывает у матери шок: «Нет, ты положительно сошла с ума. Надеть сапожищи, возиться в навозе, в удобрениях, шляться от зари до зари по болотам… Поздравляю! Великолепная мысль! Прелестная профессия!»

Единственный человек в доме, который в состоянии дать отпор Лиле, — это домработница Поля, которая на протяжении всей пьесы хамит хозяевам. Так, на просьбу Лили, «страдальчески сжимающей виски», не шуметь, поскольку у нее «мигрень», Поля отвечает: «А вы бы пошли да погуляли, чем цельный день с дамочками папироски курить да с портнихами по телефонам разговаривать». Наконец, Поля решает и вовсе оставить своих хозяев, высказывая им все, что думает о них:

Расчет давай. В колхоз уезжаю. Моченьки моей нету смотреть на вас. Сколько раз тебя кирпичом по макушке стукали, a с тебя ровно с гуся вода. И мадама твоя мне противна до невозможности. И папаша ихний. Губят они тебя, Романыч, сердешный. Да и сам ты в петлю лезешь. Кому говорю: одумайся!

«Гибель Помпеева» заканчивается бунтом героя, когда он, «теряя власть над собой», кричит жене: «Собирай вещички и ты. К маменьке, в глушь, к чорту на рога, на год, на два, на сколько пожелаю. Сыт я тобой, сыт по горло! И папеньку в багаж. Чемодан в руки, машина у подъезда, билеты закажу, марш!» Подобные финалы следуют и за другими крушениями карьер во многих из этих пьес. Может показаться, что эти жены нужны лишь для дискредитации мужей. Но это не так. Просто номенклатурные мужья, будучи записными бюрократами, не могут быть записными же мещанами. Их «начальственность» исключает их «культурность». Так что последнее передается жене.

Следует, впрочем, заметить, что культурное мещанство в советской сатире почти намертво приросло к женщинам даже помимо мужниной карьеры, когда муж вовсе не бюрократ, но всецело положительный персонаж. Так, в комедии Семена Нариньяни «Фунт лиха» (1962) жена главного героя является едва ли не единственным объектом сатиры. Врач Степан Северинов — начальник горздравотдела. О нем известно, что он «большой застенчивый человек. Во взаимоотношениях с людьми всегда деликатен, что часто используется во зло его близкими». Его жена Милица Ивановна — типичная культурная мещанка с невиданной энергетикой.

Дома она устраивает «субботы», этакий советский салон, куда приглашает местных знаменитостей и визитеров. Мы оказываемся на одной из таких «суббот», куда на этот раз приглашена только что вернувшаяся из Европы близкая подруга хозяйки некая Зинаида Аристарховна, жена главного бухгалтера совнархоза. Она рассказывает о своих впечатлениях:

Я ездила с туристами на семейные сбережения и расскажу, что видела как личный очевидец. (Вынимает записную книжку. Иногда заглядывает в нее.) Не знаю, с чего начать… Ну хорошо, сначала скажу о Лондоне. Лондон стоит на реке Темзе и является столицей Англии. Гостиницы в Лондоне чистые. Клопов нет. Кормят туристов ничего. Сытно. На завтрак дают два яйца, овсяную кашу, по-ихнему называется поридж, и еще кусочек сыра. В Париже тоже гостиницы чистые, но кормят по-другому. Там дают не кашу, а кукурузные хлопья с молоком и блюдечко повидла на двоих. Но что больше всего поразило меня в Париже — соусы. Названия у них такие же, как и у нас — паризьен, пикан, но вкус, аромат, свет, цвет совсем не тот. Разве можно сравнить?