Госсмех. Сталинизм и комическое

Пятьдесят оттенков умильного: Советский святочный рассказ

Фельетонист Леонид Ленч, один из ведущих мастеров советского «доброго смеха», не скрывал обиды на критика, назвавшего его «ласковым сатириком»: «„ласковый сатирик“ — это примерно то же самое, что сладкая соль», — негодовал он. Но даже он не мог отрицать того факта, что эта сладкая соль служила важной приправой к основному блюду:

Наша сатира призвана не только осуждать и изобличать, но и исправлять людей смехом, насмешкой, иронией. Она вся замешана на дрожжах юмора, степень сатирического накала зависит от адресата сатиры: если он исправим — одна тональность, неисправим — другая. И, конечно, она беспощадно уничтожающа, когда речь идет о врагах[634].

Сатира Гоголя была «грустной», Салтыкова-Щедрина — «обличительной», а Чехова — «элегичной», но ее принципы не менялись в зависимости от предмета осмеяния. Эта зависимость модуса осмеяния от его предмета полностью замыкала советский фельетон в его тематическом регистре. Одни темы/объекты требовали обличения, другие — легкой иронии, третьи — «доброй усмешки».

«Положительный фельетон» — уникальный феномен «невозможной эстетики» соцреализма. По степени оксюморонности с ним может сравниться разве что «бесконфликтная драма» или «героическая комедия». Эта уникальность создавала для его адептов немало проблем, начиная с его историко-литературного обоснования. Главный историк советского фельетона Давид Заславский, одной рукой писавший брошюры о классиках «революционно-демократической сатиры», из которой родился советский фельетон[635], другой рукой писал статьи, где утверждал, что «путь исключительно разоблачительных тем, путь постоянного вылавливания гнойников, для советского газетного фельетона — гибельный путь»[636]. На рубеже 1930-х годов обоснование такого нетривиального взгляда на фельетон еще требовало окольных путей: якобы «наши достижения» и «факты роста» налицо, поэтому ради защиты объективности не следовало увлекаться «разоблачительными темами».

В середине 1930-х годов подобные околичности были уже не нужны. Разгоревшаяся в это время очередная дискуссия о фельетоне привела к рождению теории позитивного фельетона[637]. Ее создателем стала Евгения Журбина, остававшаяся главным теоретиком жанра на протяжении полувека[638]. Она констатировала, что в СССР «сделаны решительные шаги к тому, чтобы сблизить принципиально, стереть демаркационную линию между амплуа писателя „возвышенного строя лиры“ и писателя, „дерзнувшего вызвать наружу всю трагичную, потрясающую тину мелочей“». И поскольку одно пронизало другое, «советскому сатирику приходится настраивать свою лиру на „возвышенный строй“, если он хочет, чтобы его сатира оставалась сатирой реалистической»[639], что и привело к рождению нового типа сатиры.

Наступила эпоха, когда «писатель, начавший свою работу в пределах замкнутого круга иронии, горечи и желчи», превратился в сатирика-лирика: «Сердце сатирика на наших глазах отогревается. Лирически-восторженное отношение к нашей действительности делается тем мостом, по которому этот писатель переходит на рельсы новой, советской сатиры» (248). Журбина полагала, что «не ввод так называемого „положительного материала“ в сатирическую структуру, не уравнивание „отрицательного“ персонажа „положительным“ разрешает задачу построения советской сатиры», но «жизнеутверждающий лиризм, лиризм самых светлых, радужных тонов», который «вошел в каждый элемент сатирического построения, не снизив и не притупив высоту сатирического негодования, а только поставив его в новый и контрастный фон — фон радости, бодрости, внутреннего спокойствия и уверенности» (248–249).

Эта «радостная сатира» привела к тому, что изображению негативных героев не стало места в советском фельетоне, где осуждение основано на «впоследствии сказанных словах, которые поставят на место разоблачаемых персонажей». Но слов Журбиной уже мало:

Слова эти останутся словами, потому что саркастические слова не могут заменить верный образ той действительности, в которой [негативные персонажи] приобретают подлинные свои масштабы. Там, где нет верной оценки действительности, там не проступают очертания новых человеческих отношений и не подготовлена почва для образа нового человека (252).

Столь радикальное недоверие к слову, когда речь заходит о жанре словесного искусства, основано на радикальном же понимании встроенности этого искусства в жизнь. Критик заподозрила сатирика в том, что он заразился негативизмом у своих героев и теперь может заразить им читателей:

Нам представляется, что гипертрофия саркастических слов — показатель неблагополучного соотношения автора с разоблачаемыми героями. Несмотря на неподдельность отрицательных эмоцией к своему герою, эти писатели в какой-то мере остаются в кругу общих с ним эмоциональных «очарований», и именно поэтому мир героев давит на автора, он кажется ему несравнимо более монументальным, страшным и непобедимым, чем он есть на самом деле. Несвободное, болезненное отношение к объекту разоблачения и предопределяет форму разросшихся саркастических счетов с ним, разросшейся напряженной полемики с ним (253).

Неслыханная эта теория сатиры без сарказма и гротеска дала диковинный урожай. Созданный по ее лекалам фельетон мог вообще не содержать никакой критики и выглядеть так, например, как «Горькая участь» (1946) Ленча. Красивая девушка жалуется дяде по дороге в кино на свою «горькую участь»: сдала экзамен на отлично — подруга говорит ей, что к ней преподаватель неравнодушен; поместили в студенческой газете фотографию как отличницы — приятель говорит ей, что у нее «общественное лицо красивое». Пришли к кинотеатру, дядя пошел покупать билеты, а билетов нет. Он посылает племянницу к администратору: «посмотри на него своими глазищами, улыбнись разок» и придешь с билетами. Девушка возвращается без билетов, но совершенно счастливая: «Не дал! Я ему улыбнулась, и он мне улыбнулся. А потом сказал: „Билетов все равно нет!“ Молодец какой, умница!».

Хотя Ленч был едва ли не основным поставщиком подобных фельетонов умиления, так писали тогда многие. Другой ведущий автор послевоенного «Крокодила» Виктор Ардов писал фельетоны, в которых к улыбке умиления добавлял зощенковский сказ (все, что осталось от сатиры). Легко узнаваемы персонажи его фельетона «У справочного киоска» (1946). Гражданин спрашивает у барышни в окошке, как проехать в планетарий: он увидел, как «упала одна звезда. Так с неба прямо в лес. И я заметил место, куда она упала. Надо поскорее сообщить в планетарий, чтобы они взяли эту звезду, пока ее не сперли». Другому гражданину надо разгадать свой загадочный сон, третий выясняет, как добраться до вытрезвителя. «Да вы как будто трезвый», — говорит ему девушка в окошке. «Сейчас трезвый. Скоро напьюсь. Ну, и хочется пристроить свое будущее».

Этот водевильный смех квалифицировался партийными кураторами как «пустое смехачество» (во что он, разумеется, и выродился), и в сентябре 1948 года грянуло постановление ЦК ВКП(б) «О журнале „Крокодил“», которое конкретизировало применительно к журналу требования постановлений 1946 года. Будущий новый главный редактор «Крокодила» Д. Беляев сформулировал новые требования к сатире. Вместо фельетонов-анекдотов, культивирующих водевильный «пустой смех», он требовал «фельетона на положительную тему», который был им объявлен магистральной линией советской сатиры: «В нашей советской действительности именно такому типу фельетонов принадлежит будущее»[640]. И действительно, «положительный фельетон» расцвел при нем буйным цветом. Это была описанная еще в 1930-е годы Журбиной «сатира» — не обличительная или бичующая, но «лирико-патетическая» и «положительная»[641].

Она расцвела в советской печати сразу после войны. Снятый с должности в 1948 году главный редактор «Крокодила» Рыклин в фельетоне «Экзамен на человека» (1946) изображал город Радужный из близкого будущего. В нем нет никаких недостатков, кроме… дурного вкуса. Поэтому редактор местной газеты печатает фельетоны, направленные не против конкретных личностей, ибо, как он говорит, «наши люди — настоящие люди», а против общих слабостей и плохих вкусов. Предметом его беспощадной критики являются… пошлые произведения искусства.

Специализировавшийся на стихотворном фельетоне Владимир Дыховичный был более критичен. В «Случае с сатириком» (1948) он рассказывал о вернувшемся с фронта писателе, который захотел написать фельетон, и о том, что из этого вышло: «Мы после войны на привычную тему / Хотели вскочить, как в трамвай, на ходу. // Казалось бы, просто: „герои“ знакомы. / Родная обойма, обычный набор — / Торговая сеть, продавцы, управдомы, / Такси и лукаво-ленивый шофер. // Средь этих героев сатирик, как дома / Хватай свою тему во всей полноте… // Но вдруг оказалось: не те управдомы, / Не те продавцы и шоферы не те. // И нет фельетона: былого шаблона / По моде сегодняшней не причесать. / О том, как не смог написать фельетона, / Я вдруг захотел фельетон написать».

Оказалось, что и шофер теперь работает «точно, по-военному»; и управдом перестроился, стал другим, заботится о благоустройстве дома и подносит сатирику букет роз; и продавщица в универмаге не грубит, а стала вежливой и симпатичной. Что же остается делать фельетонисту? — спрашивает Дыховичный. «Вяжите! — я вскричал. — Вяжите! / Меня вяжите, продавец! / Кольцо, веревки одолжите, — / Пришел сатирику конец. // И начал петлю я вязать. / Заплакал, дернулся, ругнулся / И по традиции сказать / Я мог бы: „Тут я и проснулся“». Однако тут выясняется, что Черчилли, Бирнсы и другие поджигатели новой войны выручили незадачливого сатирика-фельетониста, заменив собой шоферов, управдомов и продавцов. Есть еще тема для сатиры! И поэт патетически восклицает: «Не ржаветь сатирическим перьям, / Что приравнены нынче к штыкам».

Секретарь партийной организации Правления Союза писателей СССР Борис Горбатов объяснял на страницах «Нового мира», что фельетонистам следует обратить свой взор именно за пределы страны:

Борьба с новыми поджигателями войны, разоблачение лживой буржуазной демократии и отталкивающего «американского образа жизни» дают обильную пищу боевым перьям наших сатириков и юмористов. Больше того, по-моему, основной удар и должен быть направлен туда, за рубеж, против врагов нашей родины, против врагов человечества[642].

Теперь, когда вокруг фельетониста расцвели розы и улыбки, «положительный фельетон» перестал быть курьезом. Поэтому Горбатов не видел ничего плохого в том, что

появляется в нашей юмористике совсем неизвестный юмористам прошлого жанр «положительного фельетона»; появляются сатира и юмор не только бичующие, но и утверждающие нашу правду, наш образ жизни, наши идеалы в острой борьбе с капиталистической неправдой, «американским образом жизни», с чужими, враждебными человеку «идеалами» гангстера и его босса.

Конечно,

и полемика и борьба являются основой любого боевого жанра, тем более такого, как сатирический фельетон. Но разве нам за нашу большевистскую правду приходится бороться только средствами обличения неправды? Разве, утверждая красоту и справедливость нашей правды, не наносим мы сокрушительный удар нашим врагам?[643]