Госсмех. Сталинизм и комическое

Перед нами образец положительной сатиры: тщеславие жены, конечно, признак мещанства, но критика ее смягчена обидой за мужа-растяпу. Фраза, вынесенная в название, постоянно повторяется мужем, когда ему приходится оправдываться перед женой в очередном «проступке». Советская жизнь такова, что человеку для признания ничего специально делать не надо: слава найдет его сама. Так и происходит в финале. Торжество добродетели происходит не «случайно». В нем просвечивает «закономерность» — правильное устройство советского мира. Так работает механизм «утверждающей сатиры». Здесь как будто бы есть весь знакомый набор советских сатирических атрибутов (растяпа-муж, мещанка-жена), но сатиры нет.

Мы имеем дело с фельетоном, функция которого не сатирическая, но, напротив, лакирующая. Это могут быть эпизоды и персонажи типа колхозницы из фельетона Ленча «Передумал» (1951), которая укоряет нерадивого председателя колхоза: «Ох, Степа, Степа! — отстраняясь, с укором произнесла Домна Григорьевна. — Жизнь-то ведь в самый цвет входит. У народа такая жадность на колхозную работу — все жилочки поют. А ты…» А может быть сверхзадача всего фельетона. Таков фельетон того же Ленча «Тайное решение» (1951). Лиза работает в агентстве Союзпечати в областном центре, но с некоторого времени она стала рассеянной и озабоченной. Ее подруга пытается выяснить причины перемены. Оказывается, Лиза приняла решение резко изменить свою жизнь:

Сейчас такое делается в стране! А мы сидим и квитанции выписываем! Люди едут на Волгу, на Днепр, в Туркмению — туда, где действительно фронт, где совершаются настоящие трудовые подвиги. А мы? Вот ты представь себе: пройдет много лет… и твой ребенок спросит тебя: «Мамочка, что ты делала в то время, когда все строили великие каналы и великие электростанции?» Что ты ему ответишь?

Оказывается, Лиза решила ехать на стройку на Волгу и уже написала туда письмо, и если ее жених откажется, то так тому быть — пусть остается. «Тогда значит это не любовь!» Проходит время, и Лиза получает положительный ответ. Теперь предстоит решающее объяснение с Николаем. Лиза переживает невероятное волнение, готовясь к объяснению с возлюбленным («Это вопрос жизни!»). Но Коля в ответ разразился хохотом. Оказывается, он тоже написал такое же письмо от имени их обоих, решив сообщить об этом Лизе только в случае положительного ответа. Только он хочет ехать в Туркмению строить канал в пустыне и мечтает о «цветущих садах и полях на месте знойных песков». В финале мы видим «сияющие Лизины глаза».

Если это сюжет комсомольской пьесы, погруженный в лирическое умиление, то фельетон Нариньяни «Беспокойные жильцы» (1946) — образцовый лакировочный текст, построенный как монолог управдома, жалующегося на жильцов (это едва ли не единственное, что относит его к жанру комического). Он сообщает, что, «если говорить о самом жилобъекте, то он у нас в полном порядке: крыши не текут, центральное отопление в исправности», но вот жильцы создают управдому «одно беспокойство». Люди все они самые обычные — лекальщик, дамский портной, медсестра, учитель, электромонтер, «живут они в доме со всеми удобствами и жили бы себе дальше потихонечку», но нет — очень много тратят воды. Например, один из жильцов, когда ни придешь, принимает душ:

— Что же вы, товарищ Игнатюк, безобразничаете? — спросил я его строго. — В среду душ, и в четверг душ…

— A y меня, — говорит, — такая привычка: пришел с завода и сразу под дождик.

— Каждый день?

— Нет, зачем же? В субботу, — говорит, — у меня не душ, а ванна.

Слыхали? Ванна! А к ванне прибавьте еще бесконечные умывания и полоскания.

Та же история с электроэнергией: если ночью взглянуть на дом с тротуара — иллюминация в каждом окне. А все оттого, что в каждой квартире по нескольку студентов. Открыл управдом при доме библиотеку, но и тут недовольство жильцов: им

не угодишь. Им каждый раз чего-нибудь не хватает. Иной потребует книгу с таким мудреным названием, что ее и в Публичной библиотеке не сразу отыщут. Или вот открыли мы в прошлом году красный уголок. Не комната, а игрушка: светло, тепло, чисто, патефон играет! Сиди только и меняй пластинки.

Опять недовольны — репертуар пластинок не тот: «у управдома, — говорят, — нет музыкального вкуса»… Во дворе страшный шум —

из каждого окна музыка: там играет дочь, здесь — сын, наверху — мать, а внизу теща и зять Покровские упражняются в четыре руки. Только на днях нормировщик Терентьев, из тридцать седьмой квартиры, приобрел своему сыну Шурику пианино. Пианино у Терентьева, пианино у Иванова, пианино у Сашенко — это три. Во втором подъезде еще пианино и рояль. В третьем подъезде два рояля. А у нас в доме четырнадцать подъездов. А ведь каждый, кто покупает инструмент, ругает меня — двери узкие.

У многих жильцов мотоциклеты и их некуда ставить. У других машины — и опять виноват управдом: «Когда молодые люди покупали машины, они с управдомом не советовались, а сейчас требуют гараж». Так продолжается перечень «беспокойств».

Ясно, что предмет «фельетона» — не эти мнимые «беспокойства», но благосостояние жильцов. В 1946 году, когда в советских городах, потерявших от 50 до 90 процентов жилого фонда, три четверти населения страны ютилось в бараках и теснилось в коммунальных квартирах без элементарных бытовых удобств, фельетон (!) рассказывает о ванных, роялях, машинах у молодых людей (!) и гаражах. Жанр здесь играет ключевую роль: он не делает ложь более правдоподобной, но позволяет ее как бы затенить «легким юмором» — жалобами управдома на излишний достаток советских людей. Настоящим открытием советской сатиры стало то, что она могла не только скрывать или направлять недовольство в нужном направлении, но выполнять функции, прямо противоположные самой природе сатиры, — лакировать.

Спустя всего несколько лет после смерти Сталина, когда лакировочные функции советской сатиры сложно было игнорировать, советская критика объясняла радикально дереализующий характер «положительного фельетона» аберрацией авторов:

Если в годы Отечественной войны враг был всем хорошо виден и понятен, то в послевоенные годы противоречия зачастую не так бросались в глаза, носители пережитков прошлого, люди, отягченные грузом недостатков и пороков, как правило, прибегали и прибегают к изощренным способам маскировки. Все это создавало большие трудности для тех, кто обращался к оружию разящего смеха[644].

В стихотворении «Мрачное о юмористах» Маяковский зло высмеивал современных ему сатириков за то, что те изображают в фельетонах нэпманов и «дореформенных тещ» и рассказывают анекдоты о фининспекторах, и вместо того чтобы «крупных выловить налимов — кулаков и бюрократов, дураков и подхалимов», «пишут про свои мозоли от зажатья в цензорах», а самих «цензоров обвыли воем». Поэт-сатирик жалел… работников цензуры: «жалко бедных — каково им от прочтенья столькой дряни?» А «дрянь» производят сатирики оттого, что «обмельчали и обеззубели».

Эти ламентации из уст автора «Клопа» и «Бани», которые именно в это время подверглись поношениям в рапповской печати, демонстрируют всю двойственность положения сатиры в СССР, где цензура делала все для того, чтобы авторы лишились зубов, а затем обратили бы свою «обеззубевшую» сатиру против тех, кто смеет критиковать… цензуру. Роль унтер-офицерской вдовы не была выбором Маяковского. Коллизии, связанные с невозможностью для политического поэта вписаться в режим сталинского полицейского государства, стали одной из причин его самоубийства.

Однако фиксация на метаописании в советской фельетонистике, где метафельетон стал отдельным поджанром, требует осмысления. Фельетонисты наперебой выставляли напоказ странности небывалого жанра. Множество советских фельетонов было написано о том, главным образом, как редакторы заставляли авторов «обеззубить» свои фельетоны. Автор многочисленных стихотворных фельетонов Александр Безыменский рассказал в «Маленьком фельетоне о маленьком фельетоне» (1948) о фельетонисте, который по заданию редакции написал «острый фельетон» и без конца его переделывал: он его то «смягчал» и получал упрек: «Вся острота почти пропала», то заострял и слышал редакторское: «Тут остроты немного много!» От него требовали то одного, то другого: «У фактов есть свое значенье, / Но где же, братец, обобщенье?» «Все факты можешь ты назвать, / Но их не стоит обобщать…» Наконец, требования были сформулированы следующим образом:

Ты напиши умно и мило,
Чтоб это не было — и было,
Чтоб, не задевши, задевать,
И, обобщив, не обобщать,
Чтоб в обличении порока
Все было узко и широко,
Чтоб для людей была строка
И беспощадна и мягка,
Чтоб гнев граничил с добротою,
Чтоб злость лучилась теплотою,
Чтоб ярость нежною была,
А нежность — яростна и зла.
Чтоб устремленность боевая
Кричала, рта не раскрывая,
Чтоб в строчках бешеных тирад
Был яд, как мед, а мед, как яд.

Редактор из другого стихотворного фельетона, «Взирая на календарь» (1951) В. Гранова, требовал сатиры, но каждый раз находил ее несвоевременной. Речь шла о сатирике, который написал очень нужный фельетон, но редактор всякий раз считал, что «сейчас не время». В декабре: «Не пойдет, поскольку портить настроенье нехорошо под Новый год!» В начале марта: «А женский день?! Ведь наводить совсем негоже на этот день сатиры тень…» Затем Первомай, затем лето: «Но вдумайтесь, сезон какой: стремятся граждане к курортам, им нужен отдых и покой». Затем День флота, День шахтера… Когда же, восклицает в финале автор, «решится сей редактор День фельетона объявить?»

Редактор из другого фельетона, «Афоня» (1953) С. Ананьина, не успевает закончить передовую статью «Развернем критику и самокритику», как к нему является автор из другого района с фельетоном о перестраховщиках. Читая его, редактор с ужасом узнает свое районное начальство. Отвергая заверения автора, что это простые совпадения, он убеждает его, что рассказ удался, но если он написан на материале другого района, то «нужно назвать подлинную фамилию вашего перестраховщика, место работы, должность, конкретный адрес. Без адреса не можем напечатать». Автор возражает, что у него рассказ («Я даю собирательный образ»). Именно поэтому, настаивает редактор, «надо обязательно давать конкретное лицо, с адресом»: «Иначе нас с вами могут обвинить в искажении действительности!» В результате автор забирает свой рассказ и получает от редактора напутствие писать и дальше: «Дерзайте! Не забывайте, что нам нужны свои Щедрины и Гоголи!»

Не следует думать, что критика перестраховки стала безопасной лишь после госзаказа на советских Гоголей и Щедриных. Тема страха «обобщения» проходила в фельетонах о редакторах-перестраховщиках уже в 1930-е годы. В фельетоне Е. Бермонта «Заячья душа» (1939) рассказывалось о некоем Раневе, «редакторе некоего печатного органа», который больше всего боялся обобщений. Например, если в заметке говорилось, что «качество сиропов в киосках и сатураторах чрезвычайно низко», он тут же требовал корректировки:

— Это — обобщение, — выговаривал он, заикаясь. — По-вашему, выходит, что в красной столице передового в мире государства плохие сиропы?..