Госсмех. Сталинизм и комическое

Пословицы и поговорки: Структура и сюжетность

В своем анализе «вторичных» форм Жерар Женетт, писавший о роли кратких форм и малых жанров в остроумии и создании эффекта смешного, указывает на то, что «литературная пародия предпочитает краткость»[802]. Безусловно, не приходится говорить о сталинских пословицах как о пародиях, однако в интересующем нас контексте мысль Женетта можно переформулировать: если пародия предпочитает краткость, то логично, что краткие конструкции, являющиеся повторением/переводом развернутых первичных текстов, могут включать элементы и комизма, и пародийности (остроумия).

Фрейд утверждал, что остроумие проявляется в двух основных формах: «или выраженная в предложении мысль сама по себе несет черты остроумного, или остроумие присуще форме выражения мысли во фразе»[803]. Когда речь идет не о конкретном предложении, но о строго регулируемой дискурсивной системе, «способ выражения» можно понять широко, как перенос устойчивых формул в измененные структурные или жанровые рамки. К таким рамкам можно отнести и сам факт трансформации в традиционных характеристиках жанров — например, ускорение процесса создания формул народной мудрости, как и перевод «больших жанров» (слов диктатора) в «малые жанры», главной чертой которых является сочетание фиксированности и краткости.

Будучи фиксированными устойчивыми формулировками, пословицы, с одной стороны, напрямую связаны с языком закона, голосом власти, со сферой письма, устанавливающего общие правила поведения и ви´дения жизни, а с другой — простота и краткость должны указывать на связь с языком устным, с голосом народа, того самого народа, для которого, согласно фольклористам начала 1950-х, даже в то время «устный способ создания и распространения поэтических произведений» оставался «потребностью»[804]. Очевидно, что связь с устной речью большой части сталинских пословиц была чисто формальной, так как вряд ли можно представить себе, что в живой разговорной речи употреблялись пословицы, подобные следующим: «Что завоевано революцией, то подтверждается Конституцией», «Путь к победе ближе и короче, если дружат крестьянин и рабочий», «Не боимся мы напасти, быть всегда Советской власти»… Тем более значим нарочитый акцент на краткости формулировок, на том, что речь идет именно о пословицах, то есть об устных жанрах.

Этот элемент устной речи — краткость — часто опускается при анализе взаимодействия письменного и устного языка в сталинизме[805]. При этом еще в 1924 году Григорий Винокур противопоставлял «примитивные грамматические формы» устного языка сложным конструкциям языка письменного[806], а современная нам лингвистика констатирует, что устный язык содержит «более краткие [по сравнению с письменным языком] единицы обработки информации»[807]. Именно это сочетание краткого, народного, устного языка с фиксированными формулировками позволяет пословицам стать воплощением духа сталинизма и тематически, и структурно. Краткость устной речи дополняет язык власти, закона и гарантирует его аутентичность.

Анализ функций кратких жанров в раннесоветском и сталинском дискурсе позволяет утверждать, что сказанное Винокуром о сокращениях в послереволюционном языке применимо не только к словам, но и к новым формам презентации идеологических постулатов в интересующем нас периоде вообще. Краткие жанры — аббревиатуры идеологем, а потому их можно рассматривать как проявление той же философии сокращений, о которой Винокур заметил: «…процесс выходит за рамки словаря как такового, в языке появляются какие-то новые отношения. Сокращение есть именно отношение, а не просто номенклатурная этикетка…»[808]. Причем, добавим, речь может идти не только об отношении языковых элементов друг к другу, но и об отношениях среди участников политического дискурса, о закреплении ролей, гарантирующих функционирование всей системы. От вездесущих сокращений первых послереволюционных лет до «Краткого курса», от наставлений Горького советским писателям («Проще! Короче! И будет сильно, будет красиво»[809]) до многочисленных инструкций журналистам[810] — краткость была синонимом не только доступности и близости к народу, но самой правды.

Замещение большого малым, инструментализация кратких форм характерны в равной степени и для риторических практик сталинизма, и для техник остроумия. Гэри Сол Морсон видит в краткости «душу остроумия»[811]. Однако, как замечал Фрейд, «краткость… остроумна не сама по себе, в противном случае любой лаконизм был бы остротой. Краткость остроты должна быть особого рода»[812]. Тем более это верно в условиях тотального контроля над всем, что говорится и пишется. Учитывая это, пословицы сталинского времени можно охарактеризовать как примеры остроумия относительного, которое получает право на существование и обретает смысл только относительно официального дискурса, аббревиатурой (или, по Фрейду, «сгущением с образованием замены») которого оно является[813]. Остроумен вождь, которому удалось подобрать точное народное высказывание для иллюстрации своего тезиса; остроумны (относительно) журналисты, которые отвечают (в советских газетах и на русском языке) «империалистическим поджигателям войны <…> словами русской поговорки: „Нечего на зеркало пенять, коли рожа крива“»[814]; остроумны (относительно) и те представители народа, которые могут перевести сказанное вождем на «язык масс», не нарушив при этом границы допустимого — и в буквальном смысле формальных требований жанра, и в более широком смысле разрешенного и запрещенного вообще.

Как пишет Морсон, во всех кратких высказываниях, претендующих на остроумие, самое главное — сочетание краткости и сюжетности (story)[815]. Пословицы — жанр, структурные особенности которого (использование тире взамен членов предложения, отказ от привычной синтаксической структуры в пользу краткости) напрямую связаны с их содержанием. Благодаря сочетанию самодостаточной краткости и отсылке к более развернутому мастер-нарративу, пословицы изначально, по самой своей структуре, воплощают столь важные для сталинского проекта элементы: являясь как бы общим определением некоей ситуации или человека, в полном соответствии с подмеченным Роланом Бартом свойством языка сталинизма выражать суждения самим актом называния[816], многие из них вместе с тем представляют собой совершенный сюжет, с точно обозначенными взаимосвязями между элементами и обозримой связью между началом и завершением рассказа[817]. В начале этого минимального рассказа — упоминание о том, «у кого много трудодней», в конце — сообщение, что ему «и жить веселей»; мы узнаем, что сначала «рабой жила Марья на свете», а потом она стала «депутат в Верховном Совете»; раньше «жили — слезы лили», зато «теперь живем — счастье куем», и те, у кого «хозрасчетная бригада», могут быть уверены в том, что она — «потерям преграда». Форма здесь напрямую определяет содержание, структура становится сюжетом, ибо, по словам Сюзан Зонтаг, «для афористического мышления естественно находиться всегда в состоянии завершения рассказа»[818], а как заметил исследователь пословиц, жанры, «воплощающие собственную форму логики», отражают «особое видение общей логики миропорядка вообще»[819]. В пословицах «Выдавай плавку скоростную — прославляй страну родную», «Береги колхоз — получишь хлеба воз», «Были у нас бары — пустели амбары, сгинули бары — полны амбары», «В колхозе язык не в зачет: кто работает, тому почет», «Вывод простой: где прогул, там и простой», «В поле огрехи — в колхозном амбаре прорехи» важно не только соотношение между хорошей работой и прославлением страны, бережливым отношением к колхозным богатствам и получением хлеба, приходом нового строя и счастливой жизнью, ударным трудом и благосостоянием, но и предельная структурная «сдавленность».

Между двумя частями пословичного уравнения нет ничего, что могло бы помешать прямой связи между ними. Уравнения эти — особые формулы взаимодействия причин и следствий, где «причинно-следственные взаимосвязи проявляются, или становятся понятными, немедленно» и где «значимость и ценность элементов окружающей реальности — людей, действий, объектов… также немедленно узнаются»[820]. Они, таким образом, являются квинтэссенцией самой идеи сюжета, определенного Майклом Холквистом как «то, что отделено от всего остального, что имеет границы, что является исключительно собой и ничем другим <…>, исключает случайности разного рода, ситуации, где возможны неожиданные события, нечто непредвиденное, бессмысленное»[821]. Вот почему пословицы воплощают в себе идеальный сюжет сталинизма, который заключался как раз в исключении непредвиденного, в гарантированной (и быстрой) реализации запланированного[822].

В пословицах немедленно удовлетворяется подспудное желание адресата любого нарратива определить связи между описываемым. По словам Морсона,

компактный стиль проще воспринимать, легче запомнить, и он с большей вероятностью удовлетворит запросы аудитории, ибо он заключает в себе начало и конец, оставаясь в то же самое время достаточно компактным, чтобы его можно было охватить взглядом. Такого рода язык <…> удовлетворяет, ибо он является противоположностью бесконечного[823].

Тем более это верно относительно роли пословиц в сталинском универсуме: сталинские гномы представляют собой формулы идеального мира, где за началом сразу следует завершение, или, воспользовавшись терминологией Фрэнка Кермода, за тик следует так (попутно заметим, что этим объясняется отмеченный Хлебдой факт, что «советские пословицы по большей части двучленны»). Логика немедленных последствий («если — то», «кто — тот», «что — то», «когда — тогда») работает безотказно для схемы «равно — не равно», для выстраивания идеологически выверенной системы отношений между тем, что по-английски называется identities, — в изначальном значении «равенства» или его отрицания. Такова логическая основа известных постулатов: «люди, болтающие о необходимости снижения темпа развития нашей промышленности, являются врагами социализма, агентами наших классовых врагов»[824]; «кто не верит в это дело — тот ликвидатор, тот не верит в социалистическое строительство»[825]; «состоятельная буржуазия — наш непримиримый враг»[826]. Такова же и структура пословиц: «Губит лень, а спасает трудодень»; «У кого много трудодней, тому и жить веселей»; «Вывод простой: где прогул, там и простой»; «В поле огрехи — в колхозном амбаре прорехи»; «Где растяпа да тетеря — там не прибыль, а потеря»; «В колхозе язык не в зачет: кто работает, тому почет»; «Кто с агротехникой дружит — об урожае не тужит».

Мир, описываемый пословицами, — именно тот мир, существование которого предполагал язык сталинизма: социальные роли распределены, неопределенность не допускается, описания людей или ситуаций заключается не столько в фиксировании индивидуального, сколько в констатации их статуса относительно общего типа, который уже существует в мастер-нарративе[827]:

Политически отстанешь — обывателем станешь.