Госсмех. Сталинизм и комическое

На месте застрял — от жизни отстал.

Кулаку от колхозных ворот — крутой поворот.

Плуг не кидай кое-как — подберет кулак!

Велик день для лодыря, а для ударника мал.

Лодырь хочет прожить не трудом, а языком.

Кто не любит критики, тот не хочет исправиться.

Партийный — человек активный.

Такова алгебра нового мира: либо между X и Y существуют отношения причины и следствия (если кулак — то ему от колхозных ворот поворот, если кто-то плуг кинул — его подберет кулак), либо X равно Y (если кто-то является кулаком — значит, он вор, если кто-то «застрял» — значит, он от жизни отстал, если кто-то партийный — значит, он активный), либо X противопоставляется Y (колхозник — противоположность кулаку, лодырь — ударнику, болтун — работнику и т. д.).

Воспользовавшись определением Славоя Жижека, можно сказать, что эти пословицы — и вся сталинская картина мира — основаны на логической модели, где «сокращение и объяснение диалектически совпадают»[828]. В пословицах это превращение сжатого определения в объяснение диктуется требованиями самого жанра: краткие рифмующиеся формулы используются для подтверждения устанавливаемого ими порядка вещей. Чтобы лучше понять логику определения типов и моделей поведения через подобные формулы, имеет смысл обратиться к схеме, предложенной Жижеком для анализа трансформации некоего понятия (в анализе Жижека речь идет об определении «еврей») в ключевое означающее (master signifier). Жижек выделяет три этапа подобной трансформации, которые применительно к сталинским пословицам можно перефразировать так: а) тот, кто ведет себя как вор, кто отстал политически, кто не любит критики, кто рифмуется и легко вписывается во вторую часть пословичного уравнения, называется кулаком / стал обывателем / не хочет исправиться; б) некто является кулаком / обывателем / не хочет исправиться, потому что он может что-то украсть / отстал политически / не любит критики; в) можно точно знать, что тот, кто ворует / отстает политически / не любит критики, делает это потому, что он кулак / обыватель / не хочет исправиться. Пословицы, состоящие из двух равных частей, представляют собой идеальный пример логических уравнений, где отношения причины и следствия, индивидуальных поступков и принадлежности к типу — отношения не первичности и вторичности, а абсолютного равенства между составляющими формулы. Принадлежность к типу (кулак, обыватель, асоциальный тип, не желающий исправиться) автоматически приравнивается к неким качествам характера или поступкам (воровство, отставание, боязнь критики).

Подобное максимально упрощенное представление (со)отношений разных типажей и групп в новом обществе основывается на том же принципе комического, о котором мы уже упоминали выше и который, согласно Аленке Зупанчич, состоит в слиянии символической функции и индивидуальной, физической сущности, общего определения и сингулярности. Сокращение дистанции между условно-ролевым и буквальным, конкретным позволяет отнести пословицы вообще, включая пословицы с явным идеологическим содержанием, к жанру комического, который по самой своей природе «зависит скорее от типов, нежели от индивидуумов»[829]. В мире, описываемом советскими пословицами, невозможно просто воровать, лениться, не любить критики, не читать газет — это всегда знак принадлежности к группе, и оставленный плуг подберет не просто вор, но кулак. Поведение, привычки, черты характера немедленно трансформируются в функции.

Это слияние причины и следствия, индивидуального и типичного и делает идеологически правильные паремии столь ценными для сталинизма, где индивидуальное поведение понимается лишь как проявление классовой, партийной или иной принадлежности к типу, к тем самым новым «ключевым означающим»: кулак или колхозник, лодырь или ударник, политически подкованный или отстающий от жизни. Основная функция пословиц в том, чтобы служить «знаками», «моделями» или «названиями» «типических ситуаций»[830], а для сталинской идеологии самым важным было именно прописать все возможные типичные ситуации и варианты поведения людей.

Таким образом, упрощенные симметричные формулы вмещают в себя три нарративных модуса: традиционность «малых жанров», тоталитарную пропаганду нормативности и остроумно-комический нарратив. Это сочетание казалось бы несочетаемого можно объяснить, обратившись к работе Лотмана о двух типах нарративного производства — мифическом, основанном на циклической повторяемости, и сюжетном, основанном на хронологии развития событий. Одной из отличительных черт циклической нарративной структуры «является тенденция к безусловному отождествлению различных персонажей. <…> Порождаемые центральным текстообразующим устройством тексты играли классификационную, стратифицирующую и упорядочивающую роль»[831]. Согласно Лотману, линейные повествования приходят на смену мифологическим циклическим структурам; однако в контексте сталинизма речь идет о дискурсивном механизме, в котором эти две модели сочетались. С одной стороны, главным официальным сталинским жанром был, безусловно, масштабный эпос с линеарным сюжетом, празднующий движение от исходной точки до победы[832]. С другой — на уровне повседневных практик необходимо было определить и закрепить типичное и повторяющееся как единственно возможное, что подразумевало предпочтение циклической модели нарратива, позволявшей избегать неожиданного и непохожего, и требовало перевода глобальной идеи на язык кратких фиксированных формул, близких к формам комического.

Логично поэтому заключить, что краткие жанры сталинизма и остроумие как модальность выражения, основанная на кратких формах, не могли быть ориентированы на новизну и уникальность формулировок («анекдотичность», если воспользоваться терминологией Лотмана)[833], которые характерны для сюжетного рассказа, но лишь на цикличность и на повторы. Однажды переведенное на «язык народа» слово власти повторялось снова и снова в своей «народной» стилизации, и остроумное (то есть уникальное, новое, непохожее на другое) принимало форму комизма.

Вообще, характерное для пословиц удвоение составляющих элементов и на сюжетном, и на формальном уровне (рифма, аллитерация, симметричность структуры сюжетного уравнения) в большой степени является двойником сталинской официальной риторики с ее тавтологичностью и циклической логикой: «Счастлив человек, что живет в советский век»; «Партия скажет — дорогу покажет»; «В колхозную пору пошла жизнь в гору»; «Мы крепнем и растем, за партией идем»; «Семилетний план нам для счастья дан»; «Солнце партии родной заглянуло к нам в забой»; «По ленинскому пути нам идти и не сойти»… Схематично тавтологию можно определить как повторение уже сказанного, и почти в каждой сталинской речи можно найти достаточно примеров. Уплотненные до предела микронарративы, зачастую имеющие двойную структуру, какими являются пословицы (если — то, раньше — теперь, тот — кто, так — как, или — или), тавтологичны по самой своей природе: повторяемость не только слов, но и звуковых элементов в них является необходимым условием их принадлежности к жанру.

Фрейд утверждает, что «унификация, созвучие, неоднократное употребление, видоизменение „крылатых фраз“, намек на цитату» являются «техническими приемами остроумия»[834] в той же мере, в какой они доставляют «удовольствие от экономии психической затраты» при встрече со знакомым, предвиденным. При этом «ситуационный комизм, воздействующий путем повторений», напрямую связывался Фрейдом с инфантилизмом и со «свойственным ребенку удовольствием от длительного повторения»[835]. Фрэнк Кермод также видит проявление инфантилизма в удовлетворении от схематичных повторов в сюжетах[836]. Нам представляется, что «инфантилизм» здесь следует понимать не только в значении «детскости», но и как указание на архаическую схематичность нарратива, являющегося переводом развернутого мастер-нарратива главного официального сталинского жанра — эпоса — на язык минимальных циклических формул с повторяющейся, предсказуемой структурой.

В начале главы мы говорили о блоках значений — минимальных составляющих сталинского языка. Но чтобы стать носителями значений, полноценными знаками, эти блоки должны были повторяться, ибо «знак является знаком только постольку, поскольку он повторяем» — и, по Фрейду, узнаваем[837]. И в пословицах, и в языковом производстве во всех контекстах сталинского общества повторение гарантирует не только идеально структурированный, предсказуемый мир, но и устойчивость новой системы знаков, и безопасность, ибо вероятность произнесения того, что не вписывается в систему, сводится к минимуму. Использование пословиц по строгим правилам языка сталинизма позволяет генерировать новую знаковую систему через повторения разного рода, которые можно условно суммировать по принадлежности к нескольким категориям. Так, многие пословицы являются примерами повторения старой формы с заменой понятий на новые (например, из издания 1930 года мы узнаем, что «раньше говорили: без бога ни до порога. Теперь говорят: без бога широкая дорога»[838]; «недаром говорится — дело мастера боится» становится «недаром говорится — кулак колхоза боится»; в пословице «колхоз пашет — а он руками машет» легко можно узнать «люди пашут — а он руками машет»). «Синхронное повторение» слов вождя при изменении жанра — повторение особого рода, к которому относится едва ли не бóльшая часть сталинских пословиц. Многократное повторение в различных сборниках можно отнести к соблюдению жанровых условностей — лишь повторяемое вновь и вновь изречение может считаться пословицей. Наконец, рифмы и аллитерация внутри самих пословиц являются примерами структурных повторений.

Если повторения превращают определенные образы в устойчивые знаки (кулак, боящийся колхоза; смелые и трудолюбивые атеисты; презираемые бездельники; счастливцы, наработавшие большое количество трудодней), то небольшие изменения, смещения по отношению к форме первоначального образца (речь политика, превращающаяся в лозунг/пословицу; старая пословица, перекроенная на новый лад) создавали иллюзию многоголосия участников производства языка. Для иллюстрации последнего предположения достаточно вновь обратиться к процитированным выше примерам того, как сказанное наверху проходило стилизацию «под народные жанры»: говорилось пусть одно и то же, но в разном жанровом ключе.

Можно сказать, что пословицы в контексте сталинизма являют собой пример процесса, в котором Фрейд видит ядро остроумия — сгущений, когда краткие высказывания сводят воедино ключевые смыслообразующие элементы из большего количества слов и образов[839]. Именно сгущение (не только применительно к проявлениям остроумия) определяет сущность тоталитарной пропаганды, когда основные положения суверенного дискурса должны быть повторены и многократно размножены. По словам Фрейда, все виды сгущения имеют общее основание: «уплотняющая или, точнее говоря, сберегающая тенденция правит всеми этими техническими приемами. Как будто все дело, пользуясь словами принца Гамлета, в экономии»[840]. Именно в этом дело и в языковом производстве сталинизма — в экономии понятий и образов, призванной разрешить неизбежный парадокс сталинского режима: с одной стороны, необходимо создавать новые референты и образы, новый словарь концептов, а с другой — правила игры требуют, чтобы говорилось по большей части лишь то, что уже было сказано. Отсюда требования дискурсивной экономии: «народные» жанры должны перерабатывать то, что задано им жанрами официальными. Пропаганда в этой ситуации является исходным материалом нового языка, минимальные составляющие которого вводятся в оборот через малые жанры. Остроумие (некоторое смещение по отношению к заданным элементам) и комизм (повторение измененных формулировок) — одновременно и условие, и следствие переработки, распространения и закрепления ограниченного словаря нового времени. И жанр «минимальных единиц значения», в наибольшей степени подходящий для роли пропаганды того, что Майкл Горам назвал «институционализированный жаргон советского партийного государства»[841], — это именно пословицы и поговорки.