Госсмех. Сталинизм и комическое

Претензию на остроумие (опять же, с учетом особенностей требований сталинского дискурса) можно увидеть и в процитированных выше примерах ускоренных переложений сталинских высказываний на «язык народа». Моментальное превращение речи вождя о необходимости «поднять внутрипромышленное накопление» в «Хозрасчетная бригада — потерям преграда», перевод подробного объяснения необходимости подготовки кадров, работающих с техникой, в лаконичные «Машину поймешь — далеко пойдешь» и «За руль сесть — не бублик съесть», а призывов наращивать темпы — в стилистически непритязательное «На месте застрял — от жизни отстал» должны быть свидетельством буквальной «остроты ума» масс, умеющих так ловко интегрировать сказанное в свою речь и свободно оперировать жанровыми структурами и языковыми формами.

«Правильно остроумными» можно поэтому назвать переформулировки идеологических постулатов в пословицы. Однако их тиражирование (не столько повторение, подразумеваемое самим жанром пословиц, сколько тиражирование буквальное — в бесчисленном количестве изданий, в разных вариантах) уже относится скорее к проявлению комического, то есть к категории смешного, основанной на механичности и схематичных повторениях заданного. Поскольку весь дискурс сталинизма вообще основан на схематичных повторениях и за моментальной реакцией на голос власти следовал многократный повтор, логично, что язык сталинизма предпочитал комизм остроумию.

Принцип тотальности повторов требует, чтобы сказанное «наверху» не только множилось в огромном количестве перепечаток, но и проникало в саму ткань народного языка. Соответствующие стилистические особенности возникающих таким образом пословиц, а точнее — их комичность, должны были служить доказательством успешности этого процесса. Так, комичны повторы на основе заданного образца, которые приводят к пословицам, звучащим как гибриды между цитатами из официальных речей и лозунгами: «Закон рабочей чести — не стоять на месте, а постоянно двигаться вперед и помогать тому, кто отстает»[795] (это выражение появилось, видимо, в ответ на кампанию по пропаганде «рабочей чести» в 1930-е годы), «Машина любит смазку, передовой опыт — огласку», или попытки создать по уже существующим образцам пословицы, которые отвечали бы нуждам представителей конкретных специальностей. К последним относятся, например, высказывания, цитируемые как примеры творчества сталеваров, молодых строителей и рабочих: «Кип скоро пришел — сварил плавку хорошо»; «Веди завалку скоро, но толково»; «Вот и построй тут завод, когда бетон совсем не идет»; «Бракованные валы не потянут и волы», «Каков запуск, таков и выпуск», «Из колдоговора пункта не выкинешь». Эффект комизма в этих примерах обусловлен попытками — или необходимостью — совместить «народность» жанра, строгую идеологическую направленность (в данном случае — отношение к труду как к примеру личной заботы) и профессиональную терминологию.

Определение элементов остроумного и комического в сталинских пословицах — не пустое упражнение в применении формальных категорий. Речь идет об анализе моделей производства смысла и о распределении фиксированных ролей среди тех, кто этот смысл должен производить. Так, остроумие (безотносительно его качества) указывает на активное действие, комизм же подразумевает пассивность. Проявления остроумия награждают смехом за оригинальность, за умение увидеть и сформулировать привычное по-новому; комическое же, с его повторами, не столько награждают смехом, сколько смеются над ним. Не допуская народное остроумие без комизма, тоталитарный языковой режим закреплял статус подданных в иерархии производства значений. За начальным высказыванием (часто предполагающим источник в «воле народа») следовала его переработка в соответствии с законами множества других жанров (и вполне возможно, что первые примеры подобной переработки могли быть действительно остроумными, пусть и в рамках, установленных режимом), за которой следовало закрепление и повторение введенных в оборот идей и образов, ставших частью «народных» жанров. На этой последней стадии остроумие сменялось комизмом, что логично в ситуации почти полной синхронизации речи, когда «народные» жанры используются для почти моментального повторения сказанного вождем, когда с гордостью говорится о том, что

сказители в различных концах Советской страны создают многочисленные произведения на одни и те же темы, рисуют одни и те же, точнее говоря, — идейно близкие образы; и именно в этом проявляется общность идейных устремлений народных поэтов[796].

Устойчивые формулы замещают спонтанные или оригинальные высказывания, и отсутствие возможности играть словами, то есть смещать первичные элементы смысловых конструкций, является крайним проявлением общих ограничений на производство смысла вообще. В таких условиях производство смысла, и остроумие как его квинтэссенция, могут существовать не на семантическом, но лишь на синтаксическом уровне, или на уровне формальных характеристик. К последним относятся, в частности, акцент на нарочито упрощенный, «народный» словарь (политические идеи в пословицах вновь и вновь пропагандируются через образы бубликов, горшков и корыт, рассказы о том, как в колхозе прежде несчастный человек «пальто нашел», и заверения в готовности «хоть голову снесть» за совесть и честь) и максимально лаконичная форма (простые рифмы, сокращение предложений до нескольких главных членов: «не будь тетерей — борись с потерей», «колхозная сила — кулакам могила», «один — за всех, а за тебя — весь цех»).

Представляя де Сада как «создателя языка», Ролан Барт предлагал читать его тексты не исходя из существования системы устойчивых референтов, повторяемых и отражаемых в них (мимезиса), а как эксперименты по производству знаков (семиозиса)[797]. По этой же причине создателями нового языка можно считать и тех, кто был активно вовлечен в дискурсивное пространство сталинизма: на первом месте стояла не степень соответствия созданной ими системы знаков реальности, но лишь сам факт создания этой системы, со своей иерархией, со строго регулируемым распределением ролей. Неловкость формулировок, неизбежная при замещениях общего конкретным, как то бывает, например, при создании пословиц профессиональными группами (среди которых — «Домну знать да любить — с чугуном быть», как и уже упомянутые «Кип скоро пришел — сварил плавку хорошо» или «Бракованные валы не потянут и волы»), официального — нарочито разговорным, даже грубоватым, а старых устойчивых выражений — новыми (так, например, одно из изданий указывает на то, что крыловское «Ты сер, а я, приятель, сед», давно ставшее поговоркой, в годы войны превратилось в пословицу «Ты сер, а я — СССР», а другое приводит в числе прочих примеров успешной трансформации старого в новое замену пословицы «Пеший конному не попутчик» на «Лодырь стахановцу не товарищ»[798]), их преувеличенная наивность, буквальная интерпретация пропагандистских метафор («Кто не горит, тот только коптит») — все это часть семиотической системы сталинизма. Именно это позволяет утверждать, что тексты соцреализма были механизмом по производству реальности[799] — их, как и произведения де Сада, следовало рассматривать в контексте создания автономных значений, а не на уровне соответствия внешним референтам. Их (вос)производство было и уроком по закреплению связи между предполагаемой реальностью и той, которая выстраивалась в языке, и практикой использования составляющих нового языка.

Наряду с распределением ролей в соответствии с иерархией и функциями различных участников языкового производства, к таким урокам относится воспитание отношения к суверенному дискурсу и пропаганда практик его прочтения. (Вос)производство пословиц — одна из «процедур правильного чтения текстов власти»[800]. В той мере, в какой он владеет правилами отклонения от заданного образца в переформулировках суверенного языка, допустимыми комбинациями в пределах установленных границ, создатель (он же адресат, он же пользователь) советских пословиц, доказавший свое правильное остроумие, есть правильный читатель главных текстов.

То, что пословицы и поговорки (разговорно-речевые жанры) трансформировались в акт чтения, объясняет кажущийся парадокс, когда, с одной стороны, большие жанры обладали статусом неприкосновенных священных текстов, а с другой — слова суверена могли и даже должны были претерпевать искажение при переводе их в малые жанры с максимальной скоростью. Парадокс этот разрешаем, как только мы принимаем во внимание, что этот перевод из одного жанра в другой, как и любое изменение в составляющих заданного кода или сигнификативной системы (а значит, и проявления остроумия), любое повторение сказанного, каким бы стилистически несовершенным оно ни было (а значит, и проявления комизма), являлись частью распределения ролей — кто и как говорит о работе и отдыхе, о колхозах и заводах, о передовиках и лодырях, о том, что было раньше и что есть теперь, и как разные формы речи согласуются друг с другом. Кто-то произносит речи с трибун о важности трудовой дисциплины и о достоинствах социалистического образа жизни, а кто-то должен повторять, что «У нас самый счастливый — человек трудолюбивый» и что «У нас зимой и летом безработных нету»; кто-то должен объяснять, каких успехов удалось достичь за годы социалистического строительства, а кто-то должен свести все к двучленным формулам «раньше — теперь»: «Кликали жен бабами, а теперь зовем прорабами»; «Были времена — не знали полотна; а теперь годы стали — шелка носить стали»; «Раньше церковь да вино, теперь клуб да кино». Подобные приемы упрощения и сокращения заданных формул — необходимое условие проникновения идеологии во все жанровые и стилистические контексты, ибо для того, чтобы голос власти и идеологические постулаты обрели статус негласного закона, необходимо было, чтобы они «подхватывались», «отражались»[801] в том, что понималось как «язык народа».