Госсмех. Сталинизм и комическое

Сталинская частушка и производство идеального советского субъекта

Если судить по количеству сборников частушек, вышедших в свет в 1930–1950-е годы[842], именно в сталинское время этот жанр приобрел особую значимость. Усилиями редакторов и цензоров тексты, включенные в многочисленные сборники частушек первых советских десятилетий, показывают, что граждане советского государства самим своим смехом работали на укрепление мощи великой страны. Частушки времен сталинизма подтверждают распространенный взгляд на смех, согласно которому смешное всегда указывает на приостановку действия существующих норм, на разрыв между логично выдержанным и противоречивым, условно принятым и естественным. Однако прямая связь между политическим воспитанием и производством текстов обусловила характерную особенность сталинского юмора, которая прослеживается и в частушках: в отличие от «свободных» смеховых практик, в отредактированном сталинском фольклоре смешным оказывается сам момент приостановки действия нововведенных норм, сам факт выхода за пределы допустимого, само существование всего, что противоречит идеалу новой жизни. Как замечает Светлана Адоньева, частушки создавали особое языковое пространство, альтернативное архаически-патриархальным отношениям в русской деревне[843]. Перенеся это утверждение на крайне политизированный сталинский дискурс, можно сказать, что единственным допустимым контекстом, в котором отклонения от нормы могли присутствовать, была именно сфера смешного и осмеиваемого. Из-за этого, как мы увидим, многие тексты можно прочитать и как политически корректные, и как антисоветские, что в сочетании с вышеуказанными характеристиками делало сферу юмористического и сатирического фольклора особенно привлекательной с точки зрения официальной пропаганды для интегрирования и нейтрализации потенциальных или явных критических настроений.

Поскольку речь идет о жанре, смеховой заряд которого традиционно определяется внутренней противоречивостью, алогичностью и на уровне структуры, и на уровне образов, нет ничего удивительного в том, что в постсоветских исследованиях дискурсивных реалий сталинизма частушки если и упоминаются, то почти всегда в контексте оппозиции режиму[844], а просоветские тексты воспринимаются как курьезы сталинской пропаганды. Впрочем, в последнее время исследователи все чаще допускают, что сюжеты даже не выдуманных агитаторами частушек могли быть иногда вполне просоветскими[845]. Однако для нашего анализа фактическое происхождение текстов не столь важно. Та же «жанровая травестия», которая характерна для пословиц и поговорок, очевидна и применительно к частушкам. Мы склонны согласиться с Александром Панченко в том, что

именно на примере этих фальсифицированных <…> форм легче понять, какие именно жанровые, сюжетно-тематические, социально-идеологические модели, тенденции и приоритеты вменялись F2 [то есть, по модели исследователя, текстам, искусственно созданным по образу и подобию аутентичного фольклора] его публикаторами, исследователями и потребителями[846].

В своей общей характеристике частушек как жанра Ухов пишет, что характерной для всех частушек является их ориентация на общие места, то есть тропы, узнаваемые основной массой адресатов как аксиоматические суждения[847]. «Общие места» сталинского дискурса могут рассматриваться как таковые буквально, по аналогии с «пространствами ликования», ставшими предметом анализа Михаила Рыклина[848]. Но если у Рыклина речь идет о пространственных структурах, в рамках которых происходило организованное ликование, то ниже мы рассмотрим дискурсивные модели, закреплявшие выражение ликования в единственно приемлемом для режима ключе.

Автор статьи в журнале «Советская этнография» с гордостью писал о том, что «уже в годы первой сталинской пятилетки был распространен тип частушек, включающих в свой текст призывы партии», добавляя, что «такого рода стихотворные призывы, отражавшие важнейшие решения большевистской партии, пользовались широкой популярностью и нередко исполнялись заводскими коллективами художественной самодеятельности»[849]. Чуть позже знаменитое «жить стало веселее» обратилось бесчисленными произведениями «народного» (и не только) творчества[850]. Среди них — частушки («Дни счастливые настали, / Веселее с каждым днем. / Мы с тобой, товарищ Сталин, / К жизни радостной идем»; «Нам бы Сталина увидеть, / Нам бы с ним поговорить. / Рассказали бы, как весело / В колхозе стали жить») и «припевки о культурной и радостной жизни рабочих, от которой „и стар, и млад пляшет“»[851].

Выборы депутатов в Верховный Совет и, конечно же, принятие «сталинской» Конституции породили огромное количество частушек, выражавших безграничную радость от всеобщей вовлеченности в установление нового порядка. Эти знаковые события сталинской демократии не просто пропагандировали участие граждан страны в решении важнейших вопросов — они были в первую очередь производителями эмоций, политическую корректность которых гарантировала именно их популяризация в таких «неполитических текстах», как частушки. Ритуализованное повторение слов «веселье», «счастье», «радость» и их производных в частушках тридцатых годов приобретает почти обсессивный характер. Тавтология как замена логической цепочки аргументации[852], литургичность[853] — как бы этот стилистический прием ни определяли, он, безусловно, характерен для пропаганды идей общности и тотальности вне зависимости от конкретной исторической ситуации. Особенность рассматриваемого нами здесь материала — в едва ли не бесконечно умноженном выражении «приказанной эмоции», ибо вышеприведенные и им подобные частушки, несомненно, появились на свет после знаменитого сталинского «жить стало веселее». Заявление вождя было воспринято как речевой акт, возможный только в обществе тотального подчинения: команда выработать определенный эмоциональный настрой[854]. При этом официальное самоопределение советского общества как демократического требовало, чтобы команда, сформулированная наверху как ненавязчивое замечание, не просто исполнялась, но фиксировалась как реальность, будучи многократно размноженной словесной активностью «низов». Роль малых жанров в этом была определяющей.

Светлана Бойм заметила, что анализировать песни сталинской эпохи лишь как тексты, без учета их эмоционального заряда, бессмысленно[855]. К этому справедливому замечанию можно добавить, что эмоциональность этих текстов не сводится лишь к продолжению традиции эмоционального воздействия, характерной для русской литературы, о которой говорит Бойм. В случае, когда тексты являются многократным эхом указаний сверху, эмоциональный заряд становится их первичной функцией: они предопределяют восприятие других текстов, других жанров, самой действительности, являясь как бы инструкцией по поведению читателей как граждан новой страны, — вспомним механизм пословиц и поговорок, который оперирует на синтаксическом, а не на семантическом уровне. Характерным при этом является то, что санкционированные произведения народного творчества должны выражать нужную эмоцию вне зависимости от того, испытывается она в действительности или нет. А раз жить стало веселее, то нужно смеяться — и много. Популяризация частушки легализует смех как правильную и необходимую эмоцию в новом обществе.

Смеяться можно либо от всепоглощающей эмоции счастья (жизнь стала лучше), либо по конкретному поводу — но, как и подобает царству радости и счастья, таким поводом становится все, что хоть как-то связано с новыми реалиями, от выборов в новые органы власти до удачно раздосадованной свекрови, от появления ухажера из колхоза до появления коровы из того же источника:

Все бы пела, все бы пела,
Все бы веселилася.
Меня выбрали в Совет,
А свекровь озлилася.
Раньше я колхоз ругала
И колхозников кляла,
А теперь я из колхоза
Ухажера завела.
Я колхозников ругала,
Я колхозников кляла,
А теперь я из колхоза
В дом корову привела.

Здесь можно заметить, что объекты смеха в частушках зачастую были менее явными, чем это можно было бы предположить. Высмеивает ли частушка отсталое прошлое в образе скептически настроенной по отношению к новой власти свекрови, которая «озлилася», узнав о торжестве демократии, неожиданно «продвинувшем наверх» ее родственницу? А может быть, смеяться следует как раз над невесткой, которая стала политической активисткой, чтобы насолить ненавистной свекрови? Ведь свекровь в фольклоре традиционно является одним из самых отрицательных образов расширенной семейной структуры, нередким гротескным воплощением обреченных на неудачу козней. Является ли появление «ухажера» и/или коровы из колхоза свидетельством того, что в недавнем прошлом еще не очень политически грамотной женщине наконец-то открылась истинная ценность новой организации жизни и труда, или же осмеянию подвергается счастливая обладательница жениха/коровы, которая поменяла свою политическую позицию, лишь получив желаемое?

Тотальность ликования должна была, безусловно, включать личную жизнь людей — иначе она не была бы тотальностью. Однако в довоенном советском обществе упоминание семейных связей было далеко не нейтральным, будь то в двадцатые годы с их канонизацией коллективного духа, или в тридцатые, когда пропаганда семейных ценностей сочеталась с террором семей «врагов народа». Юмористический заряд приведенной выше частушки происходит от сочетания-столкновения между будничным (отношения между свекровью и невесткой) и возвышенным духом государственности. Из теории юмора мы знаем, что напряжение между противоположными семантическими полюсами — основа смехового эффекта. Но специфика подобных частушек в том, что напряжение это остается равновесным, не склоняясь ни к одному полюсу, ни к одному объекту насмешки, что позволяет прочитывать их двояко — и как искреннюю, трогательно неуклюжую декларацию соответствия воле режима, и как не очень тонко завуалированную насмешку над подобными декларациями, напоминание о нелепости смешения высоких идей и семейных конфликтов. Механизм этот похож на сочетание (пассивного) комизма и активного остроумия, о котором речь шла в первой части этой главы применительно к пословицам и поговоркам.

Именно в этом сочетании взаимоисключающих позиций авторов/исполнительниц частушек проявляется воспитательная и дисциплинирующая функция сталинского смеха. Ведя рассказ от собственного лица и о себе, рассказчица готова не только смеяться (над свекровью или над собой в прошлом, политически неграмотной), но и быть осмеянной (как легковесно относящаяся к высоким идеям, как сводящая общественно важное к ограниченно-личному). Частушка приучает к тому, что над самой властью смеяться нельзя, но можно смеяться над теми ее носителями и объектами, которые находятся в процессе формирования — но только в том случае, если смех этот генерируется от первого лица, самими его объектами[856]. Такова абсурдная природа «советской демократии»: новые жители советской деревни — одновременно и объекты смеха, как воплощение еще не совсем правильного восприятия действительности, и обладатели права на смех, как символические носители этой самой власти, инстинктивно понимающие, чтó должно быть осмеяно — даже если речь идет о смехе, направленном против них самих. Таким образом утверждается близость новой власти к народу; она — дело семейное, к тому же ведь и семья эта уже новая, социалистическая:

Были женщины забиты
И заброшены в кусты,
А теперь их выдвигают
На советские посты.
Раньше только я и знала,
Что у печки с помелом,
А теперь я в сельсовете
Управляю всем селом.
Устав новый прочитала —
Слова Сталина узнала.
Никогда их не забуду,
На грядах рожать не буду.