Госсмех. Сталинизм и комическое

Иван Батрак

Но Бедный по крайней мере остался жив. Современник Бедного баснописец Иван Батрак был арестован и расстрелян в 1938 году. Настоящее имя Батрака было Иван Козловский. Со многими современниками — поэтами «из народа» — он разделил как приверженность к «классово окрашенным» псевдонимам, так и трагическую судьбу. В конце 1920-х — начале 1930-х годов он был автором (и предметом) нескольких полемических статей о функции поэзии (включая басни) в новую эпоху, и этим, пожалуй, исчерпывается его роль в становлении советской литературы[544]. Несмотря на страстное желание служить новой власти и на то, что при жизни он опубликовал несколько сборников (а некоторые из его текстов даже продолжали печататься после его смерти[545]), он был заслуженно забыт — как, впрочем, и Демьян Бедный, под влиянием которого он начал писать. Еще одно сходство с Бедным заключается в обыденности тем и стиля, привлекавшей тех, кто формировал язык (после-)революционной эпохи. Именно это делает Батрака интересным для нашего анализа здесь.

Он отличался от своего более знаменитого современника не только тем, что был не так склонен к использованию грубого языка в своих текстах, но еще и тем, что революция не виделась ему простым перераспределением власти, проявлявшимся в физическом насилии. Изображение им новой жизни не сводилось к тому, что новые, освобожденные классы, воплощенные в образах энергичных и хитроумных животных, всегда готовы съесть, покусать, избить и покалечить тех, кто говорит, живет или думает по-другому. Он был гораздо более чувствителен, чем Бедный, к изменениям. Героями его басен становились не только традиционные лисы и медведи, волки и коты, акулы и лещи, пауки и мухи, но и колеса и гвозди, разнообразные предметы, связанные с сельскохозяйственным трудом, оборудование и техника, сконструированная по последнему слову инженерной науки, а также селькоры, председатели колхозов и работники сельсоветов. Таким образом, он является чем-то вроде связующего звена между воинствующим Демьяном Бедным и педантичным конформистом-(не)сатириком Сергеем Михалковым, о котором речь пойдет ниже.

Темы басен Батрака можно поделить на традиционные (достоинства и пороки человеческой натуры, воплощенные в аллегориях из животного мира, когда прилежно работающие и ответственные герои вознаграждаются в конце, а ленивые и беспринципные с такой же вероятностью оказываются наказаны) и новые. Среди текстов, относящихся к последней категории, можно назвать басню о распродаже сельхозоборудования на колхозной прокатной станции («Жалобы машин»), ответ на сообщение о создании Лиги Наций («Лига зверей»), стихотворение о собрании сельскохозяйственной техники, когда комбайны, трактора, соломорезки и молотилки решили отметить вместе годовщину революции («Два плуга»). Вполне предсказуемо, в большом количестве басен речь идет о том, как нужно относиться к врагам и как правильно реагировать на их зловещие попытки подорвать новый строй. Сравнив хитроумную стратегию вредителей с обреченными на неудачу попытками некоторых животных нажиться за счет других, рассказчик басни «Бегемот и сом» подводит итог так:

Вредительский
Такой, примерно, путь.
У мелкоты
Отбили мы охоту
Срывать нам дружную работу,
Но доберемся как-нибудь
Мы и до шкуры бегемота.

В другом тексте («Пауки и мухи») автор выражает мысли с еще большей прямотой:

А мы зевать ли станем,
Когда во вражьем стане
Для нас пекут не пироги,
А газ, и пушки, и снаряды…

Однако у Батрака герои, над которыми нужно смеяться, — неважно, появляются ли они в баснях в качестве людей или в каком-либо другом виде, — не всегда ленивые и глупые классовые враги, как то бывает в баснях Бедного. У него есть и оратор со смехотворно раздутым чувством собственной важности, удивляющийся тому, как может быть его слушателям «неведом Шеллинг, Фихте, Шлегель, / Диалектический процесс, / Который нам поведал Гегель» — при этом в конце оказывается, что сам он просто-напросто «колпак», «хоть он и многому учился» («Оратор»). Есть и волк, который пытается (безуспешно) проникнуть в доверие к политически сознательному селькору, чтобы получить доступ к колхозным овцам («Селькор и волк»). Есть нахлебники, стремящиеся, будучи абсолютно некомпетентными, быть назначенными на службу в качестве «управделами», «секретаря» или же «заведовать архивом», как только их начальника перевели на более важную работу («Нахлебники»). Есть и несознательный политический агитатор, которого трибуна сбрасывает на землю в наказание за то, что тот забыл признать важность поддержки этой самой трибуны для его успеха. Мораль этой последней басни такова:

Товарищ! Никогда
Не забывай о массе
И о своем рабочем классе;
Всегда имей в глазах,
Что совершается в низах,
Не то узнаешь участь ту же,
А может быть, еще похуже. («Трибуна и оратор»)

В басне «Телега на деревянном ходу» крестьянин вынужден выслушивать упреки от собственной телеги (на деревянном ходу) за то, что он «не приобрел / Себе железный ход» (то есть более современное оборудование).

Тяжеловесность стиля Батрака бросается в глаза, и не совсем понятно, что заставило его отдать предпочтение стихотворной форме, когда то же самое примерно с тем же эффектом можно было бы изложить в незатейливой газетной заметке или даже в листовке. Эти тексты — всего лишь указания на явление, событие, форму поведения, содержащие напоминание: это недопустимо; мы этого не потерпим; это похоже не другое явление, событие, форму поведения, которые мы считаем смехотворными и недопустимыми. Можно было бы свести все к лозунгам на темы повседневности: важно хорошо работать, а не работать — плохо; лучше использовать современную технику, чем полагаться на отжившие инструменты; лучше быть на стороне революции, чем поддерживать контрреволюцию. Конечно, вполне возможно, что Батрак просто видел себя поэтом и баснописцем. Это вполне логичное объяснение, но оно вряд ли может прояснить нам, почему строки, выходившие из-под его пера, находили отклик у современной ему аудитории — даже если аудитория эта сводилась к редакторам издательств и небольшому кругу людей, обязанных читать эти тексты по долгу службы. Скорее можно предположить, что для многих жителей страны, особенно деревенских, такие проявления нового, как более качественное оборудование, незнакомые виды управления и административной иерархии, прежде неслыханные профессиональные функции, ассоциировались с духом новой жизни настолько, что прямая функция этих предметов и явлений отходила на второй план. Все равно как коллективное сознание в течение столетий принимало волков, лис, пауков и ворон за инструменты для условного изображения сил добра и зла, точно так же и селькоры, председатели колхозов, тракторы и моторизованная сельхозтехника должны были стать частью коллективного нарратива о новом порядке вещей, о новых взаимоотношениях между людьми.

Незатейливые сценки с элементами упрощенной мифологии отражали стремление к созданию нового фольклора, который вместил бы в себя еще непонятную, всепроникающую новизну непрекращающихся изменений в повседневности. Осознанно или нет, автор этих непритязательных стихов, как и многие другие, пытался найти подходящий ответ на происходящее вокруг, и так, чтобы в ответе этом сочетались и революция, и традиция. Эти тексты — свидетельство желания обогнать время, создать фольклорную традицию задолго до того, как она могла бы возникнуть естественно. Примерно в то же время любимый многими детский писатель Корней Чуковский, загнанный в угол развязанной против него кампанией, вынужден был подписать письмо, где заявлял о своей готовности стать автором серии детских стихов и песен, которые бы сделались ультимативным выражением «нового фольклора».

Несомненно, — говорилось в письме, — этот фольклор будет создан стихийным путем в течение нескольких ближайших десятилетий. Но необходимо предвосхитить этот процесс и по возможности теперь же создать целый ряд таких народных детских песен, которые пропагандировали бы новую жизнь деревни и утверждали бы новый быт[546].

Эта парадоксально сформулированная задача — создание народных песен — лежит в основе большинства попыток сформулировать новые культурные архетипы и прототипы популярных жанров.

По прошествии всего только десятилетия с небольшим после революции новая жизнь еще была в новинку. Тот самый «новый быт», о котором говорил Чуковский и который, согласно Луначарскому, был настоящей целью революции и мерой ее успеха, еще не стал привычным с наступлением 1930-х. Люди по-прежнему находились в промежуточном состоянии между уникальностью революционного момента и нормализацией послереволюционной реальности, где поведение определялось и негласными условностями, и четко определенными правилами. Однако очевидно, что радикальный, грубый, животный, импульсивный, не знающий оттенков юмор Бедного, отражающий сущность революционного момента, неуместен, когда близится переход к обществу, отношения в котором регулируются привычками и обычаями. Юмор Батрака — иного рода. Он более декларативен и предполагает, что простой жест указания на что-либо, сопровождаемый заявлением о смехотворности этого предмета или явления в контексте новой реальности, должен восприниматься как остроумное высказывание. Это юмор эпохи, когда событие революции уже завершилось, но новая грамматика юмора еще не установилась, когда общая структура новой реальности уже очерчена, но пока еще так же нестабильна и непредсказуема, как строфы Батрака. Завершенную форму синтаксис и семантика советского морализирующего юмора обрели в большой степени благодаря Сергею Михалкову и его практике советского иероглифического письма.