Госсмех. Сталинизм и комическое

Приключения тропов: Политический троллинг доинтернетной эпохи

До сих пор мы рассматривали модусы и приемы вербальной карикатуры, следуя логике форм комического. Теперь мы обратимся к конкретному примеру, чтобы показать, как эти приемы обеспечивали развитие дискурсивных стратегий, которые в эпоху социальных сетей и гибридных войн получили название политического троллинга, понимаемого как злонамеренное нарушение этики коммуникации в различных формах агрессивного, издевательского и оскорбительного поведения. Современный виртуальный (сетевой) троллинг нов в том только смысле, что он осуществляется в новой медиальной среде. Сами же его формы не только не новы, но в том, что касается внешнеполитической коммуникации, изначально являлись составной частью культуры советского ресентимента. Мы попытаемся обозначить эстетическую тропологию политического троллинга. Как мы увидим, инструментарий этого дискурса в период холодной войны включал в себя целый арсенал средств комического.

Выдающимся мастером рассматриваемого жанра был Давид Заславский, один из самых влиятельных сталинских журналистов и доверенных лиц вождя. Меньшевик, бундовец, один из ведущих дореволюционных борцов с большевиками, которого Ленин выделял персонально, публично назвав в 1917 году «клеветником и негодяем», Заславский имел политическую биографию, схожую с биографией Вышинского, и играл в советской журналистике роль, подобную той, что играл Вышинский в советской пенитенциарной системе (тогда же, когда первый выписывал ордер на арест Ленина, второй разоблачал вождя большевиков как немецкого шпиона). И хотя оба успешно перестроились (Заславский, впрочем, успел посотрудничать в киевской печати при Деникине в 1919 году, за что был изгнан из Бунда), среди старых большевиков репутация подвизавшегося в советской и партийной печати Заславского была испорчена основательно. Только в 1934 году устроенный Сталиным в «Правду», он был принят в партию.

Заславский, один из главных сотрудников самого ненавистного Ленину издания — меньшевистской газеты «День», стал при Сталине одним из видных сотрудников «Правды», — писал Отто Лацис. — По свидетельству старых правдистов, в 20-е годы коммунисты «Правды» трижды отказывали Заславскому в приеме в партию. Он был принят только тогда, когда принес рекомендацию Сталина[462].

Статус сталинского протеже позволил Заславскому счастливо пережить не только Большой террор, но и антикосмополитическую кампанию, и дело Еврейского антифашистского комитета (хотя он был членом ЕАК). В террариуме сталинской журналистики он был одним из самых ядовитых и опасных пресмыкающихся. Выполнявший многочисленные деликатные поручения вождя, непременный участник всех сталинских (а затем и хрущевских) кампаний травли, Заславский выступил в конце 1940-х — начале 1950-х годов с серией антиамериканских фельетонов, представляющих особый интерес, потому что, в отличие от большинства коллег по цеху, Заславский был образованным и ярким литератором.

Еще в 1920-е годы он много писал об истории русской публицистики и литературы XIX века (в частности, о Салтыкове-Щедрине), сделавшись в сталинское время едва ли не главным историком и теоретиком русской фельетонистики. На фоне казенной сталинской журналистики фельетоны самого Заславского интересны изощренной литературностью и изобилием приемов.

Составившие книгу «Пещерная Америка» (1951), его фельетоны представляют собой настоящее пособие по политическому троллингу: целый каталог литературных приемов — фигур и тропов, используемых в качестве инструмента злобной насмешки. При этом сами фельетоны построены по одному принципу: какой-то анекдот, неподтвержденный факт, курьезный случай или откровенный домысел берется вне всяких пропорций, изымается из контекста, невероятно утрируется и подается как важный и в высшей мере символический факт, якобы раскрывающий самую суть современной Америки.

Например, в основе фельетона «Мамонты американского конгресса», где описывается «шумиха», поднятая в США вокруг вопроса о необходимости переноса столицы страны из Вашингтона в другое, более безопасное место, лежит метафора. Член палаты представителей от штата Айова предлагает перенести Конгресс в его родной Де-Мойн, поскольку вокруг него простираются поля с высокой кукурузой, среди которой укроются правители США. Его конкурентом является представитель Техаса, который предлагает «упрятать конгрессменов в глубине континента, где-нибудь к западу от Миссисипи». Все это — военная истерия: эти призывы не имеют смысла, поскольку американская демократия — лишь ширма — «не парламентом управляется государство США, а закулисным правительством „невидимой империи“: банкирами, магнатами угля, стали, нефти, электрической энергии». А посему Заславский обращается к самому «дикому» предложению одного из республиканцев, который

приглашает конгресс вместе с правительством, вместе со всеми министерствами переехать в его штат Кентукки и со всеми удобствами разместиться в знаменитой Мамонтовой пещере, самой большой пещере на земном шаре. В ней некогда обитали пещерные люди. Будучи пещерным человеком по своему умственному складу, Ренкин не без основания полагает, что для американского конгресса в нынешнем его состоянии наиболее подходящим местом является пещера.

Превращение топонима в развернутую политическую метафору завершается переосмыслением всей ситуации. Бессмысленная дискуссия о переносе американской столицы из-за несуществующей советской угрозы обретает смысл. Вспомнив русскую пословицу: «Дура врет, врет, да и правду соврет», Заславский превращает «пустое вранье» в «правду»: «От переселения реакционных конгрессменов в Мамонтову пещеру решительно ничего не изменится в политике США. Ведь и теперь народы мира рассматривают многих политических деятелей США как пещерных людей». Метафора начинает жить своей жизнью и порождает все новые сарказмы: «Некогда римский император Калигула ввел свою лошадь в сенат. Американский император Морган мог бы ввести мамонта в палату представителей США, как их современника». Фельетон завершается обнажением приема: подвергая «шутовские планы мамонтов американского конгресса» «беспощадному, разоблачающему осмеянию, прогрессивное человечество срывает происки организаторов военной истерии».

Разоблачающее осмеяние нуждается в постоянном остранении объекта насмешки, чему отлично служит аллегория, в которой реальное сталкивается с символическим. Суд Гарольда Медины — главного героя знаменитого «дела одиннадцати», засудившего не только лидеров американских коммунистов, но и их адвокатов за неуважение к суду, — называется в другом фельетоне Заславского судом Линча. Автор рисует абсурдную картину судебного заседания нового типа, где «упразднено деление на места для подсудимых и места для адвокатов», а «для тех и для других поставлена общая и единая скамья подсудимых». Свидетели также могут оказаться в тюрьме, поэтому «отныне каждый американский гражданин, входя в помещение суда как свидетель, должен рассчитывать на то, что выйдет из него как арестант».

Прием комического утрирования обнажается. За свидетелями следует публика: «Скамьи для публики — это тоже скамьи подсудимых. Если публика, как это было на деле одиннадцати коммунистов, будет смеяться над шпионами и провокаторами прокурора, она проследует в тюрьму». За публикой могут отправиться и присяжные — их положение тоже незавидно. Следует саркастический вывод:

В помещении современного американского суда есть лишь два безопасных места: прокурора и судьи. Все же прочее — скамья подсудимых. Это и называется по-американски «демократией», и всем народам мира рекомендуется, если они не желают сесть на скамью подсудимых, перенять эти новейшие образцы американской юстиции.

Советская аудитория не знакома с системой американского судопроизводства. Поэтому Заславский объясняет ее, приводя в пример дикие племена Африки и Австралии, которые не нуждаются в этом американском импорте «демократии»: «у них самих в прошлом была точно такая же юстиция: никаких адвокатов, а просто виновного съедали, зажарив на костре». Американская судебная система, объясняет Заславский, такая же (буквально) дикая: в американском суде «нет сложных делений на различные категории. Есть лишь те, кто линчуют, и те, кого линчуют. Вот и все».

Все это должно подвести читателя к требуемому умозаключению: «Расправа с адвокатами, неслыханная ни в одной другой стране, говорит о фашизации судебного аппарата США. Судья Медина — фашист и куклуксклановец». Уже в следующем предложении пафос сменяется прежним сарказмом:

Чего стоит после дикой сцены в нью-йоркской прерии вся фальшивая болтовня американской печати о «демократии»! Как визжала и пищала эта печать по поводу судебных процессов в Венгрии, в Болгарии над изобличенными заговорщиками-реакционерами! Адвокаты пользовались там всеми предоставленными им законом правами на суде. Никто не стеснял их свободу слова, никто не угрожал им тюрьмой за то, что они взяли на себя защиту преступников. Судьи внимательно и терпеливо слушали защитников.

Не вдаваясь в сопоставления этих картин с реальностью показательных процессов в странах Восточного блока, обратим внимание на стилевые вибрации: сарказм резко сменяется пафосом, затем следует соцреалистическая картина советской пенитенциарной идиллии, которая сменяется фарсом:

Жалкая фигура судьи Медины корчилась в злобе, в бессильном бешенстве, когда адвокаты разоблачали ложь и подлоги прокуратуры. Ограниченный человек с неограниченным запасом тупой ненависти ко всему прогрессивному, он ничего не мог противопоставить уму, таланту, прямоте, идейности коммунистов и их защитников. Он пытался угрозами заткнуть рот им — не вышло. И он отомстил за свое унижение тем, что без суда, единственно своим личным приказом, отправил в тюрьму адвокатов.

Наступает ожидаемая кода. Можно не сомневаться, что ради нее и писался весь фельетон — случай Медины поднимается до аллегории:

Тюрем не хватит в США, чтобы посадить всех тех, кому кажется смешным судья Медина. Его имя уже приобрело зловещую популярность, и сатирические листки всего мира уже воспроизводят его ничтожную фигурку с выражением озлобленного и запуганного хорька. Он олицетворяет собой теперь американское «правосудие». Более того: все, кто подъезжает ныне к Нью-Йорку по океану, видят, что знаменитая статуя Свободы держит в руке факел с Мединой: так выглядит хваленая американская «демократия».

Рис. 14. Борис Ефимов. Иллюстрация к фельетону Д. Заславского «Суд Линча-Медины» в кн. Д. Заславского «Пещерная Америка» (М., 1951)

Этот гротескный символ аллегорически завершает рассказ о страшном судье (рис. 14).

Персонификация, будучи основным басенным тропом, лежит в основании многих комических текстов. Так, фельетон «Как господин Ачесон сам себя высек» начинается с поговорки: «Говорят, что если зайца долго сечь, он может научиться спички зажигать. В отличие от зайца, оказывается, можно бесконечно долгое время сечь американского дипломата — и он решительно ничему не научится». Речь здесь идет о публикации Госдепартаментом США «Белой книги» — сборника документов об американской политике в отношении Китая, демонстрирующих провал американской политики спасения Гоминдана. Более тысячи страниц документов сопровождались предисловием Ачесона, которое Заславский суммировал словами: «Мы делали глупость за глупостью, будем делать глупости и впредь». К заявленной в заглавии отсылке к гоголевской унтер-офицерской вдове, к вынесенной в самое начало фельетона русской поговорке про зайца, во втором абзаце появляется третья поговорка — на этот раз почти обсценная, украинская: «Писав, писав, да ще й писнув!», которая делает весь текст колоритно-«народным».