Госсмех. Сталинизм и комическое

«И в коммунизм идущий дед…»: Колхозные лацци

Разговор о самом несерьезном персонаже советской комедии — колхозном балаганном деде — мы начнем (несколько неожиданно) с политического поведения самого серьезного персонажа советского пантеона — самого Сталина.

Будучи по ментальному профилю и персональным качествам противоположностью своему предшественнику, Сталин немало сделал для того, чтобы уподобить Ленина себе. Хотя оба исповедовали сходную политическую философию, Ленин был куда более непосредственным в общении с аудиторией и в выражении своего отношения к собеседникам, что нашло отражение не только в воспоминаниях о встречах с Лениным, но и в его юморе. Его шутки не были добродушны — напротив, часто злы, остроумны и, чтобы быть понятыми, нередко требовали немалого культурного багажа. Да и сама реакция Ленина на шутки других была открытой и живой. Наблюдавший за ним на XI съезде партии в марте 1922 года (это был последний партийный съезд, на котором Ленин присутствовал) делегат от Новгорода А. Митрофанов вспоминал:

Слушая ораторов, Владимир Ильич иногда неодобрительно хмурился, порой на его лице появлялась лукавая улыбка. Если же выступавший бросал острую шутку, Владимир Ильич громко смеялся вместе с делегатами, смеялся как-то особенно хорошо, просто, открыто, от всей души, очень весело и заразительно[1043].

Но главное: личный и публичный юмор Ленина не разнились — второе было продолжением первого.

Не то у Сталина. Его смех был всецело ситуативно-перформативным и инструментальным. Борис Илизаров, исследовавший сталинскую психологию и способ сталинского мышления на основе анализа его пометок на полях книг[1044], писал: «Сталин любил подтрунивать. Иногда простодушно, но чаще зло — многозначительно. А это уже настораживает, учитывая, что объект иронии не смел адекватно ответить вождю»[1045]. В сталинском смехе легко читается его понимание власти: он вселял страх в собеседника. Его смех превращался в инструмент, а объект насмешки — в объект террора.

Но таков был частный Сталин. Смешащий аудиторию Сталин был совершенно иным. Его публичный юмор поражает неуклюжестью и тяжеловесностью. Это плоский, примитивный юмор балаганного деда Щукаря. Так острил и создавший этого персонажа Михаил Шолохов, злобно высмеивая своих литературных и политических оппонентов на различных форумах. После одного из таких выступлений (на Втором съезде писателей в 1954 году) разразился скандал, когда другой классик советской литературы, Федор Гладков, весьма точно охарактеризовал стиль шолоховского выступления:

Такому писателю, как М. А. Шолохов, пользующемуся огромным авторитетом, не следовало ронять своего достоинства. Критиковать можно и нужно, резко, может быть, критиковать, но критика критике рознь. Принципиальная критика ничего не имеет общего с зубоскальством и балаганным зоильством. (Аплодисменты.)

За двумя-тремя верными мыслями, высказанными т. Шолоховым в форме плоского остроумия, следовали совсем неприличные выпады против отдельных лиц, весьма похожие на сплетню и на сведение личных счетов. (Аплодисменты.)[1046]

Почему Сталин, недоверчивый, злобный и мстительный человек с тяжелым взглядом, парализующее действие которого описывали почти все собеседники, мрачный мизантроп, ценивший черный юмор, оказываясь на трибуне в самые ответственные моменты борьбы за власть, прибегал к подобному же «зубоскальству», «балаганному зоильству» и «плоскому остроумию»? Веселящий публику Сталин действительно походил на Щукаря — балагура, говорящего глупые, плоские шутки, от которых аудитория покатывалась от хохота. И чем сильнее были взрывы смеха, тем больше лицедей входил в роль шута, тем менее смешными становились его шутки. Это была демонстративная «работа на публику», поскольку в частной жизни шутки Сталина были нередко остры и далеки от добродушия. Но именно в его публичных плоских шутках и пресных остротах хорошо проявилось не только отсутствие у него чувства меры, но и его представление о том, что должно веселить эту аудиторию и какой он ее видит. В самых серьезных, казалось бы, своих выступлениях Сталин неожиданно входил в роль балаганного деда:

Видали ли вы рыбаков перед бурей на большой реке, вроде Енисея? Я их видал не раз. Бывает, что одна группа рыбаков перед лицом наступившей бури мобилизует все свои силы, воодушевляет своих людей и смело ведет лодку навстречу буре: «Держись, ребята, крепче за руль, режь волны, наша возьмет!»

Но бывает и другой сорт рыбаков, которые, чуя бурю, падают духом, начинают хныкать и деморализуют свои же собственные ряды: «Вот беда, буря наступает, ложись, ребята, на дно лодки, закрой глаза, авось как-нибудь вынесет на берег». (Общий смех.)

Нужно ли еще доказывать, что установка и поведение группы Бухарина как две капли воды похожи на установку и поведение второй группы рыбаков, в панике отступающих перед трудностями?[1047] (Из Речи на пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) в апреле 1929 г. «О правом уклоне в ВКП(б)»)

А теперь о втором типе работников. Я имею в виду тип болтунов, я сказал бы, честных болтунов (смех), людей честных, преданных Советской власти, но не способных руководить, не способных что-либо организовать. У меня в прошлом году была беседа с одним таким товарищем, очень уважаемым товарищем, но неисправимым болтуном, способным потопить в болтовне любое живое дело. Вот она, эта беседа.

Я. Как у вас обстоит дело с севом?

Он. С севом, товарищ Сталин? Мы мобилизовались. (Смех.)

Я. Ну и что же?

Он. Мы поставили вопрос ребром. (Смех.)

Я. Ну а дальше как?

Он. У нас есть перелом, товарищ Сталин, скоро будет перелом. (Смех.)

Я. А все-таки?

Он. У нас намечаются сдвиги. (Смех.)

Я. Ну а все-таки, как у вас с севом?

Он. С севом у нас пока ничего не выходит, товарищ Сталин. (Общий хохот.)

Вот вам физиономия болтуна. Они мобилизовались, поставили вопрос ребром, у них и перелом, и сдвиги, а дело не двигается с места.

Точь-в-точь так, как охарактеризовал недавно один украинский рабочий состояние одной организации, когда его спросили о наличии линии в этой организации: «Что же, линия… линия, конечно, есть, только работы не видно». (Общий смех.) Очевидно, что эта организация тоже имеет своих честных болтунов[1048] (Из Отчетного доклада XVII съезду партии о работе ЦК ВКП(б) 26 января 1934 г.).

Вступая в войну, участники гитлеровского блока рассчитывали на быструю победу. Они уже заранее распределили, кому что достанется: кому пироги и пышки, кому — синяки и шишки. Понятно, что синяки и шишки они предназначали своим противникам, себе же — пироги и пышки. Но теперь ясно, что Германии и ее холуям не достанутся пироги и пышки, что им придется делить между собой синяки и шишки[1049] (Из Доклада на торжественном заседании Московского Совета депутатов трудящихся с партийными и общественными организациями города Москвы 6 ноября 1943 года).

Шутками подобного качества наполнены многие сталинские выступления. Сталин паясничал перед аудиторией не потому, что был балагуром, а потому, что полагал, что таким должен быть публичный образ «товарища Сталина» — народного вождя и трибуна. Привлекала Сталина в этом образе прежде всего его «народность».

Хотя шут — один из вечных персонажей мировой литературы, деревенский шут сильно отличается от этого злого, желчного и остроумного персонажа тем, что это известный в округе глупец и невежда (англ. village idiot эксплицирует эти качества). Балаганные шуты — уже специфически русский феномен[1050]. Соединение в одном лице хитрости и простодушия, остроумия и глупости превращает балаганного деда в персонажа одновременно вечного и современного.

Не будучи связанными с основным сюжетом, колхозные деды, эти лацци советской литературы, подтверждают мысль Вс. Мейерхольда: «Балаган вечен. Его герои не умирают. Они только меняют лики и принимают новую форму»[1051]. И действительно, предками балаганного деда являются зазывалы итальянских и французских представлений Арлекин и Пьеро. «Гарлекин российский» — скоморох городского полупрофессионального театра XVIII века превратился в балагурящего деда-зазывалу, который появился в балаганах на русских ярмарках в 1840-е годы и был городским вариантом святочного старика — ряженого (до этого его играли иностранные артисты). Играл его обычно молодой человек, загримированный под глубокого старца[1052]. Причем, как замечает А. Некрылова, «главным приемом в создании этой роли… был комический контраст: дед — это молодой старик»[1053], что усиливало сексуальный аспект роли, в которой все шутки находились на грани скабрезностей и вращались вокруг сексуальных тем и гендерных ролей. Представление было, как правило, монологом старика о собственной жене или воспоминаниями о прожитой жизни и разного рода приключениях, с ним происходивших[1054].

Истории про злую жену были центральной темой. А насмешки балаганного деда, смеющегося над ее сварливостью и своими неудачами, рассказывающего прибаутки, во многом использовали приемы, характерные для древнерусской литературы. Как утверждал Д. Лихачев,

древнерусский смеховой мир в какой-то мере продолжал жить в XIX веке. Одним из таких пережитков было балагурство балаганных дедов. В этом балагурстве мы видим попытки строить по тем же принципам смеховой мир, но мир этот лишен социальной заостренности демократической литературы XVII века[1055] —

в нем действуют многочисленные табу и аллегории для называния полицейского участка или порки, массовой обездоленности и нищеты.

Соцреалистический «в коммунизм идущий дед» уже не нуждался в аллегориях, поскольку и не думал смеяться над властью. Напротив, его «шутовство» служило утверждению власти и конвенций соцреализма, одновременно неистребимо массового и глубоко антидемократического. Так что уже в XIX веке это балагурство сделалось политически просчитанным шутовством, а сам балаганный дед стал восприниматься как символ отхода от демократической сатиры: «Балагурство балаганных дедов — это смех ради смеха, лишенное какого бы то ни было сатирического характера шутовство», — утверждал Д. Лихачев[1056]. В соцреализме эта тенденция утвердилась окончательно. Не будучи связанным с развитием сюжета, колхозный лацци был важным инструментом нормализации и доместикации института колхоза. Остраняя новации колхозной жизни, он был живым воплощением идеологии, утверждаемой через буффонаду, что и было стратегией госсмеха. Но прежде чем превратиться в Щукарей, советские шуты прошли большой путь.

Комические персонажи ранних советских пьес рассказывают анекдоты, не относящиеся к делу, травят байки, пародирующие основных героев, усмехаются над злобой дня. Не двигающие вперед фабулу, существующие будто бы на обочине сюжета, они сообщают пьесе воздух, изгнанный из строгого причинно-следственного повествования[1057].

В сталинской пьесе, оставаясь внефабульными лацци, шуты встроены в идеологический сюжет, а иногда являются главными его персонажами («В степях Украины» Корнейчука), они рассказывают только правильнее байки и идеологически выдержанные анекдоты в отличие комедийных персонажей 1920-х годов, которые, будучи «периферийными персонажами»,