Госсмех. Сталинизм и комическое

В этом «нас» Королева явно нет. Там вообще нет так называемых хозяйственников. Зато там есть парторги. И главный среди них, несомненно, Сталин. Дзанни превращаются в помощников партии по контролю за руководителями. За это им позволяется думать, что они разделяют власть с парторгом. И здесь содержится основная уловка колхозной комедии: руководство в ней распадается (по формуле Твардовского) на две половины — «отставший зам, растущий пред», — тогда как в реальности ничего подобного не происходило: руководители находились во власти… руководителей — именно в этом смысле власть была «нашей». И подобно тому, как глава партии был главой правительства, секретарь обкома/райкома был начальником не только над парторгами, но и над всеми председателями колхозов. Для натурализации колхозного строя, который как в 1930-е, так и в послевоенные годы, оборачивался полной катастрофой, нужно было создать некий громоотвод в виде «отставшего председателя». Так что функция советского Панталоне, как и в комедии дель арте, — быть низвергнутым. И в этом колхозная комедия находилась в прямом противоречии с демократической традицией комедии дель арте: вторая утверждала победу над сложившейся социальной иерархией, тогда как первая — победу самой этой иерархии. Участь советского Панталоне печальна. Колхозная комедия говорит о том, что власть вчерашних председателей, болеющих только за «свой колхоз», прошла, что думать теперь надо обо всей стране, то есть коллективизироваться вплоть до полного коммунизма. Только на этом пути возможна победа молодых, а значит — самой жизни.

Советские Панталоне — субъективно честные и преданные колхозному строю люди, имеющие большие заслуги перед ним. Их превращение в немощных смешных стариков, о чьем падении рассказывает колхозная комедия, — плата за неспособность «поспевать за жизнью»: на них возлагается здесь ответственность за фактический антидемократизм колхозного строя. Зрителю объясняется, что в его колхозе нет клуба, больницы, роддома, библиотеки и тому подобного не потому, что такова природа советского строя и колхозной экономики, а потому, что председатель колхоза по-старому мыслит. Но даже и эта «правда» имеет свою цену: за это «признание» колхозник должен был согласиться с тем, что его жизнь изобильна.

В удостоенной Сталинской премии пьесе Кондрата Крапивы «Поют жаворонки» (1950) мы, как обычно, встречаемся с председателями двух колхозов — передового (Пытлеванный) и менее успешного (Тумилович). Сцена также не нова: сватание невесты в колхоз жениха. Конфликт тоже знаком: кто в чей колхоз пойдет жить. Каждый из председателей доказывает, что его колхоз лучше. Но Пытлеваный «мыслит по-старому» («Клуб — это нам ни к чему. Город под боком»). Колхозники из колхоза Тумиловича указывают ему на электричество и радио в своем колхозе. Ответ Пытлеваного: «Брось баловаться!» Тем большим баловством кажется ему гордость Тумиловича колхозным трехлетним планом, благодаря которому село будет не узнать:

Дома будут у нас кирпичные. Правление, амбары, школа. Нынче кирпичный завод достроим. Клуб этот тоже временный у нас. Новый поставим. С хорошей сценой, чтобы и городской театр мог к нам приехать. <…> И сад. Двадцать гектаров засадим. Пчелки — само собой.

Но для Пытлеваного все это «Та-ак. Красивая бумажка». Главное для него — выплата за трудодень, реальная оплата: «Возьмешь в руки четыре килограмма да наверх восемь рублей, так это вес имеет. (Словно взвешивает в руках.) Не то что какая-то там бумажка». Пытлеваный — человек капиталистического вчера, а не коммунистического завтра-уже-сегодня. Он не понимает не только «культурных запросов» колхозников, но и роли мечты (материализованной в плане). А поскольку мечта является одним из ключевых факторов сталинской экономики (средний трудодень в российских колхозах «весил» после войны не четыре килограмма муки плюс восемь рублей, а от 600 до 800 грамм зерна), он оказывается несостоятельным в качестве руководителя, повторяя зады вчерашнего дня.

Но Пытлеванный не находит понимания у своих же колхозников. И передовая бригадир отказывается перейти в его колхоз не потому, что для того, чтобы получить сто двадцать пудов зерна, надо было бы в реальности отработать три тысячи триста трудодней, а потому что

человеку нужны крылья, чтобы он мог взлетать все выше и выше. А вы со своими взглядами, своими порядками подрезаете ему эти крылья. План — это для вас бумажка, клуб — игрушка. Человек стремится к свету, а вы говорите — сало ешь. Вот приехала я к вам и как в глухую стену уперлась. Нет здесь простора для моей мечты. А без этого разве можно быть счастливым?

Отказываясь видеть, что колхозники, объевшись сала, требуют «культурной жизни», Пытлеваный отказывается признавать свершения колхозного строя. Поэтому спор с передовым Тумиловичем кажется ему пустым:

Мы с тобой все равно ни до чего не договоримся. Ты мне будешь говорить — общественное хозяйство, а я — трудодень. Ты мне клуб будешь выставлять, а я тебе колхозника, который получил сто пудов хлеба. По-моему, человеку сначала надо дать поесть да одеться, а тогда и про клуб можно подумать.

Зрителю предлагалась типичная ложная альтернатива. Занятый решением вопроса о том, что лучше — хлеб или клуб, он должен был забыть, что не имеет ни того, ни другого. Операция по дереализации колхозной реальности являлась настолько важной функцией колхозной комедии, что ради нее авторы без труда жертвовали жанром, переводя события в план обычной колхозной пьесы. Комедия Крапивы завершалась заседанием бюро обкома, где незадачливый Панталоне чуть не лишался партбилета и где ему (а точнее — зрителю) секретарь обкома с соответствующим именем Вера Павловна формулировала выводы на партийном воляпюке:

Все эти факты говорят о том, что товарищ Пытлеваный не заботится об укреплении общественного хозяйства колхоза, неправильно понимает личные интересы колхозника. У него на каждом шагу проявляются собственнические настроения. Он еще не избавился от психологии единоличника.

О трудоднях, уже заваливших колхозников хлебом и салом, следовало забыть, а думать об «общественном хозяйстве», воплощающем зримые ростки коммунизма.

Пытлеваный, чей колхоз считался лучшим в районе, остается в недоумении:

Я не понимаю, как это получается, товарищ Паланевич. Был лучший колхоз почти что на всю область, а теперь, выходит, он уже и не лучший и линия его неправильная. А чем я эту линию искривил? Тем, что у меня колхозники богатый трудодень получили? Так сам же товарищ Сталин сказал, что колхозники должны быть зажиточными.

А во ответ слышит: «А колхозы большевистскими. Вы об этом не забывайте».

«Зажиточные» и «большевистские», оказывается, отнюдь не одно и то же. И, несомненно, ради объяснения их разницы и схожести разыгрывалась перед зрителем эта комедия. Секретарь обкома разражался бесконечным монологом, в котором, как и положено, расставлял все по местам. Главная ошибка понятна:

Вы строите благосостояние колхозника не на базе общественного хозяйства, а за счет его. Вы противопоставляете личные интересы колхозника общественным интересам. Вы хвастались тут богатым трудоднем. Богатый трудодень и мы приветствуем. Рады были б, если б в каждом колхозе был такой же. Но богатый он у вас потому, что много урвали от общественного хозяйства.

Зато соперники Пытлеванного перескочили уже почти в коммунизм, и

строят колхозную зажиточную жизнь правильно — на базе крепкого общественного хозяйства. Вы не смотрите, что у них сегодня трудодень меньше. Завтра они обгонят вас и по урожайности и по трудодню. А по культурности вы далеко отстали от них. Просто стыдно, чтобы в таком колхозе не было клуба, радио, электричества.

И наконец всезнающий секретарь обкома касается самого сюжета комедии:

Ваше неудачное сватовство, о котором мне рассказывали, это тоже вам урок. Приехали вы со спесью, а уехали с конфузом. Девушка-то — наша, советская, активный строитель колхозной жизни. Она сразу распознала, что не с той стороны к ней сваты подъезжают. И действительно, зачем ей, передовой колхознице, идти в ваш отсталый, некультурный колхоз? Вот пусть теперь жених со сватом и подумают, как им к такой девушке подступиться.

Так колхозная комедия убеждала зрителя в том, что у него нет ни клуба, ни электричества из-за «скупости» советских Панталоне, каковая была проявлением несостоятельности их жизненной философии — чуждой интересам простых людей и потому несоветской и осужденной партией. Но подобно тому, как козни немощного богатого старого скупца не могли отвратить победы влюбленных, упорство «отсталых предов» в результате «конфликта» ломалось партией, выражавшей интересы «широких колхозных масс». Так, риторически самоочищаясь, режим утверждал свою народность.

Не следует, однако, думать, что, занимаясь этим, комедия могла подорвать авторитет номенклатурных персонажей — сатирических среди них почти не было. Так, на протяжении всей «Калиновой рощи» председатель сельсовета Ковшик ругалась с председателем колхоза Романюком, выставляя его недалеким руководителем, рутинером и обывателем. При этом, как справедливо писали критики, «в образе Романюка элементы сатиры переплетаются с колоритным и теплым юмором, ибо в основе своей Романюк — хороший человек и здоровая советская натура»[1042]. То же можно сказать едва ли не обо всех «осуждаемых» персонажах колхозных комедий — «здоровых советских натурах», которые подавались не столько сатирически, сколько юмористически, с явной авторской симпатией.

Часто эти герои оказывались полностью реабилитированными уже к середине пьесы, проходя по ходу действия ускоренный курс перековки. Так, в разгар конфликта протагонист комедии «Добро пожаловать» Азер обрушивается на районного начальника и своего будущего тестя Дадаша: «Вы просто ограниченный, отсталый и трусливый человек! В вашей душе я ничего не вижу, кроме отцовского эгоизма и боязни потерять теплое местечко». Но вот появляется новый секретарь райкома, о котором сообщается, что он «совсем молодой парень, по душе колхозникам пришелся. Все знает, как будто тут век с нами жил», и ситуация резко меняется. Из бунтаря Азер сам превращается в начальника («Со мной теперь не шути. Получил официальное назначение — начальник строительства водоема»), а Дадаш теряет свое «теплое местечко». Чувство справедливости зрителя удовлетворено быстрой расправой с рутинером: «Секретарь ему так сказал: сиди в деревне, да пока ума не наберешься, в район не возвращайся». Однако сам Дадаш не сердится на своего обидчика. И в финале исправившийся Дадаш получает похвалу от Азера: «Дядя Дадаш, и я хочу сказать, чтобы все колхозники знали, что вы вложили в эту стройку не только опыт и старанье, а всю душу свою, все сердце. Как коммунист и патриот. Я хочу, чтобы все знали, что то слово, которое Дадаш дал секретарю райкома, он сдержал с честью». Салим тоже мгновенно прозревает, заявляя дочери Дадаша: «Если я виноват в чем-нибудь, то у меня хватит сил выправиться… Я добьюсь, что мне не будет стыдно смотреть в глаза и Дадашу, и тебе, Фарида, и всем нашим колхозникам».