Госсмех. Сталинизм и комическое

шутя, свободно пересекая строго очерченные границы, рассуждают на запретные темы, которых, кроме них, к концу 1920-х годов никто уже и не касается: об отношении народа к революции и коммунистам, частной собственности и советской власти, неоплаченному энтузиазму, вероятности будущей войны, добровольности и недобровольности колхозов, о «единственно верном» мировоззрении, наконец[1058].

Ничего подобного в сталинской пьесе нельзя себе и представить: политические темы поднимаются здесь только для того, чтобы выразить благодарность к советской власти и любовь к вождю. Запретное здесь просто отсутствует… Если из «острых и смешных шуток героев в пьесах 1920-х годов вырисовывался образ „другого народа“, не столько безусловно энтузиастического, сколько лукавого, трезво оценивающего поступки властей, способного предвидеть развитие событий и упорно помнящего о своем интересе»[1059], то в центре комедии сталинской эпохи был образ сервильного остряка, юмор которого столь же примитивен, сколь и правилен. Нельзя представить себе, чтобы, подобно шутам из пьес 1920-х годов, сталинские шуты «подвергали сомнению центральные лозунги нового, сугубо „серьезного“ государства, демонстрируя бесстрашное, фамильярно-свойское отношение к его священным понятиям и формулам»[1060].

Совсем иными были шуты ранних советских пьес, которые

позволяют себе вольное присвоение исторических событий как фактов собственной жизни, соединяя его с глумлением над политическими и государственными святынями. Объектами пародирования становятся все без исключения ключевые эпизоды советской истории и институции нового устройства страны: революционные бои на баррикадах и чрезвычайные тройки, заседания Совнаркома и съезды народных депутатов, как и реальные, действительно бывшие общественно-политические события (ультиматум Керзона, принятие Декрета о земле и пр.)[1061].

В сталинской же пьесе предметом осмеяния становится разве что какой-нибудь белый генерал, «поджигатель войны» Черчилль, незадачливый тракторист, разбитной ухажер/жених, бригадир, который не может собрать 150 % урожая или допускает сорняки на своем участке.

Как утверждает Виолетта Гудкова, редукция комического в сталинскую эпоху привела к изменению траектории советской драматургии:

Мир в творчестве множества советских драматургов осерьезнивался, шутки становились неуместными, репертуар тем, по поводу которых позволялось шутить, сужался, и лишь комические, нелепые персонажи ранних советских пьес вольно высказывались о революции и ее деятелях, предлагая травестированную, сниженную интерпретацию известных событий, «правильное» видение которых к тому времени было закреплено в выверенных формулах истории большевистского государства. Легкомысленные шуты социалистического сюжета позволяли себе иронизировать над «священными коровами» революционной истории и складывающимся социалистическим каноном. Устами этих персонажей вышучивался (то есть разламывался) официозный концепт современной истории[1062].

Эпоха таких шутов подходила к концу: «Тяготеющий к предельной функциональности, зрелый советский сюжет стремился подчинить все единой задаче, поэтому комический персонаж, необязательный для движения фабулы, появлялся в пьесах все реже»[1063]. Как следствие,

с исчезновением фигур подобного рода уничтожался социальный «клей», соединяющий официозные схемы большой истории и «малой» истории частного человека. <…> Теперь об истории страны становилось возможным (публично) рассуждать лишь в предписанных и единообразных лексических формулах и с определенной интонацией. Шуты ранних советских пьес не просто воплощали народную точку зрения на происходящее. Они, как прежде, и были «неорганизованным» российским народом[1064].

Дело, однако, в том, что шуты вовсе не исчезли. Напротив, мир сталинского искусства был наполнен шутами, колхозные лацци присутствовали в каждой колхозной комедии. Правда, это были новые, неузнаваемые шуты. Сталинская комедия похожа на раннюю советскую комедию примерно так же, как Дворец Советов на башню Татлина: оба проекта задумывались как высотные сооружения, но на этом их сходство и заканчивается. Генезис сталинской комедии был связан архаизацией (деурбанизацией) советского смеха. Создавался новый образ народа, который нес новый тип комического. Знаковой фигурой становится дед Щукарь. Понять читателя, смеющегося над дедом Щукарем, — значит понять сталинский субъект.

В 1920-е годы балаганный дед продолжал жить, главным образом, в низовой культуре. Таков типично сказовый персонаж 1920-х годов рассказывающий байки старик-селькор из книги М. Волкова «Байки Антропа из Лисьих Гор»[1065]. Дед Антроп не только рассказчик, но и активный участник действия своих «баек». Обычно они посвящены деревенским сюжетам: высмеивают отсталый быт, «пережитки прошлого», грубость, невежество, пьянство. Их юмор прямолинеен, шутки лишены остроумия, а вызываемый ими смех основан на самых примитивных приемах.

Типичный рассказ — «Морока», о том, как деревенские старухи приняли аэроплан за архангела. Столкновение передовой техники с отсталостью верующих — весьма распространенный комический прием в советской литературе. Для середины 1920-х годов он был относительно нов. Приняв «архангела» за предвестника конца света, старухи побежали к избам готовиться к Страшному суду. Когда аэроплан спустился и летчик попросил воды, старухи поняли, что ошиблись, но начали расспрашивать летчика о том, что он видел на небе:

— Небось и мимо рая господня пролетаешь?

— Как же, бабушка, случается. Иной раз-то машина испортится, а то и так по пути завернешь… Принимают там… Ну… Одним словом прямо-таки по-райски… Особенно насчет выпивки хорошо…

— Вы-ыпивки?

— Ну да… Хочешь, и тебя к раю сомчу?

— Ну, кто хочет на рай смотреть?!

Первым соглашается Антроп. Старухи просят его поставить за них свечи в раю. Старик то боится, что самолет крылом заденет солнце, то хочет «горсть облака захватить, старух подивить, да рукой, словно по туману, чиркнул — пусто». А вернувшись, сказал, что побывал в раю, «только сказывать не велено: язык порушится, коли скажешь…» Только после этого старухи решаются полететь. Первая из них, рассказывая об увиденном рае, не удерживается от того, чтобы не уколоть соседку:

— Сподобилась… Сподобилась, грешница… И место мне уготованное показали… Изба-то вся половиками устлана… половики-то все из шелку да бархату… А лавки-то в избе золотые… Попросилась я, грешница, у господа… Господи, говорю, дозволь остаться здесь… А он и говорит: нет, раба божья, нельзя, не пришло еще время твое… Повели меня ангелы назад… Иду, гляжу — такое скверное место… Хуже нужника смердит… А это для ково, спрашиваю, ангеле божий, место предназначено?.. А это. Говорит ангел, для Карпихи назначено, за язык ее злой…

Бабушка Христинья и договорить не успела, Карповна так в летчика и вцепилась:

— Вези!..

Из рассказа в рассказ повторяется один и тот же смеховой прием: каждая следующая посетившая «рай» обманывает других об «увиденном».

— И-и, милые… Да чево я только видала… Прямо церковь и церковь божия… Вся позолотой да каменьями самоцветными горит… В алтаре стоит престол господень… На престоле сам господь-батюшка сидит… А кругом него все святые и святые… и говорит господь мне: становись, Карповна, за свою праведную жизнь по правую от меня руку, рядышком с Иваном Богусловом… Я ему: — Дозволь, господи, на земле пожить, внучат малых вырастить… Иди с миром, — сказал господь… Иду назад. И так это меня до ветру потянуло… Куда бы, думаю. Спасибо ангел на избу золотую показал… Сюда, говорит… Зашла я… А изба-то Христиньи оказалась…

Бабушка Христинья просто вороном налетела:

— Все врешь, старая ведьма!..

Силантьевна слетала — еще больше чудес увидала. Такое понарассказывала, что и старик Митрич захотел рай посмотреть…

Рассказ характерен неприхотливым «крестьянским юмором» — с непременным «нужником», «потянуло до ветру», взаимной женской враждой и завершается «правильной» антирелигиозной сценой, когда старухи набросились на отца Асафа: «„А ты больше всех врешь… Рай! Рай!.. Ворота золотые! Да, как же это ты без фундаменту рай построил?.. Коли на небе, как от самовара, пар один“. Народ загоготал».

Другие «байки» построены на том же сочетании крестьянского юмора с политически правильными объектами осмеяния. Так, в «Фальшивом барине» высмеивается «культурная отсталость» крестьян и рассказывается о том, как комсомольцы поставили пьесу и пригласили на представление стариков, а те приняли происходившее на сцене за реальность: когда холстину отдернули, и перед зрителями предстала барская квартира, старики обомлели, увидев барина и его холуя. В барине быстро признали местного земского.

Кому земский барин не памятен? Всякий помнит: кто затылком, кто поясницей… Кое-кто из передних рядов в задние перешел: не попасть бы барину на глаза. Если снова барин объявится, — кто его знает, что будет. С новым правом, думали, барин навсегда исчез, ан опять… и держит-то себя по-барски…

Но когда действие достигает кульминации и барин хочет совратить невесту крестьянина Петра Катерину, Антроп не выдерживает и с криком бросается на сцену:

— Ax ты, говорю, песья твоя душа!.. Ты и при нашем-то праве крепостные порядки вздумал заводить!

Да и на подмостки… Да барина и за грудки, да… Барин на пятой скамейке очутился. Старики там его приняли… Такая кутерьма пошла… Такой гвалт поднялся… Всякий за прежние обиды к барским зубам тянется.

Ha что стара, дряхла Силантьевна, и то разок, другой клюкой пнула, а бабушка Хавронья щеку ногтем память оставила. Силантьевна с бабушкой Хавроньей крепостное право помнят. И так-то барина разделали, что даже волосье с головы слетело. A бородки и давно нет… Рыжее слетело, черное осталось. Смотрим — глазам не верим:

— Митрошка!

Митрошка — внученыш бабушки Хавроньи и есть, — кровь из зубов отплевывает.

— Что вы, очумели?

На подмостки глянули, — там не холуй, и не Петр, и не Катюшка, а Матюшка Секлетиньин, Павлушка Гурьянов, Танюшка Пахомова, с ними и другие комсомольцы.

Кричат:

— Антропа надо в Бурашово отправить!

В Бурашове сумасшедший дом… Я и без них в затылке почесываю.

— Ишь вырядились… Шут вас знает… По повадке и по нраву барин и барин… Вы бы хоть заранее сказали, что барин фальшивый будет.

A мне на стену:

— Смотри!

А там на аршинном листе, четвертовыми буквами ЖЕНИТЬБА ПЕТРА Драма из крепостных времен, в 4-х частях. Сочинение комсомольца Митрофана Зуйкова.

Неразличение искусства и реальности — излюбленный источник комического. В «Байках Антропа» интересно практически неосознанное «открытие» автором этих приемов, поскольку эти тексты восходят не столько к литературной традиции, сколько к фольклору и низовой культуре, балаганному театру. Это скорее документы эпохи, особенно интересные тем, что являются образцами правильного «балагурства», что и делает их текстами госсмеха. Антроп смеется исключительно над тем, что можно и что подлежит осмеянию. Причем, поскольку это «смех снизу», его «сатира» выдержана в модусе «доброго смеха».