Госсмех. Сталинизм и комическое

И только дочери Дадаша с ее устаревшими представлениями о «чести семьи» и женским сердцем не дано понять партийную мужскую правду. Фарида отвергает влюбленного в нее Азера: «Как я могу любить человека, который обливает грязью моего отца?!» Она пеняет принявшему партийную критику Дадашу: «Отец, отец, как ты сам себя унижаешь!» А ухаживающему за ней Салиму заявляет: «Горько, больно мне за отца! Я ведь из-за него отрезала себе кусок сердца». Но в финале сам Дадаш уговаривает дочь вернуться к своему обидчику: «Гордость тебе мешает. Дочерняя честь. Не можешь ты Азеру простить, что он прав тогда был и в лицо мне эту горькую правду сказал. Но если ты, Фарида, из-за меня от счастья своего отказаться хочешь, — не подняться мне больше, не выпрямиться никогда. Задавит меня этот камень».

Это была пятая комедия Рахмана. Все они были колхозными и строились на том, что излишнее самолюбие героев вело к конфликту, который разрешался в финале примирением. Герои страдали от собственной непримиримости. Их упрямство и гордыня, переходившие в спесь, являлись важной сюжетной пружиной. В равной мере от них страдали как мужчины, так и женщины, но если мужчины отходили от них в силу убеждений, в результате принятия партийной критики, то женщины — неосознанно, в силу любви.

Панталоне комедий восточных авторов особенно трепетно относились к своим «статусу», «чести» и «авторитету». Старый бригадир Мавлон из «Шелкового сюзане» не мог смириться с приездом молодежи в Голодную степь, где его власть была незыблемой. На призыв парторга «не сторониться молодежи… Присмотреться к ней хорошенько… И, может, даже поучиться у нее кое-чему» Мавлон в ярости отвечает: «У кого учиться Мавлону? У желторотых птенцов?! Я здесь первым землю поднимал… Рекордных урожаев добился… Не кто-нибудь — я, Мавлон!» Он с завистью относится к жениху своей племянницы Дехканбаю и во всем усматривает подкоп под себя.

Объявленная им война с комсомольцами завершается для него предсказуемым фиаско. А партийный секретарь ставит диагноз: «Затянувшаяся болезнь… Тяжелый приступ упрямства и тщеславия. Плохо мы еще лечим эти болезни». И когда призывы «сделать выводы из справедливой критики» остаются неуслышанными, парторг прибегает к сильнодействующему лекарству, напоминает Мавлону «о сталинских словах: „Победителей можно и нужно судить, можно и нужно критиковать и проверять. Это полезно не только для дела, но и для самих победителей: меньше будет зазнайства, больше будет скромности“». Он пеняет председателю колхоза на то, что «мы — и я и вы! — допустили, чтобы тщеславие Мавлона… зазнайство… выросли в нем, как помидор в парнике…» В финале племянница Мавлона осуждает его: «Хлопкороб он замечательный… Много земли в Голодной степи поднял… Землю он обновлял, от соли ее промывал. А сам? В него самого въелась старая соль. Выше коллектива себя поставил, обиделся и колхозу стал мешать…» Но, несмотря на все, отрицательный персонаж в финале неожиданно прозревает, сообщая всем, что ошибался: «Плохо я думал о Дехканбае. Я первым здесь землю поднимал… Думал, Дехканбай унизить меня хочет, вместо меня первым стать хочет… А сегодня понял: не Дехканбай меня обидел. Я его обидел, обидел — не то слово! Оскорбил!» Он теряет бригаду, но остается членом коллектива, чем обретает прощение.

Та непривычная щедрость, с какой колхозная комедия отпускала грехи почившим на лаврах и противопоставившим себя коллективу спесивым председателям и честолюбивым бригадирам, объясняется тем, что водевильная природа этой несатирической комедии торжествовала над конвенциями производственной пьесы. Пожалуй, лучшим подтверждением этого были колхозные лацци, которые наводнили сцену.