Госсмех. Сталинизм и комическое

Враг в рисунках: Уменьшение масштаба и логика остроумия

Именно это они и делали, повторяя уже рассказанные новости, высказывания, эпизоды из политических биографий высокопоставленных политиков. Но каждый раз эти повторения и цитирования, пересказы и вариации на столь хорошо известные темы формулировались как бы в более мелком масштабе по сравнению с оригиналом, в более «легком» жанре: как сатирические стихи или эпиграммы, как претендующие на остроумие подписи к карикатурам или сжатые версии новостных сообщений (характерно намеренно расплывчатое указание на источники: «Из газет»), как карикатуры и сатирические тексты, сопровождавшие их.

Непросто сказать, иллюстрировали ли сатирические тексты карикатуры или же карикатуры служили дополнением к ним. Но это и не важно. Не важно также, в какой степени эти сжатые формы передачи новостей сохраняли суть сообщения. В любом случае, в проверке достоверности источника не было особой необходимости, поскольку по определению все, что появлялось на страницах советских газет, было правдой. Важно было не определение степени правдивости излагаемых фактов, а то, насколько эти факты были воспроизводимы с использованием различных кратких сатирических форм. Одни и те же персонажи переходят из одной карикатуры в другую; становятся предметами насмешек в коротких фельетонах на той же странице; им же посвящены эпиграммы и сатирические стихи — снова и снова. В комментарии о недавних событиях в Западной Германии («Известия», 4 декабря 1951) одно и то же сообщение новостных агентств переписывается трижды в разных (кратких) формах: в рубрике последних новостей, предположительно лишенной любого элемента сатиры, но с использованием неизменных кавычек, предполагающих сатирический тон, как карикатура Бориса Ефимова и, наконец, в сатирических стихах Самуила Маршака. 20 февраля 1951 года та же газета опубликовала пространную статью с не требующим особых объяснений заголовком («Премьеру Эттли нужна ложь о Советском Союзе») и еще более обстоятельным подзаголовком («Почему британский парламент не принимает закона об охране мира, рекомендованного варшавским конгрессом»). Текст статьи обрамляет карикатуру, которую предваряет общее объяснение сути ситуации: речь идет о том, как «преследованием сторонников мира, клеветой на Советский Союз британский премьер Эттли показал всему свету, какова цена его фальшивого миролюбия». Подпись под карикатурой разъясняет, что рисунок изображает бога войны Марса, сетующего на то, что, «к сожалению, эта маска „миролюбивого демократа“ больше не пригодна…».

Это умножение повторений и копирований (часто на страницах одного и того же выпуска одной и той же газеты), как текстуальных, так и графических, в формах и жанрах, находящихся на противоположном по отношению к первичным источникам новостей полюсе спектра «серьезное — смешное», значимо по нескольким причинам. Во-первых, замена фактической основы тавтологией, принятая на всех уровнях сталинского общества, была столь же эффективна в негативной пропаганде (то есть во всем, что касалось создания образа врага), сколь и в позитивной (то есть в пропаганде слов вождей). Многократно повторенное начинало восприниматься как правда (или как насмешливое цитирование лжи) без того, чтобы первичное высказывание действительно воспринималось как правда. Но для того, чтобы сами повторы были убедительны в пропаганде определенного отношения к каждому сообщению в ленте новостей, к каждому событию, к каждому политику, эти повторы не должны быть идентичны с первичным событием или утверждением — иначе они не могут восприниматься как отдельные единицы информации, как новая интерпретация вопроса или события. Важно было создать иллюзию разнообразия мнений и интерпретаций — нелегкая задача в Советском Союзе конца 1940-х — начала 1950-х.

Когда ни само содержание сообщения, ни его источник не подлежат вариации, единственное, что можно изменять, — это форма (ре)презентации, то есть жанры передачи. В этих случаях практика умножения определенного рода жанров для того, чтобы внести некоторое разнообразие в повтор уже известного, является результатом идеологически определенных дискурсивных границ, или даже еще более буквально — границ, заданных размерами газетной полосы. Чем больше комментариев появлялось по поводу определенного человека или события, тем короче они должны были быть. Следовательно, масштаб и людей, и событий должен был быть уменьшен. Репортажи о развитии отношений между государствами суммировались в односложных предложениях, затем в подписях к рисункам, затем в карикатурах; последние новости о выступлениях лидеров государств и о последствиях этих выступлений превращались в серийные комиксы (см., например, рис. 5); нескончаемые статьи о лицемерии и злодеяниях иностранных политиков трансформировались в карикатуры со множеством участников, сопровождавшиеся несложными пояснениями. Утверждение Бориса Ефимова о том, что «шагать в ногу с событиями способны из всех искусств только политическая сатира и публицистическая поэзия»[450], правдиво постольку, поскольку эти два жанра подходят более других для поставленной задачи: это «малые жанры», сжимающие глобальное значение событий до размера шутки или насмешки.

Уменьшение масштаба в сочетании с повторением — традиционный комический прием. Сам факт пересказа важного события в укороченной форме предполагает необходимость сконцентрироваться на самом важном, на сути происшедшего, на фактах — и ни на чем более. Но когда пересказ подается как сатирическая или (в более общем значении) комическая переработка информации, то на первый план выходит форма подачи, а суть становится менее важной; точнее — форма становится сутью. Злобный политикан раздавлен под весом неопровержимых фактов; судья топчет основной закон государства; реакционные западные политики пытаются остановить локомотив мира и прогресса на рис. 5, а на рис. 6 нити, которыми соединены страны «плана Маршалла», оказываются нитями паутины. Подобные «обзоры событий недели» соединяют в себе факты и метафоры, смешное и устрашающее, — иными словами, это карикатуры.

Карикатуры не нуждаются в словах, или же обходятся самым минимумом. Эта экономия средств делает карикатуру незаменимым инструментом пропаганды, ибо этот жанр исключает анализ как процесс. Восприятие передаваемой информации должно быть непосредственным, и реакция на визуальные стимулы должна замещать собой любое вмешательство языковых элементов. Карикатура, как утверждает Борис Ефимов, «конкретизирует события и ситуации, переводит факты с языка логических понятий на язык зрительных образов», являясь таким образом «изобразительной формой <…> понятнее и доходчивее любого литературного изложения»[451]. Даже западный наблюдатель (очевидно, симпатизирующий советскому проекту) соглашался, что советские карикатуристы достигали поставленных целей: «Их идеи доступны. Подавляющее большинство карикатуристов „Крокодила“ придерживаются простых композиционных принципов, смысл которых также прост»[452]. Простой смысл простых композиций гарантирует скорость восприятия, сводя к минимуму вероятность возникновения альтернативных интерпретаций. Как было сказано в одном из источников, процитированных историком Александром Голубевым,

с точки зрения простоты восприятия и экономии времени рисунок по своим внутренним композиционным качествам охватывается сразу в одну какую-нибудь долю времени, а его детальное рассмотрение может быть, может и не быть — смысл его выясняется быстрей, чем смысл статьи, фельетона, заметки[453].

Эта гарантированная скорость восприятия характерна и для других родственных жанров визуальной пропаганды:

В листовках ли, плакатах, лубочных картинках, на печатном поле газетных полос <…> масса знакомится с политическим моментом еще до прочтения передовицы, до отдельных статей на определенную тему[454].

Таким образом, даже допуская, что некоторые читатели практиковали «наивное» прочтение газетных сообщений (понимая под таковым необходимость сначала ознакомиться с текстами, чтобы понять рисунки), настоящая политическая карикатура должна была позволить читателям понять хотя бы в общих чертах природу предмета осмеяния — причем быстро. На этом основании можно утверждать, что по-настоящему удачные политические карикатуры должны гарантировать, что и передача, и восприятие происходят неопосредованно. Как предполагалось, они представляли людей и события такими, какими они являлись на самом деле, не допуская вмешательства каких-либо дополнительных аналитических или дескриптивных элементов; непосредственной (и немедленной) была эта коммуникация и в смысле вызова моментальной реакции. Если эти изображения первичны по отношению к текстам, то никак не по статусу жанра, к которому они принадлежат, а просто потому, что они функционируют на внеязыковом уровне. Хорошо об этом написал британский карикатурист Дэвид Лоу:

Как эти советские карикатуристы справляются со своей работой? Хорошие ли они агитаторы? Вызывают ли они эмоции, подвигают ли на действия? Если допустить, что обман допустим в борьбе за «праведное» дело, и если они обманывают, то делают ли они это искусно? Ответ на все эти вопросы один: да. Их остроумие блистает даже в переводе, который не может отдать должное оригиналу[455].

Предполагается, что остроумие в карикатурах напрямую связано с эмоциями, которые должны вызываться у читателя. Поэтому кажется логичным вернуться к тому, с чего мы и начали — с обращения к Карлу Шмитту:

Коммуникация посредством визуальных образов [Bild-Kommunikation ] <…> превосходит словесную коммуникацию, ибо она апеллирует к эмоциям более непосредственно. Информация не передается последовательно, но представляется немедленно считываемой и, таким образом, доступной восприятию [wahrnehmbar ][456].

Это подводит нас к теме вербальной карикатуры, тем более важной, что сталинская культура была вербальной и литературоцентричной по преимуществу.