Госсмех. Сталинизм и комическое

Так, в рассказе «Куличи», где высмеивается неграмотность деревенских старух, автор противопоставляет грамотность молодежи невежеству местных прихожанок, каждая из которых, делая пасхальные куличи, хочет перещеголять другую. И когда одна из старух приносит кулич, на котором «по всей верхушке „Христос воскресе“ розовым сахаром выведено», и отец Асаф для этого кулича не два, а три раза кропило обмакнул, бабушка одного из комсомольцев требует от внука, чтобы тот и на ее куличе что-то написал. Внук решает подшутить над ней. Когда же к нему начинают обращаться и другие старухи, он и им расписывает куличи. Но когда они относят их в церковь святить и отец Асаф с кропильницей направляется к ним и читает, что на них написано, он бросает их под ноги и в гневе топчет.

Первым бабушкин кулич под ноги покатился.

— А-а, «религия — опиум»?.. Вот тебе!

Вторым кулич Фотевны был.

— «Религия — дурман!»… Вот!

И Фотевны — ноги не миновал. A Карповны кулич чуть до паникадила взлетел.

«Христос не воскресает».

Остальные куличи не читавши растоптал. Смотрят старухи, смотрят — глазами не мигают.

— Сила крестная!.. Очумел поп!..

Что тут было только! — господи твоя воля!

Антроп не делает никаких заключений. Его «байки» лишены морализаторства. Напротив, рассказанное в них находится между реальностью и нормой. Причем безоговорочное признание нормы не мешает автору любоваться весьма далекой от следования ей реальностью и одновременно высмеивать ее. Неизменным остается также принцип отбора сюжетов: они всегда отвечают, с одной стороны, официальным требованиям (критикуется всегда то, что подлежит критике), а с другой — массовому вкусу. Так, злословие как проявление невежества и грубости вполне вписывается в круг официально одобренных к осмеянию явлений. Но тема эта достаточно непристойна, чтобы восприниматься «низовым читателем» с интересом.

В рассказе «Матерное слово» речь идет о деревне, которая славится матом. Матерятся здесь все. Автор с гордостью сообщает: «У нас мальчонка с соской уже трехъярусное картавит». Но вот в деревне появились комсомольцы, которые «принялись матерное слово выводить», введя штраф: «за каждое слово горсть ржи штрафа». Автор с притворной тоской описывает «страдания» стариков:

На душе — словно под воз попал. A бывает, такая тоска возьмет, что и жизни не рад. Только душу и отведешь, когда вечерком к тыну выйдешь. Не то может давно бы руки на себя наложил. Выйдешь к тыну, глянешь на звезды, да как почнешь их пересыпать. И тут не каждый раз убережешься. Комсомолец с задворок выведется. Уж как он — нюхом ли, ухом почует — не знаю. Только…

дело кончается штрафом. Комсомолец требует от провинившегося вынести две горсти ржи. Тот «прихватил третью: комсомольца обругать». Кульминация наступает в престольный праздник, когда старикам удалось договориться с комсомольцами, чтобы на два дня слово не в счет шло.

И радости же на празднике было! Сват с кумом, или кум со сватом, ровно в Пасху христосуются. Друг дружку поливают. Как же, наговелись! И так разошлись, что и на третий никак не уймутся. И на четвертый. И на пятый… Только на шестом задержались. А что зерна к комсомольцам утекло!

В середине 1920-х годов зерно к комсомольцам только начало утекать. Настоящим потоком оно потекло с началом коллективизации, памятником которой стала шолоховская «Поднятая целина», впервые сделавшая балаганного деда одним из центральных литературных героев соцреализма.

Советская критика не уставала превозносить Щукаря как литературный образ мирового уровня: «Дед Щукарь принадлежит к плеяде героев самых разных народов — Санчо Панса Сервантеса, Тиль Уленшпигель Де Костера, Кола Брюньон Роллана, солдат Швейк Гашека — и по своему масштабу и глубоко специфическим чертам своего характера»[1066]. Но и в таком почетном ряду этому «прекраснейшему юмористическому созданию»[1067] принадлежит якобы особое место: он — «первый из народных героев мировой литературы — шутников и мудрецов, хитрецов и забавников, который перешагнул границу старого и нового, вошел в общество строящегося социализма»[1068].

Советская критика делала все для того, чтобы затушевать связь идущего в коммунизм колхозного старика с балаганным дедом. Она утверждала, что дед Щукарь — «продолжатель народных потешников, бахарей, сказочников, которые даже в самое трудное для народа время верили в его силу и благодаря своему юмору помогали ему перенести все невзгоды», что он продолжает связь с «бесконечными героями народных сказок, веселыми победителями, забавными простаками, шутниками и балагурами. Дед Щукарь сродни этим сказочным персонажам, которые весело одурачивают глупых помещиков и отвратительно жадных попов», «забавным обманщикам и лихим вралям»[1069]. Она убеждала, что якобы «писатель постарался взглянуть на прошлое взглядом философа, взглядом историка. Одним из рупоров его широкого, народного, мудрого, озорного взгляда и стал дед Щукарь»[1070].

Щукарь в романе Шолохова не произносит ни единой реплики, которая не была бы рассчитана на то, чтобы вызвать смех читателя. В совокупности они являются образчиками не только шолоховского юмора, но и его представлений о читателе. Интересен не столько сам Щукарь, весь склеенный из примитивных «побасенок» и убогого паясничания, сколько моделируемый автором и реальный читатель, которому это должно было быть и было смешно. Судя по тому, что почти не связанный с развитием действия дед Щукарь стал одним из самых популярных героев романа, бывшего частью школьной программы и потому известного в СССР каждому, в нем можно увидеть правдивое зеркало советского «народного юмора» — это юмор сегодняшних и вчерашних крестьян.

Это грубый смех, вращающийся главным образом вокруг сюжетов, связанных с крестьянской жизнью и телесностью. Такова одна из самых знаменитых историй деда Щукаря о том, как жулик-цыган продал ему лошадь, которая поражала своей округлостью, но

не успел он добраться до Тубянского, как с лошадью стали вершиться чудеса… Случайно оглянувшись, Щукарь оторопел: за ним шла не купленная им пузатая и сытая кобылка, а худющая кляча с подтянутым брюхом и глубокими яминами возле кострецов. За каких-нибудь полчаса она похудела наполовину.

Оказывается, лошадь была надута. Эта старая история, рассказанная Щукарем как приключившаяся с ним, казалась читателям очень смешной.

Инфантильный юмор Щукаря потому и был столь популярен, что главными читателями романа в течение десятилетий были школьники. И им история о том, как Щукарь был поваром и сварил кашу с лягушкой, должна была казаться невероятно остроумной. Для усиления эффекта о ней повествуется в первом лице. Выполняя работу кашевара, Щукарь зачерпнул воды с лягушкой, а когда поднялся шум и бабы набросились на Щукаря и хотели оттаскать его за бороду, он начал рассказывать им очередную балаганную историю о том, что это не лягушка, а положенная «для вкусу» устрица:

Вустрица, русским языком вам говорю. Лягушка — мразь, а в вустрице благородная кровя! Мой родной кум при старом прижиме у самого генерала Филомонова в денщиках служил и рассказывал, что генерал их даже натощак сотнями заглатывал! Ел прямо на корню!.. Генералы одобряли, и я, может, нарошно для навару вам, дуракам, положил ее, для скусу…

Шолоховский юмор нигде не отходит от своей целевой аудитории и основан на простейших шутках. К их числу относится все, что связано со звуковой игрой. Такова знаменитая сцена с изучением Нагульновым английского языка:

Много у них слов, взятых от нас, но только они концы свои к ним поприделали. По-нашему, к примеру, «пролетариат» — и по-ихнему так же, окромя конца, и то же самое слово «революция» и «коммунизм». Они в концах какое-то шипенье произносют, вроде злобствуют на эти слова…

Щукаря Шолохов тоже заставляет взяться за английский, но комментарии колхозного буффона лишены какого-либо политического содержания и рассчитаны на «чистый смех»:

«Адаптер» означает: пустяковый человек, вообще сволочь, и больше ничего. «Акварель» — это хорошая девка, так я соображаю, а «бордюр» вовсе даже наоборот, это не что иное, как гулящая баба, «антресоли» крутить — это и есть самая твоя любовь.

Сама речь Щукаря с его постоянными прибаутками и присказками, типа «На Кудыкино поле, хворост рубить да тебя бить!», «Горшок об горшок — и без обиды врозь», его несуразные истории о том, как его рвали собаки, как щипали гуси, как случайно попался он в воде на крючок и его вытаскивали на удочке, думая, что он щука, как бугай бросил его через плетень, и т. д., вызывали всеобщий смех не столько обстоятельствами, сколько манерой повествования. Такова, например, история о борьбе Щукаря с козлом Трофимом, которая не содержит вообще ничего смешного, кроме самой нарративной манеры:

Видали, добрые люди, каков черт с рогами? — вялым расслабленным голосом спросил Щукарь, указывая на изготовившегося к бою Трофима. — Всю ночь, как есть напролет, шастался он тут по сену, ковырялся, чихал, зубами хрустел. И на один секунд не дал мне уснуть, проклятый… Это как можно при таком преследовании жить? Тут дело смертоубийством пахнет: либо я его когда-нибудь жизни решу, либо он меня саданет рогами, и поминай как звали дедушку Щукаря! Одним словом, добром у нас с этим рогатым чертом дело не кончится, быть в этом дворе покойнику…

Так говорит дед Щукарь… Однако его функция не только в том, чтобы смешить, но и в том, чтобы отвлекать читателя. Поэтому Шолохов выводит Щукаря на первый план в самые драматические моменты, связанные с коллективизацией. Такова сцена, когда дед Щукарь спасается бегством со двора зажиточного крестьянина, у которого пришли отнимать имущество, и на него набрасывается цепная собака:

Из белой шубы с треском и пылью полетели лоскуты и овчиньи клочья. Дед Щукарь вскочил, неистово брыкая кобеля ногами, пытаясь выломать из плетня кол. Он сажени две протащил на своей спине вцепившегося в воротник разъяренного цепняка, качаясь под его могучими рывками. Наконец, отчаянным усилием ему удалось выдернуть кол. Кобель с воем отскочил, успев-таки напоследок распустить дедову шубу надвое.

Эта сцена не просто отвлекает от происходящего, но, по сути, снижает его. Причем Шолохов не был щепетилен в выборе «приемов комического», используя самые примитивные и грубые из них. Например, когда в селе бьют скот, чтобы не отдавать его в колхоз (это вскоре привело к массовому голоду), Щукарь не отстает от односельчан, и кончается дело тем, что «то ли от огорчения, что окаленилась старуха, то ли от великой жадности, так употребил за обедом вареной грудинки, что несколько суток после этого обеда с база не шел и круглые сутки пропадал по великому холоду за сараем, в подсолнухах».

Этот «колхозный юмор» воспроизводился в советской литературе несчетное количество раз. В особенности до появления деревенской прозы, которая изменила взгляд на колхозную действительность, лишив ее ореола комического. Но даже те, кто впоследствии открыл для себя новую искренность, в сталинское время воспроизводил эти шутки и привносил атмосферу балагана в литературу. Такой комический случай, в котором непременно фигурируют упавшие брюки, рассказывает старик Евсеич в рассказе Гавриила Троепольского «Гришка Хват» (1953):