Госсмех. Сталинизм и комическое

Так, в стихотворении «Рыбаки» рассказывается о двух заядлых рыбаках, которые отправляются на рыбалку. «Дед Афоня из „Победы“, / Митрич из „Большевика“» очень разные:

Митрич — сухонький и светлый,
Непоседлив, боек, сед,
Тронь его — и за беседой
Забывает белый свет;
Знает он всех птиц в округе,
Знает рыб наперечет,
На коленях сложит руки,
Глаз прищурит и начнет.
Суковат, костист Афоня,
Как ракита при прогоне.
С детства кос на оба глаза,
Любит мыслить и молчать.
А уж скажет — влепит сразу,
Будто к паспорту печать.

Все стихотворение состоит из плетения «рыбацких рассказов» и откровенного бахвальства двух стариков: «… А бывало… / Вот однажды / В тот, как клуб построить, год / Затянуло сети наши, / Ни назад, ни наперед. / Потянули, — а ни с места; / Мы еще да вновь, а там — / Что б ты думал? — / Щука весом / В девяносто килограмм!» Подобные истории должны быть смешны для таких же читателей — афонь и митричей, — реакция которых на них соответствующая: «У Афони взгляд с прищуркой, / Но вполне серьезный вид: / — Может, Митрич, то не щука, / A, к примеру, скажем, кит?»

Это — образцовый «колхозный юмор», доступный любому возрасту — от пяти до девяноста лет. Автор как бы насмехается над своими героями, которые должны и в читателе вызвать «добрую усмешку». Эта авторская как бы насмешка едва скрывает эпическое умиление. Эпическое потому, что живут эти деды вне истории, вне реального мира русской деревни, опустошенной войной, только что пережившей голод 1946/47 годов, но в мире, время в котором измеряется уловом огромной щуки и строительством колхозного клуба. Умиление, потому что автор откровенно любуется своими героями: «Разомлели, молча едут, / Как по небу, старики. / Ни пера ни пуха, деды, / Дорогие земляки».

Неисчерпаемым источником комического является здесь мнимое противоречие между стремлением дедов поспеть за «быстротекущим днем» и несовпадением с ним. В стихотворении «Сторожа» автор с той же «доброй усмешкой» рассказывает еще об одной паре деревенских стариков, несущих ночное дежурство в сельсовете и от скуки разговаривающих по телефону. И каждый нахваливает своего председателя:

Помолчат деды, помыслят.
Помолчат деды опять:
— Нашего, гляди, возвысят,
В область будут выбирать.
— Наши тоже коммунисты —
Ох и знающий народ!..
— Каб не молод — хоть в министры…
— Молод — значит, подрастет.

Эта рассудительность связана с правильностью дедов. Они всегда брюзжат, всегда чем-то недовольны — какими-то неполадками, мелочами и местными непорядками. Но и в этом проявляются их абсолютная лояльность и всегдашнее довольство властью. Поэтому смеяться над ними можно только «добрым смехом», а еще лучше — просто улыбаться от умиления. Эти стихи дают и образец такого «доброго смеха». Это детский смех, как в стихотворении «Перед сном», где рассказывается о том, как строгий дед-сторож не дает девятилетнему «озорнику» полакомиться земляникой. Тот оказывается куда более продвинутым, чем старик с его «старорежимной жадностью»:

И откуда бы у старых
Этой жадности полно,
Что на вишню, что на сало,
Что на репу — все одно?
Коммунизм скорей бы, что ли,
Прямо с завтрашней зари.
Чтоб в сельпо, на грядах, в поле
Что захочешь — то бери.
Вот бы с дедом смеху было —
Сразу б жадность как отбило…

Появление детей в этих текстах о шутовских стариках симптоматично: у них не только схожее качество юмора, но и в идеологическом плане они — валентные величины. Ребенок — это завтрашний день; старик — вчерашний. А поскольку комизм старика проистекает из его желания вписаться в современность, ребенок оказывается идеальным спарринг-партнером. В стихотворении «Богомол» рассказывается о деде, который, хотя и не верил в бога и не ходил в церковь, всю войну молился на одну икону: «Против Гитлера подмога / Вдруг да выйдет? — думал дед. / Вдруг да руку и приложит. / Постоит за русский люд, / А не может, так не может, / „Отче наш“ — не тяжкий труд». Однако внук-пионер не переставал смущать старика вопросами: «Дед, а этот бог, к примеру, / Танки может делать он?» Но узнав, что бог только «громом из тучи» и молнией «может немцу звону дать», внук лишь рассмеялся: «Бог твой старый / Правит техникой отсталой!» Закончилась война, «внук давно в десятилетке, / Правит пасекою дед», но он продолжает подначивать старика иконой, хотя дом успел измениться полностью, и вместо иконы на стенах теперь «про химию плакаты. / Тут про рожь, а там про пчел. / Здесь вот курсов расписанье / Да портрет мой поясной… / А святой у нас в чулане, / Отдавать-то жалко — свой. / Там хотя и мало свету, / Но ведет, когда не зла, / Бабка с ним политбеседу / Про текущие дела — / To чтоб Черчилль честь по чести / На совет приехал к нам. / То чтоб я не пил по двести, / А всего по двадцать грамм…» Это пребывание дедов между вчера и завтра достигается почти исключительно приемами доброго комизма. Грибачевские деды из разных стихотворений — соседи по одному большому доброму советскому миру, освещенному «светлым юмором» автора.

Но все же настоящее разнообразие щукарей дает советская колхозная комедия. В ней проявляются все типы и функции этого персонажа.

Начнем с правильных во всем колхозных дедов. В пьесе Д. Девятова «В Лебяжьем» в этой роли выступает восьмидесятилетний пчеловод колхоза «Путь к социализму» Прокопыч. В течение всей пьесы он критикует председателя колхоза, которого в конце концов снимают, и защищает его оппонента, которого в финале избирают председателем. Он очень доволен тем, что отсталого председателя «раздолбали на колхозном собрании… жаркую баню натопили! Веничком его парили, да березовым», и с тайным страхом спрашивает парторга: «А я доживу, по-вашему, до коммунизма-то?» Нового же председателя он нравоучительно наставляет: «Колхозная дорога — она какая, дорога-то… в коммунизм». При этом Прокопыч должен оставаться комичным. Поэтому показан он чересчур обидчивым недотепой. На танцах, недосмотрев, он сел на чужую шляпу.

Феня (возмущенно) Дед, дед! Вечно ты… смотри, на что сел!

Прокопыч. Ах ты, негодница! Деда укорила. Ишь какая! Во всей округе первый пчеловод кто? Сорок сортов меда у кого? Меня какой человек благодарил? Молчишь? Деду — замечания!.. Я, старый, ничего ей не жалею… Ладил для нее это…

Павел. Пианино.

Прокопыч. Отплатила!

Феня. Прости меня, дедушка, не сердись.

Прокопыч. Ишь, задаривает. Не прощу. Ни в жизнь! (Уходит.)

После этого он полпьесы обижается на внучку за «неуважение». Хвастливость старика, готового по любому случаю рассказывать о своих заслугах, с одной стороны, является предметом «доброй насмешки», с другой — поводом для демонстрации его правильности. Так, он всем рассказывает, что отдал 50 тысяч рублей на танки и получил за это благодарственную телеграмму от Сталина. «Мои танки Берлин брали!»

Не все колхозные деды сразу пришли к этой правильности. В «Свадьбе с приданным» дед Авдей рассказывает о том, каким был его путь к пониманию новой жизни:

Я, к примеру, тоже по первоначалу не понимал колхозной жизни, не разобрался. Плюнул было и полез на печку. Старостью прикрылся. Гроб сколотил, крест приготовил себе смоленый. Не вру! До тридцать пятого года гроб с крестом у меня на чердаке лежали. А гляньте, как дело-то обернулось. Сумели хорошие люди, коммунисты настоящие, на правильную дорогу меня наставить, хозяином жизни сделать. Гроб-то с крестом смоленым я в печке истопил, а амбар полон стоит, девать зерно некуда. (К парторгу.) Александр Сергеич! Спасибо за это тебе. А ты передай от всех нас колхозное спасибо районному нашему секретарю, а он пусть, как случай выйдет, выше передаст, до самой, значит, Москвы, до Кремля… Передай, что знаем мы крепко и навечно: всем богатством нашим, всей радостью обязаны мы родной партии нашей, родному нашему правительству.

В пьесе С. Рахмана «Добро пожаловать» (1950) девяностолетний мираб Джавад не перестает восторгаться эпохой свершения своей мелиоративной мечты и смелости строителей и сожалеет о своем возрасте:

Горюю я о том, что человек слишком рано стареет. Только увидишь настоящую жизнь, а уж смерть стучится в дверь. Когда я был молод, мир был стар, а когда мир помолодел, я стал стариком. Когда кровь кипела в моих жилах, а в глазах звезды сверкали, все кругом было темно. A теперь мир стал светлым, а взор мой потускнел.

Он хотя и лишен остроумия, но по-восточному мудр, говоря молодому инженеру-мелиоратору: «Твой план сразу наш район на много лет вперед двинет. А ведь это Сталина первый наказ — всегда искать новое, всегда идти вперед. (После паузы.) С народом ты говорил?»

Если в восточных пьесах старики и ругаются, то это не старики, а, главным образом, старухи. В пьесе А. Каххара «На новой земле» двое влюбленных молодых людей отправляются осваивать новые земли. Но пока их матери думали лишь о свадьбе, они были ближайшими подругами. Их приятельские отношения подаются в бесконечных приторных диалогах:

Холнисо. Если у вас нет, глубокоуважаемая Хамробиби, более приятных дел, давайте поболтаем в прохладе сада…

Хамробиби. Большего удовольствия я не желаю себе, дорогая подруженька. Если вы ничего не имеете против, снова примусь за кусак. Очищу, сколько успею, хлопка.

Холнисо. Для меня будет счастьем помочь вам, хотя ваши руки куда искуснее…

Хамробиби. Что вы, милая Холнисо? Мне за вами никогда не поспеть… (Увидела оставленное Хафизой сюзанэ, показывает его соседке.) Хафиза вышивает…

Холнисо (любуясь сюзанэ). Золотые ручки у вашей Хафизы… Скажу по правде: ни одна мать не пожелает лучшей невесты для своего сына… (Бережно складывает сюзанэ, целует его.)

Хамробиби. А ваш Дехканбай! Во всем Узбекистане не сыщешь лучшего жениха! Пусть будет их жизнь вечным праздником!

Холнисо. Да будет так! Сыграем скоро свадьбу… (Запевает.)

Эти диалоги в их сентиментальности и выспренности наполнены скрытым комизмом: как только матери будущих молодоженов узнают, что молодые собираются уехать работать в пустыню, между ними разгорается острый конфликт, и от прежнего умиротворения не остается следа. Теперь матери не могут решить, кто из молодых виноват в предстоящем отъезде:

Хамробиби. Послушайте эту квакающую лягушку! Ваш, ваш сын увозит мою Хафизу!.. Где это видано, чтобы девушки сбивали парня с дороги?

Холнисо. А где это видано, чтобы девушки на трактор садились и бородатых мужчин на соревнование вызывали? Одна ваша Хафиза чего стоит…

Хамробиби (кричит). Не произносите ее имени!

Так на протяжении всей пьесы две отсталые старухи ругаются друг с другом и с детьми. В этом конфликте проявляется их настоящая функция: без них колхозная комедия лишилась бы всякой «конфликтности». Иначе говоря, она превратилась бы в чистый водевиль о соцсоревновании, на которое невеста вызвала жениха.

Гендерный фактор и здесь играет важную роль: в колхозных комедиях почти не встречаются «в коммунизм идущие» старухи. Старики тоже ведут себя по-разному. Если в пьесах восточных авторов они по-восточному рассудительны, то в русских без конца ругаются и ведут себя крайне несолидно. Так, в пьесе В. Масса и Н. Куличенко «Сады цветут» (1939) сразу два балаганных деда: семидесятилетний садовод-мичуринец Карп Иванович и шестидесятипятилетний сторож колхозного сада Сверчок. Параллельно тому, как дети их ссорятся друг с другом, старики тоже перестают находить общий язык. И не только друг с другом, но и с другими колхозниками. Так, Сверчок общается со стрелочницей Натальей Кузьминичной: