Госсмех. Сталинизм и комическое

И хотя диапазон амплуа героев, действовавших в этих гендерных коллизиях, был весьма широк — в них так или иначе были вовлечены все, от влюбленных до председателей, — общая диспозиция, как можно видеть, оставалась неизменной: мужчины, участвовавшие в этих стычках, были как на подбор комически-ущербными, тогда как женщины, напротив, — передовыми и бойкими.

«Мужественность» в этих пьесах чаще всего ассоциировалась с хвастовством, бравадой, бахвальством. Эти черты, присущие как молодым персонажам, так и старикам, — объект сатирического осмеяния. Одновременно они создавали фон, на котором особенно необоснованными оказывались мужские амбиции. Таков кичливый Салим из комедии «Добро пожаловать», считающий себя неотразимым женихом, которому девушка дает укорот. Он не слышит тех, кто пытается ему объяснить, что нельзя в любой критике видеть происки соперников («Сам ты себе яму роешь. Одним хвастовством голова забита. Ничего не соображаешь») и противопоставлять себя коллективу («Почему особняком держишься? Гусейн дает тебе бригаду, ты не берешь. Дуешься, словно малый ребенок. На кого ты в обиде? На народ, на партию? Нельзя на партию обижаться, пойми ты это!»). В финале пьесы этот колхозный Скарамуш, который во всем видит «подрыв авторитета», остается ни с чем и теряет свой статус.

Другие, хотя и борются с гендерной «несправедливостью», кончают тем же. Так, главный перевоспитывающийся герой из «Приезжайте в Звонковое», на протяжении всей пьесы страдавший от невостребованности и вторичности, постоянно возвращался к теме гендерной «несправедливости»: его жена была председателем сельсовета, что стало источником его депрессии и ресентимента.

Степан. Не верю я, чтоб с этими бабами можно было что-нибудь путное сделать.

Прокоп. С какими бабами?

Степан. Председатель колхоза у нас кто? — баба; звеньевые, бригадиры кто? — бабы. А мы кто? Я — старший сержант. У меня, можно сказать, четыре медали и пять ранений. Пришел домой — и становись под команду баб! Пора менять это дело.

Прокоп. Еще об одной бабе не сказал — о председателе сельсовета.

Степан. А что моя Анна? Разве она может быть председателем сельсовета? Ты подумай, начали приходить домой люди, которые, как и я, побывали в Бухаресте, Праге, Будапеште, Софии и даже в самом Берлине. Во всех столицах заграничных были, под командой известнейших генералов, а дома что? Кто начальство? Кто командует? Юбка. Кругом бабы. Да где это видано! Кто может терпеть такую ситуацию?

Не все, разумеется, разделяли такие «отсталые взгляды». Но, в отличие от тем, например, социальной или национальной «несправедливости», комедия позволяла их артикулировать. Не только ведь «женским засильем» недовольны были многие, а, скажем, и реальным или мнимым засильем отдельных социальных или национальных групп — например, представителей номенклатуры, евреев или русских в национальных республиках. Но эти темы были табуированы и не имели выхода в публичное поле. Гендерное «неравенство» должно было замещать их. Эти неправильные взгляды следовало высмеивать:

Прокоп. Это правда. Согласен. Кормили бабы нас всю войну, чтоб мы на фронте не вымерли с голоду, кормили рабочих на заводах, кормили партизан. Довольно. Не можем больше терпеть такую ситуацию. Сбросить баб! Кричи «ура», Степан!

Степан. Чего ты насмехаешься? Что ты из меня дурачка делаешь?

Прокоп. Почему? Ты сам сказал, что теперь юбка штанам ходу не дает. Потому и кричу: «Долой баб!»

Но разделяли эти взгляды почти все мужские персонажи колхозных комедий (кроме резонера). Источником недовольства была либо ущербность мужчин (лень, неумелость, склонность к выпивке, неорганизованность, безынициативность), либо отсталые взгляды на роль женщин в обществе, свойственные обычно колхозным лацци — деревенским дурочкам и старикам-сторожам. Война с «бабами» — излюбленная тема дедов Щукарей, присутствовавших в каждой колхозной комедии. Таков Тимофей Слива, который появлялся на просцениуме при открытии занавеса в пьесе Софронова «Павлина» и разражался гневно-ерническим монологом:

Граждане, спасайся кто может! Чрезвычайное происшествие — к нам в колхоз председателем назначили бабу! И кого бы вы думали? Павлину! Стряпуху! И шо же нам теперь всем выйдет? Може, кто скажет? Или подаст мысль, как обороняться от этого чрезвычайного происшествия? Шо ж вы молчите, граждане?! А у первую очередь мужское поголовье? Вы же должны посочувствовать и разделить наше горе!

Следующая за этим первая картина вся состояла из бесконечного обсуждения этого «чрезвычайного происшествия». Больше всех возмущался муж Павлины, Казанец, заявляя, что «не годится в ординарцы»: «Всыпались мы, браток, с Павлиной <…> Баба в атаманы вышла!»

Но в «атаманы» Павлина вышла не сразу. Вначале двадцатичетырехлетняя вдова, успевшая потерять родителей, провести детство в детдоме и похоронить утонувшего в реке мужа, была стряпухой. Эта tough cookie становится объектом ухаживаний со стороны тракториста Казанца. В «Стряпухе» она появляется ниоткуда, и мы узнаем о ней со слов другого воздыхателя — некоего Соломки: «Вы ее характера не знаете. Она ж могет вам членовредительство устроить. Во-от! Ты думаешь, почему у нас объявилась? Из Каневского района переехала. Она там одного тракториста аполовником в состояние инвалидности привела». Стукнув «аполовником» по голове комбайнера Казанца, который лез к ней «с руками» (но, согласно Павлине, «без души»), героиня уехала в другой колхоз, куда тот последовал за ней. Эта пара непрестанно ругающихся и периодически дерущихся с использованием предметов кухонной утвари молодых людей, разумеется, горячо любит друг друга. Параллельная пара влюбленных — бригадир полеводов Сахно и комбайнер Чайка — тоже на протяжении всего действия выясняют отношения. Но после серии водевильных происшествий в финале комедии все приходит к счастливому разрешению.

Это был чистый водевиль. Но причиной успеха было не столько освобождение водевиля от наскучившего идеологического антуража, сколько воспринимаемая всеми как «развязная» и «несносная» Павлина, «разбиравшаяся» с непрошенными кавалерами самыми радикальными средствами и побежденных в плен не бравшая.

Колхозная комедия отличалась от водевиля тем, что драматическая пружина в ней заменялась идеологической, а действие двигалось разворачиванием не столько комедийной, сколько идеологической коллизии. Когда после смерти Сталина идеологические рестрикции ослабли, Софронов поставил в центр комедии гендерный конфликт, который он открыл для себя в качестве источника комического еще в первой своей комедии «Московский характер» (1948), изображая слабых, а то и жалких мужчин, побежденных сильными женщинами. Центральный конфликт этой производственной комедии между мужем и женой, директорами двух московских заводов, завершался победой женщин, включая депутата Верховного Совета, секретаря райкома и работниц текстильной фабрики, которые здесь всецело доминировали.

Если главный герой пьесы Потапов противостоял требованиям жены и начальства, которое было всецело на ее стороне и также состояло из одних женщин, то его плановик Зайцев присутствовал в комедии специально для того, чтобы получать тумаки, полагавшиеся его «хозяину». Это был типичный перестраховщик, подхалим и трус в маске Арлекина, что и придавало комизм обычной производственной пьесе. Оказавшись в кампании женщин-начальниц, он вел себя, как загнанный заяц. Те же, напротив, с ним не церемонились, играя, как кошки с мышкой.

Павлина не просто соединяла всех этих женщин-начальниц в одном лице, но была лишена их номенклатурной выдержки, тогда как мужчины (с фамилиями, как на подбор: Соломка, Чайка, Пчелка, Слива) оказались в «глухой обороне». В Павлине всех пугало ее острословие, которое было тем доходчивее, чем примитивнее:

Пчелка. С вами, красавица, и десять раз приятно поздороваться. Это говорю вам я, Андрей Пчелка.

Павлина. Смотри, Пчелка, чтоб жало кто кипятком не ошпарил.

Хотя юмор самого Пчелки не более изыскан, его афоризмы (типа «Борщ кубанский, бифштекс испанский», «Я на это меню — хоть кого заманю») лишены агрессивности. Не то Павлина, которая никому «не дает спуску», отвечая на каждую реплику оппонента. А ее оппонентом становится любой собеседник, в котором она усматривает покушение на свою свободу и которому стремится надерзить, якобы защищая свою ранимую душу.

«Стряпуха» имела оглушительный успех. Она шла практически на всех сценах страны. Так, в 1960 году ее сыграли в 175 театрах 4637 раз. Для сравнения: это был год столетия А. П. Чехова, внимание к его пьесам резко увеличилось, и «Дядю Ваню» (из чеховских пьес она занимала первое место по популярности в репертуаре театров) в 47 театрах сыграли 667 раз[1040]. Софронов сумел капитализировать этот успех. И следом за «Стряпухой» появились «Стряпуха замужем» (где Павлина стала директором станичного ресторана), затем «Павлина» (где она уже директор совхоза), наконец «Стряпуха-бабушка»…

Софронов чутко уловил массовый запрос на колхозную комедию, оставив ее водевильный каркас и избавив ее от громоздкой идеологической надстройки. Но когда этот каркас обнажился, нестерпимая ходульность, почти пырьевская безвкусица и китч, которые камуфлировались политической корректностью и фантастическими мотивами сталинской колхозной комедии, стали бить в глаза. Однако массовый зритель, вкусовой порог и запрос которого Софронов интуитивно угадывал, был падок на грубый юмор комедий, действие которых вращалось вокруг донжуанских похождений станичных кавалеров, раздававших тумаки языкатых поварих и сальных шуток деревенских дурачков. Чтобы представить себе уровень этого юмора, достаточно послушать частушки, которыми пересыпана комедия Софронова:

Пчелка (поет и играет).

Приезжала к нам в станицу
Городская барышня;
У нее в угле ресницы,
Губы, как боярышник.

Таисья и Наталья.

Мне теперь других не надо,
Никакого цветика!
Ах, помада ты, помада,
Столичная косметика!

Все мужчины в комедии — глупцы и недотепы, которые, хотя и думают, что умны, оказываются легко обманутыми женщинами. Так, «первый парень на селе» аккордеонист Пчелка, который гуляет сразу с двумя девушками и все время поет им песни о любви, объясняет свое поведение тем, что Таиська и Наташка, две лучшие подруги, «ходят, как связанные» и «их никак не отобьешь друг от дружки», поэтому ему приходится ухаживать за обеими и обеим говорить «красивые слова» — «чтоб одна не обижалась, а другая не зазнавалась». Однако когда он решает сделать предложение одной из них, оказывается, что обе его не любят и сами использовали его для того, чтобы возбудить ревность у своих женихов.

Но jeune premier — ухажер, а затем муж Павлины, Казанец. Она «крутит» отношения с Чайкой для того, чтобы вызвать ревность Казанца, которого любит своей непростой любовью. Их отношения мучительны для обоих, полны надрыва и истерики. Бесконечные сцены ревности и объяснения должны, однако, быть пронизаны «светлым чувством» и оставаться смешными. И Казанец действительно смешон в своей ревности. Он жалуется Павлине на последствия ее агрессивного поведения: «Неделю в хате сидел — синяки сводил, ждал, пока пластырь с башки снимут. Ничего себе баба — за один поцелуй такое смертоубийство сотворила… Аполовник об голову переломила!» Он стал посмешищем для всех: «Девки смеются — со вдовой не справился! Хлопцы Степаном Аполовниковичем называют. Ребятишки игру изобрели в „казанца“». Жалеющая незадачливого ухажера Павлина спрашивает сквозь улыбку: «Это как же — в „казанца“?» Оказывается: «Завязывают глаза — и все лупят прутом одного, а тот должен узнать, кто ударил. Кого лупят — тот Казанец. Сотворила ты мне известность, на весь район. Популярная личность теперь». Он просит ее никому не рассказывать о происшедшем между ними в том колхозе, из которого они оба прибыли на новое место: «Павушка, об том и я хотел просить… Если кто узнает, что ты на моем черепке ширпотреб проверяла, меня же смехом изведут отсюда… Уборочная в разгаре. Заработать надо! Любовь все одно прошла…»