Госсмех. Сталинизм и комическое

Эти составные образы, где два начала уживаются в одном, получили свое дальнейшее развитие в советской риторике в призывах к потенциальным врагам режима «сорвать маски» и «показать свое истинное лицо»[530]. Это не значит, что существовала однозначная интертекстуальная связь между басенными образами Бедного и словарем обличителей врагов народа, когда определение нечеловеческой сущности подсудимых было неотъемлемой частью вердиктов[531] и когда госпрокурор Вышинский клеймил «бешеных собак», «шляхтероподобных пауков», «проклятую помесь лисицы и свиньи», «злых двуногих крыс», «человекообразных зверей», банды со «звериными клыками, хищными зубами»[532]. Однако я предполагаю, что корни самой возможности существования политических мутантов как предмета обсуждения в юридическом контексте — в этом до предела примитивном языке, который политизирует животно-человеческое начало и в котором сочетание человеческого и животного, архетипически-условного и нарочито-современного является определяющим в создании сатирических образов для пропаганды идей[533]. Ведь, согласно Пьеру Бурдье, именно язык закона является крайней степенью выражения перформативности, к которой стремятся все высказывания низшего уровня, включая ругательства[534].

Уже после смерти Сталина, в 1956 году, Бедный и Михалков, как два наиболее ярких советских баснописца, удостоились хвалы за то, что в их баснях «исчезает сказочный колорит, ограничивается возможность расширительного толкования аллегорий. Язык басни становится политически конкретным, ибо басня связана с совершенно определенным социальным явлением»[535]. Действительно, «возможность расширительного толкования аллегорий» у Бедного практически сведена на нет. Читатели знают, например, кто скрывается за образом карася: «этот жеваный карась / Был даже министром вчерась / В образе Макдональда Рамзая»; им также известно, что «щедринский пескарь… дожил до наших дней, / Что его зовут Уебб Сидней». Но здесь мы сталкиваемся с еще одним парадоксом, связанным именно с крайней простотой образности и стиля Бедного. Чтобы добиться максимальной простоты и конкретности, то есть однозначности в понимании образов, автор вводит в тексты огромное количество интертекстуальных «объясняющих» наслоений — эпиграфы, заимствования из классики, цитаты из газет, ссылки на энциклопедию о поведении животных («Пишу по Щедрину, / Кое-что свое вверну, / Да прихвачу две цитаты из Брэма»), косвенные ссылки на библейские образы (когда, например, карась, «попавши щуке в утробу на ужин <…> / Был… выблеван щукой обратно»). И в самих текстах встречаются прямые объяснения:

Арабской басни я дал точный перевод.
Искать не надо в ней особенной загадки,
Но если б к злобе дня я сделал в ней подход,
То я бы высмеял Ллойд-Джорджевы повадки.

Возникает парадоксальная ситуация: предполагается, что многослойная аллегория, неуклюже сближающая животное и человеческое, газетные заголовки и конвенциональную образность, более точно раскрывает реальность, чем реальные действия тех или иных политических деятелей; аллегория призвана сорвать маски, в то время как реальность, о которой пишут в газетах, эти маски лишь фиксирует еще больше. Создавая гротескные фигуры, сводя воедино образы людей и животных, громоздкая интертекстуальная аллегория призвана показать читателям простую правду. Отсюда показательно нарочитая, тяжеловесная пародийность самого названия одной из басен (за которым следует эпиграф из Бернарда Шоу): «О карасе-идеалисте и о пескаре-социалисте, Сиречь о Макдональде Рамзае и Уеббе Сиднее (Кто чего стоит, читателю виднее)». Интертекстуальные, стилистические и образные наслоения, сужая сферу возможных интерпретаций, как бы оправдывают сам факт существования басни как жанра, призванного поддерживать и пропагандировать правду.

Интертекстуальность, таким образом, становится кодом, с помощью которого фиксируется/пропагандируется определенного рода дискурс как священный, то есть подразумевающий неизменность интерпретаций и возводящий способных его понимать в статус посвященных. Здесь опять уместно вспомнить Беньямина, который связывал «священность письма» с кодификацией[536]. Примечательно также, что Ролан Барт в заметках о природе марксистского письма также говорит о крайней степени кодификации[537]. Код признан одновременно и упростить, и ограничить до единственно возможного понимание образов. Как примитивное насилие упрощает язык и общение, переводя их на довербальный уровень, так и нагромождение источников, создающее интерпретационные рамки, значимо не языковым содержанием, а самим своим количеством, самой своей массой. Простота в данном контексте подразумевает прогрессирующее умножение цитат, когда рождается принципиально новый вид басенных образов — собранный из множественности референциальных слоев, все более сужающих интерпретационный коридор. С интертекстуальными кодами связан и юмористический эффект, генерируемый этими текстами, когда формальный газетный язык и политические реалии переводятся на утрированно грубый язык ограниченного количества революционных аллегорий. Как и в случае с другими смеховыми практиками тоталитарных режимов, те, кто может смеяться над правильно понятым кодом, таким образом доказывают свою принадлежность к благодарным и послушным гражданам, посвященным в правила игры.

Говоря о функции интертекстуально-пародийной аллегории как способа приучить читателей видеть «истинное лицо» того или иного реально существующего персонажа, следует обратить особое внимание на использование имен реальных личностей в сочетании с традиционными образами и ругательствами. Вот типичный пример одной из многих басен, высмеивающих лидера эсеров:

«Да я… — завыл Корней, — да чтоб мне околеть!»
И в ту же ночь у деда у Егора
До ниточки очистил клеть!