Госсмех. Сталинизм и комическое

Это смещение и было единственной реальной функцией советского фельетона. Главной проблемой фельетониста являлся, таким образом, не столько отбор материала, сколько увод читателя от него. В фельетоне Н. Баженова «Экзамены» (1951) рассказывается о некоем «ответственном работнике», который настолько занят на работе, что возвращается домой глубокой ночью, не ходит в театр, не уделяет внимания семье, не видит собственных детей. Мало того, он еще и должен повышать свой «политической уровень» и учится в вечернем университете. Заниматься у него времени нет, в результате чего он проваливает экзамен, но решает хорошо подготовиться и в финале сдает его успешно. Однако возвращаться домой он продолжает за полночь, а в воскресенья «отсыпаться за всю неделю». Семьей он также не занимается и даже не может сходить с детьми на прогулку. Но эти обстоятельства, которые никак не меняются, от героя не зависят: он не может уйти с завода потому, что «начальник главка может позвонить». Фельетонист, разумеется, не объясняет, почему не спит ночами начальник главка — потому, что не спит министр, а тот не спит оттого, что по ночам бодрствует Сталин, из-за распорядка которого ночами бодрствовало полстраны. Но поскольку тема эта табуирована, акцент смещается на экзамен в вечернем университете…

Смещение объекта происходит в процессе его критической подсветки. Интересен в этом смысле бессюжетный фельетон, где этот прием смещения почти обнажен. В фельетоне «За тридевять земель» (1946) Рябов рассказывает о том, как он с коллегой, путешествуя по Владимирской области, заглянули в чайную села Киржач Покровского района, желая не просто перекусить, но ознакомиться «с местным колоритом, отведать пищу, приготовленную из тех злаков, что произрастают на владимирско-суздальских землях», столкнулись с тем, что в чайной не подают местных разносолов — они хотели поесть «местных грибков», рыбы из ближайшего озера («клязьминской сомовинки с суздальским хреном»), закусить муромским огурцом. Но их разочаровал директор: «Какие могут быть у нас грибки? У нас ведь государственное заведение, а не заезжий двор какого-нибудь Тит Титыча». И вместо местных разносолов предложил им «продукцию производства всесоюзной и республиканской промышленности. Вот консервы дальневосточные, икорка астраханская, печенье московских кондитерских фабрик, шоколад оттуда же, наливки и настойки московского винокомбината…» С тем же чувством горечи покидали журналисты до того Калугу, «не найдя там калужского теста; Тулу и Вязьму, не угостивших нас традиционными пряниками; древний Углич, разучившийся производить свою угличскую колбасу; Вологду, где не нашли чудесного местного масла; Саратов, не справляющийся с ловом саратовской стерляди и питающийся той же треской», что и жители Владимирской области.

Этот прием можно назвать псевдопроблематизацией: читателю предлагалось озаботиться «проблемой» угасания местной пищевой промышленности, стандартизации и унификации ассортимента продуктов, а вовсе не тем, что умудрились не заметить журналисты «Правды», объезжая российские колхозы в 1946 году: в стране (и в особенности в Центральной России) царил массовый голод, унесший жизни полутора миллионов человек, с массовой детской смертностью и каннибализмом[647]. Дереализующий потенциал этой самокритики огромен: создавая параллельный мир, она стилизовала его под реальность, указывая на мнимые «недостатки», которые призваны были скрыть реальные проблемы.

Испытанным способом достижения подобной цели была намеренная концентрация на мелочах, которые погребали под собой настоящую проблему. В фельетоне Нариньяни «Чуть-чуть» (1952) рассказывается о том, как некий начальник строительства получил квартиру в том самом доме, строительством которого руководил, и как его жене было стыдно смотреть в глаза соседям, которые столкнулись с многочисленными недоделками. Судя по описанию жилья, дом был не совсем обычный: «Хата у новоселов была на славу: с лифтом, газовой кухней, ванной, механическим мусоросбросом, пол паркетный, обои ковровые. Не квартира, а хоромы!» Но тут выясняется, что люстру не привесить — строители забыли привернуть к потолку крюк, стены в доме из сухой штукатурки — гвозди в них не держатся, в ванной нет полочки для мыла — купаясь в ванной, надо мочалку и мыло класть на пол. На паркете грязные полосы, двор раскурочен и т. д. Но не только в домах недоделки: все строительство в районе Песчаных улиц непродуманно: нет продуктовых, кондитерских, промтоварных и овощных магазинов, из-за чего хозяйки ездят за тридевять земель за хлебом, луком или солью. Проложены телефонные кабели, но забыли соединить их с подстанцией — весь район без телефонной связи.

Фельетонист перечисляет причины: архитекторы не продумали, Моссовет недоучел, в Министерстве связи недосмотрели, строительное управление не озаботилось… Вывод из рассказанного фельетонистом сделать несложно: поскольку у домов нет хозяина, поскольку им занимаются государственные органы, поскольку строительство не ориентировано на жильцов, а сами строители никак не связаны с потребителями, которые, в свою очередь, не являются собственниками «жилплощади», на которой «проживают», все описанное — не исключение, не курьез, но системная проблема любого «социалистического» хозяйства. Однако для того, чтобы именно этот самый очевидный вывод читатель не сделал, автор заключает свой фельетон следующим выводом: «Ни в одной стране мира не строится так много жилищ, как в Советском Союзе. Наши строители работают быстро, самоотверженно, но вот что обидно — на отделку и доделку у многих прорабов почему-то не хватает терпения». Причина найдена: нехватка терпения.

Неразделимость слов «строительство» и «недоделки» осталась в советском языке на десятилетия, а истории, подобные рассказанной здесь, стали объектом бесконечного числа фельетонов и вошли в «золотой фонд» советской сатиры, что, конечно, не случайно: эта сатира была направлена вовсе не на «устранение недостатков», но на создание оптики и дискурса, в которых их следовало видеть и о них говорить. Фельетон занимался деполитизацией советского дискурса, конструировал советскую оптику таким образом, чтобы читатель не видел связи между повседневной реальностью и политикой.

Факт советской политической реальности: всем в стране заправляют и все контролируют партийные органы, а государственные существуют лишь для выполнения партийных решений и придания им легитимности. Разумеется, это явление в публичном дискурсе не фиксируется. Оно относится к множеству советских табу, обсуждение которых в печати было невозможно. Между тем оно настолько распространено и настолько бросается в глаза, что совсем не поднимать эту тему тоже нельзя. Вырабатывается особый дискурс, позволяющий говорить о явлении, но неверно его позиционировать, искаженно интерпретировать и искать его истоки заведомо в неправильном месте. Роль фельетона как наиболее популярной и доступной формы сатиры в выработке и распространении этого дискурса огромна. Он позволяет не только обезопасить негативное явление, показав его в наиболее приемлемой форме, но и представить в качестве предмета осмеяния, то есть симулировать борьбу с ним.

В фельетоне Нариньяни «Не в те двери» (1948) описывается страшно рассеянный пионерский инструктор обкома комсомола, который прославился тем, что умел добывать необходимую информацию «с мест» — получать разного рода сводки (например, об участии пионеров в борьбе с сусликами). Он мастерски обзванивал районы и составлял отчеты, за что ценило его обкомовское начальство. Но однажды рассеянный инструктор по-настоящему потерялся: он по ошибке вышел на одну остановку раньше, прошел, как обычно, до конца квартала, зашел в угловой дом, поднялся на третий этаж и уселся за стол, за которым проработал три дня, не заметив, что оказался не в обкоме комсомола, а в облземотделе. Он занялся привычной своей работой — начал обзванивать райкомы, чтобы узнать не только, сколько было убито на вчерашний день сусликов в каждом районе области, но и каким способом убито: сколько залито водой, оглушено палками, поймано капканами. Какой процент убитые суслики составляли по отношению к оставшимся в живых. И сколько живых сусликов должно было остаться еще на долю каждой школы, пионерской дружины, детской площадки и летнего оздоровительного лагеря. Составив таблицу, он отнес ее к начальству, решив, что прислали новых начальников. Начальство очень удивилось этой таблице, но и обрадовалось, поручив ему установить, сколько воробьев и галок приходится в области на каждый засеянный гектар ржи, пшеницы, ячменя и проса, что он добросовестно и сделал. Но тут в обкоме обнаружили пропажу. Найденного пионерского инструктора обругали, но ругали его зря, объясняет фельетонист: «Беда состояла в том, что, пробыв три дня в чужом учреждении, пионерский инструктор не почувствовал никакой разницы ни в обстановке, ни в содержании работы двух таких различных организаций, как обком комсомола и областной земельный отдел».

Этот фельетон с почти хармсовским сюжетом демонстрирует страховочный механизм советской сатиры. Она построена на пятислойной страховке: во-первых, партийные органы не упоминаются, но заменяются комсомольскими; во-вторых, даже в комсомольских органах речь идет лишь о пионерском инструкторе (двойное снижение); в-третьих, явление называется (ненужным) дублированием, чем снимается реальный смысл не дублирования, но подмены одних органов другими; в-четвертых, системное и серьезное явление представлено как нелепое и курьезное; наконец, в-пятых, бесполезность чиновничьей работы, которая является прямым результатом деятельности советской бюрократической системы, выдается за искажение некоего правильного идеала. Так советская сатира работала на укрепление режима.

При этом темы, как можно видеть, могли подниматься самые острые. Более того, они могли освещаться в острогротескном ключе, что не только не мешало, но способствовало работе по смещению акцентов. В фельетоне Нариньяни «Человек без имени» (1952) рассказывается история некоего Журова, которого одни называли Семеном Иосифовичем, а другие — Семеном Осиповичем. Решив узаконить какое-то одно написание своего «беспокойного отчества», герой фельетон должен был пройти все круги бюрократического ада, когда от него требовали справки и выписки из метрик, пока не дошло до требования подтверждений из давно сгинувших церковных книг о бракосочетании его дедушки и бабушки. Оказалось, что сельский поп был из семинаристов, поэтому он и записал при рождении имя отца, согласно святцам, — Иосиф. А дьячок не учился в семинарии и записал это имя по-деревенски — Осип. Наконец с отчеством разобрались, но теперь герою фельетона пришлось доказывать, что он Журов (это должны были подтверждать в домоуправлении, на работе и т. д.). Завершается фельетон так:

И вот несчастный Журов ведет сейчас какую-то непонятную, двойную жизнь. Для окружающих он по-прежнему тот же самый всеми уважаемый Семен Иосифович Журов, каким он и был до сих пор. Под этой фамилией С. Журов живет, читает лекции, принимает зачеты у студентов. А в загсе Ленинградского района он числится почему-то человеком без имени и фамилии.