Госсмех. Сталинизм и комическое

Кончал он свои рассуждения всегда одинаково: «Идейности у вас мало. А идейность, дорогие товарищи превыше всего! Так-то…»

Здесь не просто предельно обнажается официальный дискурс и тем сатирически снижается персонаж. Это типично гротескное заострение советского бюрократического языка не только пародирует сталинские квазидиалоги с самим собой, но и вскрывает универсальность этого дискурса. На этом же языке Болванчик выступает с речами перед рабочими на заводе («Да, товарищи, завод ваш отстает, плохо работает ваш завод. A почему отстает? A потому, что программу не выполняет. А почему не выполняет? А потому, дорогие товарищи, что плохо работаете. Идейности у вас нет») и перед деятелями литературы («Я хоть не писатель, не артист, но тоже не лыком шит. Что значит, товарищи, безыдейное произведение? А это значит, что в данном произведении нет идейности. Понимаете: и-дей-нос-ти! Идейное произведение должно быть насыщено идеями. Вот так-то»).

Когда в конце фельетона характеризуется манера героя говорить об успехах и недостатках, то основные черты советского бюрократического языка демонстрируют характерную смену субъектности: «Мы с вами тут недоработали… Мы с вами допустили ошибку… Тут мы с вами, товарищи, недодумали… Тут мы недоглядели…»

Но вошел в историю жанра Д. Беляев фельетоном «Стиляга» (Крокодил, 1949, № 7), который не просто имел большой резонанс, но и подарил советской сатире сразу же вошедший в обиход образ стиляги, который на протяжении десятилетий стал едва ли не самым любимым после бюрократа. Уже позже этот образ принял всем знакомые визуальные очертания. Но родился он прежде всего как языковой феномен. Беляев избегал портрета своего персонажа, но давал его речевую характеристику. На вопрос о причине опоздания стиляга небрежно заявляет: «Мои вам пять с кисточкой… Опоздал сознательно: боялся сломать скулы от зевоты и скуки… Мумочку не видели?» Словарь стиляги состоит из нескольких бессмысленных фраз: «Отшвартовался. Прилип пока к цирку»; «Топнем, Мума?» (вместо: «потанцуем»), «Мума, замри», «Мумочка, не дуйся. Убери сердитки со лба…» Эти портреты (а Беляев публиковал свои фельетоны в «Крокодиле» как галерею современных негативных типов) не должны были соединяться («обобщать»), они дробились на множество лиц. Эта галерейность персонажей приводила к тому, что читатель не задумывался над тем, что этот вокабуляр современной Эллочки-людоедки, по сути, зеркальное отражение речи Болванчика.

Когда же сгущение становилось слишком навязчивым, авторы транспонировали картину в более безопасную тональность при помощи сдвига. В «Путевом фельетоне» В. Дыховичного и М. Слободского (1950) рассказывается о злоключениях туриста или командировочного в поисках билетов на поезд или места в гостинице. Картина всюду одинакова: отсутствие мест, ничего не работает, тесные неудобные номера, грязные санузлы, в поездах вонь и грязь и т. д. Однако обо всем этом рассказывается с юмором, который выполняет дереализующую функцию. Смех — великий анестетик: то, о чем шутят, о чем пишут, смеясь, не может быть серьезным. Обобщение снимается не тем, что говорится о нетипичности недостатков, но тем, что и как говорится о типичности положительного. И в самом деле,

Кто останавливается в гостиницах?.. Стахановец, приехавший делиться опытом со своими местными последователями. Бухгалтер предприятия, прибывший для утверждения отчета. Передовики сельского хозяйства, вызванные на конференцию. Заочники, явившиеся на зачетную сессию. Футбольная команда, которой завтра на стадионе будут аплодировать тысячи зрителей. Председатель колхоза-миллионера, приехавший на консультацию к архитекторам с проектом нового агрогорода. Артисты, приглашенные филармонией, и лектор, вызванный Обществом по распространению знаний.

Чем больше таких гостей, тем больше оснований у города радоваться и гордиться! Значит, здесь бьется пульс жизни, значит, город этот — действительно центр своей области или района. Плох тот город, в который незачем ездить! Да и нет сейчас таких городов. Нет «медвежьих углов», нет глухой, застойной провинции. Всюду живут творческие люди, всюду рождается передовой опыт, требующий распространения и обогащения, всюду расцвет и промышленности и культуры.

Описав именно медвежьи углы, где вместо расцвета — убожество и неудобства, грязь и полное небрежение «запросами советского человека», показав читателям легкоузнаваемые гостиницы в Минске и Виннице, Полоцке и Бобруйске, авторы стремятся тут же представить эту картину случайной — на фоне типичного, которое лишено фактичности. И эта дилемма — нетипичное фактично, типичное абстрактно — дереализует советскую действительность. Другой важный аспект: резкая смена модуса повествования. О грязи и убожестве пишется в ернически-фельетонном стиле, а о «типичности» — высоким стилем передовой статьи.

Нетипичность особенно подчеркивалась, когда объектом критики становились представители номенклатуры — даже местного уровня. В фельетоне «Молочная сестра» (1953) Нариньяни рассказывает о том, как Уполномоченного министерства заготовок переводят из Барнаула в Саратов, и тот решает перевезти за три тысячи километров свою корову Эльзу, которую проводят по ведомостям как члена семьи — сестру персонажа фельетона. Кроме того, перевозят ее не товарным, а пассажирским составом в отдельном вагоне. Затем корову содержат на кормах мельзавода, потом «Заготживсырья» и наконец «Заготсена», которые подчиняются уполномоченному. А когда железнодорожники выставили ему счет за перевозку коровы, он отказался платить, заявив, что платить должно министерство. После трех лет споров и передачи дела в суд благодаря радению замминистра, который приказал работникам бюджетного отдела забрать из суда исковое заявление железнодорожников и оплатить проезд коровы из средств министерства, дело было замято, и теперь уполномоченный продолжает «жить и благоденствовать на государственный счет, а его дом по-прежнему обрастает хозяйственными службами». Фельетон наполнен комическими подробностями (о том, как возмущалось семейство уполномоченного тем, что было уравнено им с коровой, о том, как его жена отказывалась ехать с ней в одном вагоне, о том, как корову перевозили на завод, и т. д.)

Но чем смешнее становился рассказ, тем больше затушевывалась главная тема фельетона: коррумпированность системы, вседозволенность бюрократии. История с уполномоченным подается не как системная проблема, но как «случай». Большинство фельетонов подобного рода сводится либо к курьезу, либо к нравоучительной истории о том, что нельзя использовать государственные ресурсы на личные нужды. Основные усилия фельетониста уходили на то, чтобы показать здесь бюрократическое извращение, подлежащее осуждению, но ни в коем случае не естественный продукт системы.

Симптоматичны в этом смысле фельетоны Ивана Рябова в «Правде». Некий директор электростанции, ведущий себя, как «удельный князь», потребовал от хлебопекарни подарить ему поросенка (у них находились на откорме поросята), поскольку они «пользуются моим светом». За это его раскритиковали в газете и на городской конференции директора школы, пекарни и автобазы. На другой день он отключил у них электричество, а затем и весь город чуть не погрузил во тьму. На той же конференции парторг выступил с критикой директора пивоваренного завода. Вернувшись с конференции на завод, тот тут же издал указ об увольнении парторга… Фельетонист «Правды», посвятив им фельетон «Нижнеудинские оригиналы» (1948), заявляет, что они «подражают героям недоброго старого времени»:

Их антиобщественное поведение, зоологическое самолюбие, неприязнь к правде, враждебное отношение к большевистской критике и самокритике — все эти черты заимствованы нижнеудинскими директорами у самодуров. Вырождающуюся породу представляют они. Она, эта порода, нет-нет да и заявит о своем существовании, заявит буржуазным индивидуализмом, чиновничьим произволом, барским рыком, великолепным барским жестом… порода самодуров явно вымирает, и мы имеем дело лишь с редкими эпигонами щедринского Угрюм-Бурчеева и чеховского унтера Пришибеева…

В другом фельетоне Рябова «Землянико-Карский» (1949) речь идет о не менее колоритном на этот раз московском чиновнике Землянико-Карском, который не только руководит главком Главформоматериал, в подчинении которого нет ни одного предприятия и который тратит на поддержание своего совершенно бесполезного, но весьма роскошного существования миллионы рублей (ставки, машины, дачи), но еще и рассказывает о себе героические небылицы (о том, как он участвовал в революции и брал города, руководя корпусом во время гражданской войны, и т. п.). Заканчивается рассказ о нем тем же заботливым упаковыванием типажа в «единичное проявление»: «Конечно, Землянико-Карский относится к породе самозванцев, вымирающей в наше время. Но писать о нем все-таки следует, ибо редкие представители этой породы еще вносят свой нечистый дух в атмосферу наших учреждений». Если всесильная «Правда» задавала подобный стандарт критики партийно-государственной номенклатуры, ожидать чего-либо более решительного от других газет было бы наивно.

Отвлекающая функция позволяла советскому фельетону эффективно играть роль не столько канала выражения недовольства «недостатками», сколько машины по их идеологически правильной «упаковке», созданию безопасного угла зрения на них и дискурса о них. В фельетоне Ленча «Письмо» (1950) рассказывается о том, как живущая в райцентре старушка-мать отправила письмо сыну, большому начальнику в областном центре, на рабочий адрес (поскольку он не отвечал на ее письма, отправленные ему домой), где она жаловалась на старческие хвори и просила денег на ремонт жилья — побелить, покрасить и сделать разные починки. Письмо попало в канцелярию в руки бюрократа Брускова, который был мастером, не вникая в прочитанное, «мгновенно схватывать суть» любого письма и давать ему правильный ход. В этом случае он ответил: «Ваше письмо отправлено в райсобес, куда вам надлежит обратиться». Сын-начальник, не читая, письмо подмахнул. Ничего не понимающий начальник райсобеса, не зная, как реагировать на частное письмо, узнает от секретарши, что пришедшая в райсобес тоже ничего не понимающая старуха — мать большого областного начальника, устраивает ей ремонт квартиры за государственный счет. Об этой истории начинают говорить соседи, в конце концов кто-то пишет в областную газету письмо о том, как областной начальник «обделывает свои семейные дела» за счет райсобеса. Областная газета публикует об этом фельетон. Дело разбирается в «надлежащих инстанциях». Брускова и начальника райсобеса снимают с работы, сыну-начальнику выносят выговор за бюрократическое отношение к работе. Теперь Брусков работает на почте — принимает телеграммы. Он все так же быстро работает с почтой — у его окошка очередей не бывает.

На первый взгляд, это история о бюрократии. В действительности она о том, что почитанием начальства пронизана советская система управления, которая вся состоит из коррупционных ниш, что даже до забот матери, не говоря уже о запросах обычных людей, начальству нет дела, что «надлежащие инстанции» лишь переставляют бюрократов с места на место. Эта фиктивно-обличительная функция фельетона смещает акцент с реальной проблемы в область стереотипов (бездушные бюрократы или подхалимы/подчиненные).