Госсмех. Сталинизм и комическое

Как можно видеть, сталинская сатира отнюдь не всегда боялась обобщений. Напротив, охотно к ним прибегала, перерождаясь из сатиры в погромную публицистику: кроме ернического тона, сатирического в ней ничего нет. Основная функция этих текстов не сатирическая, но мобилизационная. Их основной прием — генерализация: политические обобщения («цветковщина») — изобретение политических ярлыков. Следующий фельетон о местных безобразиях завершался тем же призывом к разоблачению и самокритике: «Полностью разоблачить все подобные шутки можно только при активном содействии масс» («Клятвы и комедии», 1929).

Если фельетон 1920-х был заострен социально, то фельетон 1930-х — политически. При этом изменялась не столько сфера изображения, сколько кодификация объектов сатиры: социальные практики на глазах политизируются, превращаясь в террористические. Так, в фельетоне «Болото» (1929) рассказывается о том, как разложившееся начальство одного из районов Татарстана (среди них — районный судья, секретарь райкома партии и начальник торгового отдела), напившись и устроив массовую драку в лесу, пытаются оклеветать рабкора Федотова, который написал про эту пьянку в газету «Советская Татария». Эти люди изгоняют самого Федотова из партии за… пьянку, каковой квалифицируется… «распитие бутылки пива». Но рабкора поддерживают трудящиеся: «Рабочие и крестьяне, партийные и беспартийные, татары и русские писали в газету о том, что у них делается на местах, как пьянствует и безобразничает прогнившая, оторвавшаяся от масс верхушка советского аппарата». Какова же тактика фельетониста? Он подает своего рода «встречный иск», где вместо бытового разложения возводит на начальство района политические обвинения:

Соотношение классовых сил на деревне — наступление кулака, доходящее до вершин наглости, и зажим бедноты — вот что лучше всяких пьянок и побоищ характеризует работу советских организаций в Буинском кантоне.

Кто в Турухановской волости ведет самую ярую агитацию против колхозов? — Председатель волисполкома Бюре. Кто такой Бюре? — Известный по всей округе кулак и мракобес.

Зав. отделом канткома Хайруллин выдает справки для поступления в вузы кулацким сыновьям и в справках указывает, что их родители — бедняки. Кто учится в школах Бурундуковской волости? Дети мулл и кулаков. А дети бедноты? Для них «местов нет».

Примеры растут как снежный ком:

Можно было бы привести десятки подобных примеров. Можно было бы подробно рассказать и о том, как некоторые ответственные работники якшались и пьянствовали с кулаками и муллами, как они ходатайствовали о предоставлении голоса лишенным избирательных прав заядлым кулакам и т. д.

Но фельетонист решает не загружать читателей примерами и в финале сообщает:

OK и OKK (обком и областная контрольная комиссия. — Е. Д.) постановили: распустить и произвести перевыборы бюро канткома, произвести пересмотр основных звеньев аппарата и проверку ряда парторганизаций. Секретарю канткома и уполномоченному OKK вынесен строгий выговор, они сняты с работы с запрещением занимать ответственные посты. Исключен из партии и снят с работы ряд ответственных работников. Несколько человек, в том числе злостные кулаки, арестованы. Нарыв вскрыт.

«Действенность» и «оперативность» фельетона приобретают буквальный смысл: он становится эффективным оперативным инструментом чисток, а читатели превращаются в объект террора и делятся на две категории: «Люди и шлак» — именно так называется второй раздел книги Рыклина, куда входят фельетоны о приписках и халтуре, о головотяпстве и безответственности, о пустобайстве и бесхозяйственности, о бюрократизме и очковтирательстве. За всем этим фельетонист видит происки классового врага. Вот как говорится о бюрократе в фельетоне «В ответ на ваше отношение…» (1930):

Попробуйте обвинить автора этого отношения в волоките, — он ведь ответил в срок, точно и аккуратно. Попробуйте упрекнуть его в плохой постановке учета, — смотрите, на все имеется своя цыфирь, на все имеется свой ответ. Этот человек очень чистенький, аккуратный, вежливый, предупредительный. С таким гражданином не страшно повстречаться глубокой ночью в темном переулке, — он даже уступит дорогу. Но поглядите на него внимательно — он страшен. Он опаснее вора и вреднее суслика. Он с улыбкой обманывает вас. Он с иноческим смирением издевается над вами. Изливая елейные речи, он тихонько сыплет песок в мотор машины. Такова его натура.

Бесконечный набор традиционных советских объектов сатиры на глазах резко редуцируется до одной — расстрельной — категории: «классовый враг». Вот как завершается фельетон о низкой трудовой дисциплине «Люди и шлак» (1930):

Рядом с металлом, с горячим чугуном из домны льется шлак. Неопытному человеку кажется, что это металл. Внешне он так же красен, как раскаленный чугун. Но это лишь отходы чугуна, никому ненужные отбросы, увозимые в ковшах на свалку. Имеется на заводе и людской шлак. Человечки, ударяющиеся в панику перед трудностями. Пьяницы, прогульщики, вредители, лжеударники, кулачки и их идеологические попутчики.

Это — отходы. Небольшие прыщики на здоровом теле. Завод постепенно очищается от шлака. A с отсталыми и несознательными ведет борьбу сама рабочая общественность. Все больше и больше начинают проявлять себя товарищеские суды.

В таких финалах ерничество и сарказм сменяется обличением, фельетонист превращается в прокурора, требующего суда и справедливости. Хорошо демонстрирует этот вид смеха фельетон «Коршуны и микробы» (1930):

Некоторые ученые мужи под влиянием тех процессов, которые происходят ныне в стране, все более и более открывают свои темные лики. То, что хранилось, как заветное и дорогое, что пряталось в тайниках души под семью печатями, вырывается теперь наружу. Осколки реакции, приютившиеся на университетских кафедрах, начинают перекликаться. «Ау! Подай голосок через темный лесок!»

Главный злодей — многолетний руководитель Бактериологического Общества профессор Коршун, директор Мечниковского института, который якобы работал в армии Деникина и теперь покрывает реакционных профессоров Бактериологического общества. Автор приводит примеры их «реакционных выступлений»: один в лекции сравнил большевиков с кишечными бактериями, другой говорит, что естествознание ненаучно и все зависит от «высших божественных начал», и т. п. Факт неизбрания в президиум Общества ни одного из членов комфракции — это политическая демонстрация. «Издевательствам и глумлению — нет конца», — гневается фельетонист, завершая очерк прямыми угрозами и призывами к расправе:

Ежели комфракция выступает против реакционеров — это «гонение на интеллигенцию». А ежели реакционеры травят инакомыслящих — это в порядке вещей. Такова готтентотская мораль деникинских коршунов.

Советская страна предоставляет для старых специалистов широкие возможности для работы, для творчества. Но никогда, никому, какие бы у него ни были научные заслуги, она не предоставляет возможности свободно распоряжаться своими реакционными ресурсами.

Храните, если вам очень хочется, сии подозрительные богатства у себя дома… Но выходить на улицу с оружием, против нас? Видать, плохого вы о нас мнения.

Советский фельетон стал в сталинскую эпоху живым воплощением советского понимания сатиры как «обвинительного приговора». К советской действительности это, разумеется, не относилось, но обвиняемые были реальными людьми. Появление такого фельетона в партийной печати означало неминуемое наказание. Когда он появлялся в «Правде», речь могла идти о самых печальных для героев фельетона последствиях. Главным фельетонистом «Правды» в 1920–1930-е годы был Михаил Кольцов. И его фельетоны нередко прямо апеллировали к милиции, прокурору, судье. Торжество этой пенитенциарной эстетики обычно происходило в финале. История при этом могла быть самой водевильной. Один из самых известных фельетонов Кольцова «К вопросу о тупоумии» (1931) соединял в себе факт с анекдотом. Начальник Еланского потребительского общества спустил директиву, завершавшуюся словами «…усильте заготовку», а поскольку «директиву без номера спускать не приходится, <…> листок порхнул в регистратуру и вернулся с мощным солидным номером». После чего последовала подпись начальника: «Воробьев».

Спустя некоторое время уполномоченный районного потребительского общества в Ионово-Ежовке расправил телеграфный бланк и звонко прочел уполномоченному райисполкома приказание высшего кооперативного центра: «…усильте заготовку 13 530 воробьев». Далее следует вполне кафкианская история того, как началась заготовка, проходившая не только днем, но и ночью при фонарях, с соревнованием колхозов и т. д. В самый разгар воробьиных заготовок в Ионово-Ежовку приехали по другим делам районный прокурор, народный судья, представитель районной милиции, бригада райисполкома по обследованию местной работы. Найдя ежовцев «в больших заботах», она оказалась на митинге протеста, где уполномоченный райисполкома, зловеще поблескивая очками, заявил: «Тот факт, что кошки съели двести воробьев, мы рассматриваем как вредительство, как срыв боевого задания государства. За это мы будем кого следует судить. Но при этом мы должны на действия кошек ответить усиленной заготовкой воробьев».

В финале недоразумение, конечно, выясняется, но Кольцов не склонен проявлять «гнилой либерализм»: читателю, который усматривает в происшедшем «безобидное тупоумие», он объясняет, что пора наконец «вступить всерьез в борьбу и с этим милым качеством», что вообще нельзя говорить «о тупоумии как о безобидном, природном, „объективном“ качестве». Тех, «кто, спекулируя, злоупотребляя этой дисциплиной, переводит выполнение в издевательство, беспрекословность — в солдафонство», фельетонист предлагает судить. И это не фигура речи:

При воробьиных заготовках на селе присутствовали работники из района — прокурор, судья, начальник милиции. Кто поверит, что эти уважаемые лица, нет, не лица, а рожи, сочли заготовку воробьев нормальным делом?.. Нет! Каждый из них мысленно изумлялся балагану с воробьями. Но каждый молчал. Мы сейчас перебираем сверху донизу советскую и кооперативную систему. Выбрасываем гнилое, чужое, вредное. Не надо делать исключений для людей, изображающих из себя дурачков. Таких «наивных», как те, что заготовляли воробьев, можно воспитывать только в одном месте. В тюрьме.

Если тюрьма плачет по тем, кто, с одной стороны, беспрекословно готов выполнять директивы, то с другой — она грозит тем, кто проявляет самоуправство. Герои фельетона «Скорей, скорей в тюрьму!» (1931) — представители одной фабрики, учинившие погром на другой фабрике, которая отказалась по суду освобождать помещение. Красочно рассказав о происшедшем, Кольцов завершил свой рассказ словами: «Пусть Федоров, Удалов и их помощники, не теряя золотого времени, сейчас же поспешат в тюрьму. Пусть предъявят у входа этот номер „Правды“ — и их пропустят немедленно, вне всякой очереди». В данном случае не понадобилась даже апелляция к милиции, прокурору и суду — фельетонист взял на себя функции их всех. Столь буквальное понимание сатиры как обвинительного приговора героям (которые в фельетонах — реальные люди), столь расширительное и вольное понимание оснований для обвинений, та легкость, с которой они выдвигались, делали ее органичной частью сталинского террора, его действенным (в силу огромной популярности) инструментом.