Госсмех. Сталинизм и комическое

Агнеса объявляет о своем решении вернуться к профессору Сомову, когда судьба вновь жестоко подшучивает над ней: оказывается, что Костров жив и вернулся домой. Агнесе не остается ничего кроме постыдного бегства через черный ход.

Но, покинув сцену с черного хода, она явилась опять — с парадного, под именем Милочки Лютиковой. Здесь гендерный аспект коллизии явлен еще яснее. Если Агнеса саморазоблачалась, то Лютикову в пьесе разоблачают именно женщины. Ее история проста: она обворожила заместителя директора завода Карпачева, который устроил ее секретаршей к директору. Тогда она соблазнила директора, и он готов был уже оставить семью, пока, благодаря письму Лютиковой, где она искренне рассказала о своих планах, все не выяснилось. Тогда она пытается перебраться назад к Карпачеву, но и он ее гонит. Если в «Моли» все главные герои-мужчины, ставшие жертвами «демонической» Агнесы, положительные, то в «Бархатном сезоне» директор завода Благин изображен с недостатками: он страдал самомнением, считая себя незаменимым конструктором и ведя себя высокомерно с подчиненными. Этими слабостями и воспользовалась Лютикова. В финале пьесы мужчины избавляются от недостатков и спасаются от чар Лютиковой. Она уходит, как в предыдущей пьесе Агнеса, лишь затем, чтобы явиться в следующей пьесе Погодина в раздвоенном образе Вики и Раечки.

Разоблачением демонической женщины-моли в «Бархатном сезоне» занимается парторг завода Ростокина. Она объясняет, что «роман» директора с секретаршей — не порыв чувств:

Я понимаю — молодые люди, безумная любовь и все такое. А то ведь разница на тридцать лет… Так, положение обязывает, а семья — нет? Сыновья — офицеры, дочери девятнадцать лет. А я имею основание думать, что положение как раз иных товарищей не обязывает, a развязывает. По крайней мере, наш уважаемый директор давал мне не раз понять, что ему многое позволено.

Ростокина не только рассказывает дочери Благина Варе о происходящем, но и объясняет все исключительно женскими происками: «Если прямо говорить, то в этом деле для меня лично играет главную роль не ваш отец, хотя я его и не оправдываю, а женщина, которая польстилась, именно польстилась на него». В основе здесь, учит парторг, «пережитки капитализма» («Брак по расчету, корыстный брак, брак как нажива — вот о чем я говорю»). Она уверена, что «этот умысел провалится с треском». На вопрос ошеломленной дочери, о каком умысле она говорит, Ростокина объясняет:

Ну вот бы я, к примеру, получила доступ в этот дом, стала бы прицеливаться — а как бы мне все это заграбастать? Как бы, дорогая, вытурить вас отсюда и свою довольно-таки серенькую личность поднять до уровня большого человека? Это вам не умысел? <…> Если у кого-то руки слишком длинные, то можно по рукам ударить. Я тоже мать, у меня семья. Не понимаю, что ли?

Если героиня «Моли» соблазняла «прелестное белокурое дитя», то героиня «Бархатного сезона» соблазняет старика:

Вы благородный, необыкновенный человек. <…> И вот я рядом с вами, здесь. Ради чего? (Значительность и убежденность.) А ради того, что я поняла у вас на службе, своим умом, что вы исключительный, единственный, вы гениальный человек. <…> Когда я выяснила для себя, что вы за человек, тут уж я считала своим святым долгом создать вам такие условия, которых вам никто не мог создать и не создаст, уверяю вас <…> Нет, пусть они попрыгают без вас. Благины на дороге не валяются. Вы — единственный.

В ход идет самая грубая лесть («…Игорь Владимирович, вы поразительно помолодели. Иногда мне очень хочется, непроизвольно, назвать вас Игорьком», «…вы такой непромокаемый, такой чугунный человек, что позабыли, когда вас называли милым. Это несчастье, это кошмар»). Иногда Благина посещает мысль, что его «опутывает хитрая пройдоха», но порывы страсти Милы так увлекают его, что он забывает обо всем.

Комизма ситуации добавляет манера Благина изъясняться на «интеллигентском» языке: «извольте видеть», «Помилуйте. Помилуйте-с! Не забывайтесь! По логике вещей, вы, уважаемый Тихон Фомич, решили, так сказать, эмансипироваться и действовать без меня». Эта речь не удивительна для человека, о котором парторг завода говорит, что «человек он немолодой, но как член партии он еще молод. В партию вступил в дни войны. Он честный человек и редкостный работник, но кое-что у него не совмещается». Но, когда слушается дело о разводе, выясняется, что к парторгу пришла некая посторонняя девушка, которая снимала комнату у Лютиковой, и отдала ей саморазоблачительное письмо от Лютиковой. Оно и раскрыло Благину глаза на происходящее.

Ознакомившись с этим письмом, жена Благина отказывается забирать свое заявление, и теперь сама настаивает на разводе: «Я требую, я просто прошу записать, что я первая требую избавить меня от человека, который так непростительно смешон». Потрясенный Благин все же приходит к Лютиковой и убеждается в своей ошибке. Последней каплей становятся рассуждения Милы о том, как они распорядятся жилплощадью. Разумеется, она переедет к Благину:

Благин. А где же жить моей дочери с матерью?

Лютикова. Мы им пойдем навстречу. Я передам им свою комнату.

Благин. А мамаша ваша здесь останется?

Лютикова. Нет, мамашу я беру с собой. Она хорошая хозяйка. Рядом с вашими поселится мой брат с периферии. Ждет, несчастный…

В финале мужчины остаются со Сталинской премией, а женщина — ни с чем.

Хотя парторг произносит в пьесе слова о «пережитках капитализма», сама матрица погодинских пьес выдает его искреннюю ненависть к самому принципу женского поведения (как он его понимал). Все его главные героини (не считая резонеров-парторгов, добродетельных жен и дочерей-комсомолок) — хищницы. Объяснения их поведения «мелкобуржуазной психологией» заведомо неадекватны. Погодин представлял поведение главных героинь как пример «нормального» женского поведения. А поскольку осуждение нуждалось в непременном идеологическом обосновании, «хищническое» поведение (молодых красивых) женщин изображалось как естественное, а маркировалось как буржуазное. В результате этого сдвига «мещанство» необратимо феминизировалось, как бы оставаясь в прошлом (вместе с неработающими женщинами-хищницами). Неартикулируемое, но явное разделение «бюрократов» и «мещан» по половому признаку объясняется еще и тем, что объекты этой сатиры имели в ней разные функции. Бюрократизм был связан с политическими девиациями, а мещанство — с «пережитками прошлого». Они не могли совпадать.

Пьеса «Когда ломаются копья» посвящена дебатам «на биологическом фронте». Опуская бесконечные споры прогрессивно мыслящих молодых ученых, бюрократов от науки и убеленных сединами академиков, которые по ходу действия отказываются от своих прежде передовых, а ныне ставших устаревшими взглядов, сосредоточимся на знакомой фигуре «опасной женщины». О жене старика-академика Картавина Виктории Владимировне известно, что она младше мужа на те же тридцать лет, на которые Мила была младше Благина. Она считает мужа простофилей, которого использует пройдоха Шавин-Муромский, мечтающий быть избранным в академики. Она заявляет Картавину, что

давно созрела, чтобы играть определенную роль в жизни своего мужа. Моя общественная нагрузка — это вы. Я говорю серьезно. Не думайте, пожалуйста, что я хочу сделаться ученой дамой, профессоршей, мне это ни к чему! Я желаю жить деятельной жизнью и на равных отношениях. Это вам ясно или нет?

Пару Вике составляет в пьесе ее сестра Раечка — юная охотница за богатой партией. Раечка — это Вика в молодости. Ее манеры настолько дики в академической среде, что шокируют присутствующих. Так, она вмешивается в разговор о биологии, «непринужденно» заявляя: «А-а!.. Что у них спрашивать! Ничего они не знают». На реплику более опытной сестры: «Раечка, ты лучше помолчи» та со смехом отвечает: «Я? Ничего подобного, наоборот, мне хочется поговорить. Но давайте по-хорошему, спокойно. <…> Вирусный грипп вы можете вылечить? Не можете. Значит, грош вам цена». Пожилой гостье Раечка заявляет: «А ты, старенькая, брось! Ты мне действуешь на нервы. Поняла? Ну и молчи».

Вика устроила Раечку секретаршей к Шавину-Муромскому, и та в восторге от академической среды. Она хочет выйти за будущего зятя Картавина, преследует его повсюду и наконец является к нему на квартиру, застав лишь находящуюся там дочь Картавина Лиду. Ее появление описывается так:

Раечка (зорко осматриваясь). Много зарабатывает? […] Квартира из трех комнат или больше? <…> Задачки пишете? Безумно вам завидую. А я с первого курса института выскочила замуж. Так неудачно, так легкомысленно, что не выскажешь… Да, вот… этот ученый мир… Я в диком упоении. Старички такие чистенькие, воспитанные, целуют тебе ручку. Мне поначалу казалось, что я прихожу в гости, а не на работу. Теперь, конечно, я вполне освоилась… У меня слезы на душе, тоска, печаль… клянусь всем святым! Я впервые по-настоящему полюбила человека… Он меня увлек с первого мгновения… я сошла с ума. И этот мир! Эта среда! Я не могу жить вне ученой среды! И чем я хуже Вики? Она ведь тоже не ахти что! Такая же мещанка, как все мы, грешные.

Эта карикатура на Вику нужна Погодину для «обнажения приема». Дело в том, что «опасная женщина» Вика показана здесь не столь откровенно карикатурно, как Агнеса или Мила Лютикова. Она лучше подготовлена к роли жены академика, неплохо вышколена и не столь прямолинейна. Раечка как бы демонстрирует то, что скрывается за лоском сестры. Считая себя практичной и проницательной, Вика оказывается в ловушке, расставленной Шавиным-Муромским. Угрозами он вовлекает ее в интригу против поборника новых путей в биологии молодого ученого Чебакова, заявляя, что под ударом может оказаться сам Картавин. В результате Вика убеждает Картавина выйти из состава комиссии, которая должна подтвердить или опровергнуть гипотезы Чебакова. Но вместо этого Картавина самого с позором изгоняют из комиссии.

Скандал разрастается. Вика подсылает к жене Чебакова Раечку. Та то хочет подкупить Чебакова, то прибегает к угрозам. Но поняв, что происходит за его спиной («Могу представить себе, что там говорилось… И если про меня скажут, что я Чебакову взятку предлагал, — поверю. Всякой мерзости поверю. Докатился, так тебе и надо! Дочь из дому выжили. Зато две Афродиты утешают взор»), Картавин взбунтовался:

Виктория Владимировна. Филипп, я вначале принесу вам что-нибудь сердечное, а потом можете кричать.

Картавин. Кричать на вас бессмысленно, потому что вы глухая. Вы совершенно искренне, верю, не понимаете, до чего вы меня довели. Картавин подослал к жене Чебакова свою родственницу. Я не только скомпрометирован, запачкан, я к тому же сделан идиотом. <…> Они за моей спиной составили заговор. Они порешили загнать меня в могилу. Мадам, вы слышите, я этого уже не потерплю, как не желаю терпеть у нас вашу обожаемую Раечку. Или я, или Раечка! Или я, или никто! Иначе я подожгу эту дачу вместе с вами! Вы доведете меня до невменяемости. <…> Более дикой боли я не испытывал, чем испытываю сейчас от этого срама… Чтобы духу Раечкиного здесь не было!