Госсмех. Сталинизм и комическое

Помните: положительных типов у нас тут нет. А где же они, вы спросите. Я вам скажу где (показывает в зал) — вот они! В зале. И вас куда больше. И если вы будете смеяться над ними (показывает на сцену), стало быть, вы сильнее. А это так и есть. Так что смеяться можно. За это последнее время не штрафуем.

Пьеса интересна органическим сочетанием абсолютно «выдержанной сатиры» с интеллигентской иронией. Фигура милиционера в этом смысле примечательна. Будучи сам «фельетонистом», то есть практически автором, он находится в доверительных отношениях с залом. Эта своеобразная милицейская сатира превращает бюрократа в изгоя, отчуждая его от образа власти. Автор, зритель и милиционер находятся по одну сторону. Бюрократ — по другую. «Обобщения», таким образом, нисколько не ассоциируются с бюрократией как системой, поскольку милиционер, будучи частью бюрократии, позиционируется как часть зала. Более того, противопоставление милиционера бюрократам усиливает мотив противопоставления бюрократа и бюрократии. Действия мелких бюрократов показаны как абсурдные, но к «большому миру» автора-милиционера-зрителя не имеющие никакого отношения: герои пьесы занимаются бюрократическим самоедством. Ведь мелкие бюрократы могут доставлять только мелкие неудобства. Проявления абсурдности системы сведены к абсурдности доведенных до крайности отдельных ее черт. И чем они абсурднее, тем больше внимание фокусируется на разрозненных симптомах, а не на том, что составляет самую суть системы, проблема которой выходит далеко за пределы «формализма», неудобств и отсутствия вентиляции в бане.

Таким образом, фарсовые «обобщения» не только не мешают деполитизации «осмеиваемого» явления, но позволяют увидеть сам процесс передергивания колоды: ясно, что эта «сатира» занята не столько «осмеянием», сколько политической перепаковкой «осмеиваемого». Этот шулерский прием можно назвать сдвигом: называется некая реальная проблема или черта, и «сатиризируется» таким образом, что в процессе «высмеивания» сдвигаются основные политические параметры самого явления. Причем этот сдвиг основан именно на «реализме» — чем крупнее, как будто под лупой, показываются мелкие пороки, доверенные до абсурда, тем более «реалистическими» они кажутся. Так что на «выходе» оказывается карикатура, не просто искажающая осмеиваемое явление, но полностью его переворачивающая. За естественным для карикатуры искажением зритель перестает замечать, что фактически имеет дело с подменой самого объекта: он не искажен (окарикатурен), но подменен.

Два угрюмых чиновника, ведающий сберкассами Утюгов и консультант в Заготзерне Мелькаев, терроризируют весь город требованиями «моральной чистоты». В городе этих двоих называют гробокопателями и ханжами. Но влияние этих «рыцарей мыльных пузырей» из одноименной комедии Погодина (1953) сильно ослабло вследствие прихода нового секретаря горкома. Тема ханжества развивается в пьесе во всех регистрах. Мелькаев даже читает сыну страстный монолог о сладости ханжества, проявляя прямо-таки поэтическое отношение к своей страсти:

Ханжество затягивает, как властолюбие, и сладостно, как слава, оно дурманит, как опьянение. Принизить, напугать, убить человека своим моральным превосходством — это, братец, игра тонкая и соблазнительная. Он, бедняга, и не знает, что ты такой же грешный, как он, и склоняется перед тобой, делается маленьким, — шелковым. Меня не то что беспартийные, меня, брат, коммунисты боятся. То-то. О нет! Вступив на путь ханжества, очень трудно свернуть с этого искусительного пути.

Утюгов, в отличие от Мелькаева, рисуется как настоящий маньяк-кляузник. Даже Мелькаев называет его «антипатичным типом» и говорит о том, как он «устал от его чугунного давления». Сам Утюгов говорит о себе: «Я ни с кем никогда не встречаюсь на частных квартирах, не хожу в гости и не навещаю больных. Частное общение с уклоном в разные интимные делишки приводит к беспринципным поступкам». Отвергая подозрения в том, что он «жарил бы на вертеле всех, кто прокатил [его] на выборах в члены горкома», Утюгов заявляет, что действует бескорыстно, «ибо я — это я! Не кто-нибудь другой, a я, один-единственный товарищ Утюгов, который сам себя считает истинным партийцем и который существует по высшим правилам своего мышления. Я один остался в этом городе, и я горжусь собой… Бываю беспощаден и неумолим, любое безобразие и зло я выжигаю только каленым железом». А принципы у Утюгова таковы, что он не может смириться с творящимися в городе безобразиями:

Я сейчас шел и заплутался на аллейках. И вот когда я стал плутать, то и увидел, что тут не коммунальный сад, а место для ночных свиданий. Люди целуются ночью в центре советского города, и все проходят мимо этого вопиющего акта… Но вы учтите местоположение этого сада. Рядом с этим злачным местом находится кружевная фабрика. Ежедневно пять тысяч кружевниц проходят туда и обратно по этим укромным аллейкам. Спрашивается, зачем девицам сад подсунули? Надо выяснить и проследить, чья рука здесь орудовала. Нет, вы прислушайтесь, что они поют! «Каким ты был, таким остался». Что это за песня? Значит, советский человек не движется вперед? Значит, ни вы, ни я — мы не растем? Кругом застой, и мы уже идем назад? Клевета на советскую действительность <…> Стихия! Неорганизованные встречи. Полная бесконтрольность. Вдумайтесь, что означают эти шепотки? О чем можно шептаться ночью, скрытно, за моей и вашей спиной?.. я запретил бы всякое шептание вообще. Советский человек не должен шептаться. Он обязан говорить всюду громко, ответственно. На сей раз мы им дадим генеральный бой. Рядом с вами было болото, и вы его не видели. A мы вот откопали очередной гнойник у вас под носом, господа руководители.

В надежде «дать бой гнилому примиренчеству с гнилыми нравами» «рыцари» направились в редакцию газеты кружевной фабрики, где редактор Ромашкина встретила их с издевкой и заявила, что ничего дурного в свиданиях в городском саду не видит, вызвав этим гневную отповедь со стороны Утюгова. Он заявляет, что у Ромашкиной «внешность, несовместимая с партийной принадлежностью» и «блудливые глаза», «потому, что не видно в них строгости. Ведь у тебя во взгляде — сказать стыдно — гнилое кокетство». Мелькаеву он заявляет: «Я же всюду трублю: женщины не должны руководить женщинами. Женщин нельзя держать без крепкой мужской прослойки». На что Мелькаев, хихикнув, уточняет: «Вы, конечно, хотите сказать о партийно-мужской прослойке». Следом в «вышестоящие органы» уходит донос.

Но случилось, по словам Утюгова, «то, что и должно было случиться»: «Я давно чувствовал, что у нас в горкоме партии имеется скрытый гнойничок, но все же я не мог поверить, что они окончательно переродились… Когда я доложил руководству весь изобличительный материал, то они стали молча перемаргиваться и непристойно хмыкать. Вместо вдумчивого обсуждения материала они, как обыватели, смеялись и подпускали желчные словечки в наш с вами адрес». Секретарь горкома вызывает особое возмущение Утюгова. Обладая умением «клеить дело» (как говорит Мелькаев, «когда Утюгов начинает что-нибудь лепить, то получается в конце серьезно»), Утюгов «ставит вопрос ребром»: «Секретарь горкома усов не бреет… Встает законный и логический вопрос: почему не бреет усов секретарь горкома? Зачем ему усы? А затем, что хочет быть красивым. A зачем секретарю горкома быть красивым?.. Зачем, я у вас спрашиваю, ежели он женатый? Вы от усов идите дальше по цепочке — куда зайдете? A?» Завершаются рассуждения следующим выводом: «секретарь горкома имеет в городе трех любовниц и завербован в международные шпионы всех разведок». Кляуза идет теперь в обком («Настал момент громить головку местного руководства»), и в финале приезжает комиссия, которая отправляет самого Утюгова «в тираж, на пенсию». Итог подводит Ромашкина: «Вы должны были лопнуть, как лопаются мыльные пузыри при первом дуновении свежего ветра… Поймите — вас оклеветать нельзя… Вы сами клевета… злой вымысел, карикатура».

Итак, в комедии разоблачается двоемыслие «партийного ханжи», дается «карикатура» на советских «человеков в футляре». Но мизерабельность сатирических персонажей такова, что нельзя понять, каким образом эти «рыцари» имеют такую власть над городом и как все в городе могут бояться людей, которые, очевидно, кроме как производить «мыльные пузыри», ни на что не годны. Нельзя также понять, почему их «ханжество» направлено исключительно на отношения между полами. Поскольку сами эти «партийные Тартюфы» отнюдь не показаны какими-то развратниками, неясно, в чем состоит их ханжество, которое характеризуется исключительно с точки зрения запретов сексуального характера, что намеренно смещает тему. Фарсовая условность оказывается лишь удобным камуфляжем для сдвига: под карикатурой кажутся невидными реальные очертания объекта осмеяния. Ведь партийное двоемыслие и цинизм были связаны отнюдь не с запретом на воздыхания влюбленных (напротив, эта тема в советской комедии всегда раскрывалась в исключительно позитивном свете). Представляя «партийное ханжество» заведомо неадекватно, Погодин закрывал тему, даже не коснувшись ее. Остается предположить, что он создал «злую карикатуру» на себя самого, автора целого цикла мизогинических комедий.