Госсмех. Сталинизм и комическое

над головой уже балки трещали. Но я даже не возражаю. Допустим, что меня надо было тогда… освободить… По тактическим соображениям… Но дайте же мне новую работу, по моим масштабам!.. A меня — в Справкаиздат! Дыру заткнули! Совершенно не считаются с самолюбием человека, с его возможностями… с потребностями, наконец! Хорошо еще, что мне удалось перетащить сюда Клещова. Золотой человек!

Клещов запугивает Бокова тем, что

Усачев хочет все это… передать в печать. Да-а-а… Раскроете утром газету, а там фельетончик. Или карикатура в «Крокодиле» «Вилы в Бокова!» Полный порядок. Тонкий ход! Усачев отвечает у нас за картографический материал. Пропущенный город это его ошибка. В общем, долго объяснять… Короче, виноват Усачев, а под удар он хочет подставить Константина Николаевича. Старый жульнический прием: вор кричит — «держи вора!»

Усачев, в свою очередь рассказывает дочери Бокова, что Клещов — «насквозь фальшивый человек», за которым «в издательство потянулись разные… личности». А самому Бокову заявляет, «как коммунист коммунисту»:

Вас, я знаю, мучит злое, мелкое чувство непроходящей обиды. Как это так?! Меня — большого человека! — поставили на маленькое дело. Но маленьких дел нет, это даже самым юным пионерам известно. А что касается вашей обиды… то ведь обижаться на партию — это самая доподлинная обывательщина.

Но вот в газете появляется возмутивший Бокова фельетон «Город-невидимка» («Тоже мне, Салтыковы-Щедрины!»), и он начинает активную борьбу с Усачевым, выдвигая против него политические обвинения: «Он хочет увильнуть от ответственности. Вот он и замаскировался под честного критика. Типичное двурушничество». Усачев же обвиняет Клещова в уголовщине, заявляя, что «документы сами не появляются на свет. Их составляют люди. А люди бывают разные. И от фальшивых людей идут фальшивые документы. Этот документ — фальшивый!».

Клещов обвинен в «подлоге в служебных документах с корыстной целью», что влечет срок до двух лет. Из долгих споров так и неясно, что уголовно наказуемое, кроме подделки протокола, Клещов совершил. Он сделал для Пустянского справку, что у того якобы двое детей, так что с него не вычли налог за бездетность, и пристроил куда-то для заработка с какими-то стишками для пионерского альманаха, рекламой для пищевиков… Вот и все «делишки». Но Усачев непримирим. В присутствии секретаря райкома он читает Клещову страстный монолог о «коммунистической морали»:

Вы насаждали в издательстве рвачество, нечистоплотное отношение к деньгам, махровую халтуру, а тут изображаете из себя железного борца с халтурой. Вы притащили в издательство литературную тлю, страдающую «выпадением совести», а говорите о моих «недостойных уловках». Вы лжете на каждом шагу и проповедуете правдивость.

Как и положено, все завершается «оргвыводами». Бюро райкома снимает Бокова и Клещова с работы, передает дело в отношении Клещова в прокуратуру, постановляет изъять из продажи злополучный справочник, а все убытки взыскать с Клещова в гражданском порядке, через суд. Криминализация сюжета оказывается настолько важным элементом сатиры, что уголовное измерение доминирует над моралью. На протяжении всей пьесы «проходимец» Клещов критикуется с точки зрения морали, но лишь до тех пор, пока сам не оказывается под ударом со стороны Усачева. Пусть он халтурщик, меркантилен, нечистоплотен в отношении денег и т. д., но все это еще не делает его сатирическим персонажем. Его нельзя назвать ни коррупционером, как Косточкина, ни плутом, как Ленского. Он вообще не смешон. Еще менее смешон его антагонист резонер Усачев. Мы имеем дело с номенклатурно-производственной пьесой, которую превращает в сатиру 1) заостренная, на грани абсурда, ситуация с исчезнувшим с карты городом; 2) двусмысленные афоризмы типа замечания Бокова об одном из своих коллег: «Он хороший работник. Но работник, а не руководитель. Руководитель — это, брат, не работник!»; 3) комедийный антураж — герой все время в пижаме и опекающая его жена-мещанка, носящаяся по сцене с градусником.

Пьеса Ленча (опять же, расписанный в лицах фельетон) именно своей типичностью указывает на основное противоречие сталинской «реалистической сатиры». С одной стороны, она основана на моральном обличении, с другой — апеллирует к Уголовному кодексу. Различие между моральным и уголовным осуждением сводится к фактору насилия. Вводя в формулу сатирического насилие и тем самым эстетизируя его, советская сатира раскрывает свою истинную природу. С другой стороны, превращая персонажа в мошенника лишь по соображениям морали, сталинская сатира возводила мораль в статус закона и криминализировала ее. Разрешение противоречия не входило в задачи этой сатиры. Напротив, прямая увязка наказания с насилием составляла самую ее суть. Потому сатира и называлась здесь «грозным оружием» и возрождалась под призывы «искоренять» и «выжигать огнем» недостатки. Пронизанный резонерством и морализаторством, сталинизм тем не менее ни в чем не полагался на «голую мораль». Напротив, мораль и логика работали здесь исключительно в качестве своего рода капкана, в который загонялся обреченный на «искоренение» и «выжигание».

Апелляция к Уголовному кодексу была также результатом своеобразного компромисса. Поскольку бюрократ, будучи продуктом номенклатурной системы, не мог превращаться в полноценного врага (это выводило бы его за пределы сатиры), криминализировалось его окружение, состоящее из жуликов, проходимцев и подхалимов. Иногда, впрочем, и сам бюрократ оказывался не просто «ротозеем», но если не виновником, то сообщником в криминально наказуемых деяниях. Важно отметить, что подобная вовлеченность бюрократа всегда связана с некими явлениями, находящимися в «серой зоне» криминальности: злоупотребления или факты «служебного разложения», но редко прямое воровство, не говоря уже о более серьезных преступлениях.

Пьеса белорусского драматурга А. Макаенка «Извините, пожалуйста» («Камни в печени»), имевшая большой успех, как раз демонстрирует подобный случай. В ней «болеющий» бюрократ своими действиями по спасению собственной карьеры связывается с пригретыми «под его крылышком» жуликами, совершая уголовно наказуемые поступки, хотя пытается устраниться от прямой вовлеченности в них.

Сюжет пьесы становится понятным с открытием занавеса. Голос из репродуктора сообщает: «Обком партии указал товарищу Калиберову на порочный стиль работы, когда практическое и конкретное руководство подменяется заседательской суетней. В период подготовки к уборке необходимо…» Калиберов с горечью признает, что «вот за эти самые совещания да заседания мне вчера и закатили выговор. Говорильней, видите ли, занимаюсь, a комбайны и жнейки не отремонтировали вовремя».

Из разговора с женой узнаем, что Калиберов оказался в районном центре после изгнания с высокой должности в столице: «Даже вспомнить обидно, какую должность в Минске занимал, какую квартиру имели! Машина персональная была, не чета этому паршивому газику». Но жена подсказывает, что пока он не выпал из номенклатурной обоймы, для него не все потеряно:

Ну пусть тебя в Минске не оценили, но ведь не махнули же на тебя рукой, а послали сюда, пониже, чтобы ты тут себя показал. Вот ты и покажи, отличись! Иначе не видать нам Минска как своих ушей. А не сумеешь показать себя, и отсюда погонят. Что тогда будет, ты подумал? Специальности настоящей у тебя нет. Образование… (Махнула рукой.) Куда же ты пойдешь? В пастухи? Так и там тоже кнут надо уметь держать.

Ее совет прост: «Во-первых, все должны знать, что ты трудишься как вол. Ночей не спишь — за район болеешь. А во-вторых… а во-вторых, ты болен». Болезнь придумана: камни в печени.

Способ «отличиться» подсказывает Калиберову сотрудник отдела заготовок некто Мошкин: «В нашем районе есть два спиртзавода. Они могут выдать колхозам квитанции по форме, а с колхозов пока что взять не хлеб, а гарантийные расписки… A потом будем нажимать и сдавать хлеб, чтобы вернуть гарантийные расписки». Это позволит выйти в передовики, фактически сдав хлеб позже. «Делать, конечно, это надо аккуратно, потому что теперь развелось столько разных контролеров, ревизоров и проверяльщиков, что хоть плачь. Не говорю уже про всяких корреспондентов». Калиберов в гневе оттого, что ему могли предложить подобное, но Мошкин успокаивает начальника:

A вам, Степан Васильевич, в эту механику вникать совсем не придется. Ваше дело только нажимать, нажимать и нажимать на председателей колхоза. А я, я им буду подсказывать выход. Правда, не всякому председателю можно подсказать такой выход. А кое-кого можно уговорить. Вы нагоните страха, a я уговорю.

Возмущенный подобной откровенностью, Калиберов «ни слушать, ни знать ничего не хочет». Но его жена успокаивает обескураженного Мошкина: «Ах, какой вы недогадливый! Раз он не хочет знать, так ему и не надо этого знать. Поняли вы наконец?»

Дальнейшее развитие сюжета вполне предсказуемо: путем угроз и шантажа Мошкин втягивает в реализацию своего плана председателей отстающих колхозов, директора спиртзавода, целую компанию очковтирателей. Надо ли говорить, что на его пути стали «простые люди»? Мошкин пытается запугать и их. Об одной из передовых колхозниц, депутате сельсовета и председателе ревизионной комиссии, которая прямо заявляет ему:

Я знаю, дорогой ты наш начальник, чего тебе хочется. На чужом горбу в рай въехать хочешь! Тебе бы только поскорей план выполнить. Бумажкой перед начальством похвалиться. Телеграмму в область послать! А на дела наши колхозные тебе наплевать. Тут тебе хоть и трава не расти. Тебе все равно. А мне не все равно. Мне тут жить, —

Мошкин говорит, что она «явно антисоветский элемент. Против создания государственных резервов агитирует». Но «заткнуть народу рот» не удается.

На сцене вполне предсказуемо появляется районный прокурор, который собирается жениться на дочери председателя колхоза «Лев Толстой», занимающегося приписками и обманом государства. После получения письма от некоего рабочего спиртзавода он начинает заниматься аферой Мошкина.

Пьеса так и осталась бы очередной «номенклатурной драмой», если бы не сугубо комический поворот: своим хвастовством Калиберов сам завалил все предприятие. Он раздает интервью направо и налево. Газеты пестрят статьями типа «Передовики хлебосдачи», и Калиберов окончательно зарвался. Перестаравшись, он сам привлек к себе внимание. И когда ушлый Мошкин уловил опасность, было уже поздно: «Теперь, Степан Васильевич, каждую минуту ждите корреспондентов. Теперь они поползут к нам, как тараканы на свежий хлеб. Косяками, косяками. Я знаю их. Опыты, методы… Передовиков им дай, то покажи, это расскажи. A что мы им покажем?» — «Как это „что“?» — возмущается Калиберов. И тогда Мошкин напоминает ему о реальности: «Степан Васильевич! Будто вы не знаете? „Лев Толстой“ у нас передовик. А какой он передовик? По квитанциям он передовик. A что он сдал? Кукиш он сдал. Расписку сдал. И Горошко из „Партизана“ такой же передовик. На двадцать процентов фикции…» И Калиберов, «только теперь оценив драматизм своего положения, вдруг встает из-за стола и с наигранным возмущением набрасывается на Мошкина», делая вид, что он ничего о его «секретном плане» не знал. Мошкин отвечает: «теперь это не только мой секрет. Это и ваш секрет, и Горошки секрет, и „Льва Толстого“ секрет. Теперь это наш секрет». И на возмущенную реплику начальника: «Ты чего же хочешь? Чтобы я твоим сообщником был? Ты за этим ко мне пришел?» быстро находится: «А куда же мне идти, если не к вам. Не в обком же?»