Госсмех. Сталинизм и комическое

Добившись своего и став женой Кострова, Агнеса рассорила его с друзьями и даже с сестрой. Их устами автор обличает Агнесу. «Рядом с вами трудно дышать», «вы носитель заразы», — говорит ей сестра Кострова Наташа. «Вас надо давить, мадам!» — остервенело кричит ей журналист Зак, размахивая кулаками прямо перед ее лицом. «Моль» — кратко называет всю пьесу в честь героини сам автор.

Трудно назвать в репертуаре сталинской комедии другую пьесу, где сатира даже не скрывала бы столь острой и горячей ненависти к персонажу — ни один бюрократ, ни один проходимец, ни один карьерист не представлен столь резко негативно, как героиня «Моли». Погодину ненавистна ее сексуальная привлекательность, при помощи которой эта женщина-вамп губит своих жертв-мужчин, совершенно теряющих из-за нее голову — будь то старик-профессор или юноша-летчик. Однако такое осуждение было бы асоциально и «безыдейно». Поэтому Погодин наделяет Агнесу свойствами, с его точки зрения, коллективно присущими всем женщинам. Кульминационная сцена, где Агнеса все же заставляет Кострова назваться ее мужем, проходит в странном антураже: в гардеробе МХАТа после спектакля «Анна Каренина». Ей предшествуют три остро шаржированные зарисовки, в каждой из которых дана вариация на тему Агнесы. Погодин как бы говорит, что черты Агнесы есть в каждой женщине: склочность, душевная неразвитость, интеллектуальная примитивность. В первой мы видим старую даму, привычно истязающую мужа, а заодно и всех вокруг:

В результате я так же брошусь под паровоз. <…> Этот Художественный театр мне открыл глаза. Конечно, я могу броситься под паровоз. <…> Почему до сих пор я не бросилась от тебя под паровоз? <…> A ты бы, конечно, обрадовался. <…> Не радуйся, скверная физиономия, не радуйся, не выйдет по-твоему… (Кострову.) Гражданин, вы будете одеваться или вы будете мечтать? Здесь выход, a не мечтальня. <…> Я не виновата, что у меня такой громкий голос. (Мужу.) А ты, безусловно, мечтал, что я брошусь под паровоз… смотрел на сцену и мечтал: вот бы и моя жена бросилась под паровоз… Не дождешься, скверная физиономия! Скорее вы все броситесь, а не я!

Во второй сцене показана пустая девица, главное впечатление которой от увиденного на сцене — платья: «Сколько платьев за вечер она переменила — это ужас! <…> Сколько платьев она себе пошила — это ужас! <…> Нет, Петя, вы представьте себе, сколько платьев. Это же хватит на целую жизнь. <…> Сколько платьев… За один вечер… Мне бы на всю жизнь…»

В третьей сценке представлена некая примитивная особа, не понимающая, как трактовать увиденное:

Я не понимаю, чего этим хотел сказать Толстой? Если жена не обязана изменять, то, по-моему, неверно. Если он утверждает, что жена обязана изменять — тоже неверно. Я не понимаю, чего этим хотел сказать Толстой? <…> Но чего он хотел этим сказать? Если смотришь постановку советского писателя, то я сразу, с двух слов знаю, чего он этим хотел сказать. А чего хотел сказать Толстой, — никто не знает. <…> Нет… но чего же все-таки хотел сказать Толстой этой постановкой — я никак не пойму. Скажите мне, положительная эта постановка или отрицательная? Никто не скажет.

Все эти черты в разной мере присущи и Агнесе. Погодин делает ее типичной буржуазной мещанкой, непременным атрибутом которой является домработница «Лизка», с которой Агнеса перебирается с места на место, как с какой-то сообщницей:

Проживешь и без перманента. В этом доме ты должна сделаться святой. <…> Это профессор допускал разные твои выходки, а здесь это не понравится. Ходи святой, зализанной, лишнего не болтай, при хозяине будь застенчивой, опускай глазки, красней, одним словом, придерживайся рабоче-крестьянского режима. <…> Здесь воровать нельзя! У профессора ты воровала его деньги, а здесь будешь воровать мои. Мои воровать я не позволю. <…> За мужем ухаживай лучше, чем за мной. Смотри у меня, Лизка! Чтоб узнала все его привычки лучше, чем мои. Учить? <…> Это опять-таки тебе не профессор. Он молод. Хорош собой. Любая тварь готова на него повеситься и присвоить его себе. Разве ты не знаешь, как ничтожны женщины? <…> Ступай, надень белый фартучек, прилижись, сделайся глупой.

Обставив квартиру антикварной мебелью и приведя подругу Ларушку в восторг («Салон парижанки… честное слово»), Агнеса предстает не просто хищницей, но меркантильной мещанкой. Она организовывает дело так, что Костров должен выступать за деньги. Костров в восторге: «Пришла хорошая, умная женщина и начинает устраивать мою жизнь». Лариса многозначительно комментирует: «Она не женщина, Василий Тимофеевич. Она — художник!»

Наконец, Агнеса приставляет к мужу личного секретаря, некоего Альфреда, который объясняет Кострову, почему он ему необходим: «Агнеса Петровна создает вам известный стиль, и вы же не можете сказать, что вы этот стиль впитали с молоком матери. Вы, например, не знали, где сшить костюм, как по последним правилам завязать галстук, как подрезать сигару… но это мелочи. Я призван поддерживать ваше реноме. <…> Я не идиот, я знаю ваше достоинство, но вы не умеете распоряжаться этим огромным капиталом». Этот вполне зощенковский персонаж организовывает съемки фильма о Кострове и, наконец, подает Кострову рукопись «его» романа, объясняя, что написал за него произведение «в автобиографической литературной форме» и что «так делают многие писатели с мировым именем»:

Я, притаившись за дверью, записывал лишь то, что вы рассказывали Агнесе Петровне, когда она мне разрешала присесть за дверью и слушать. Говорили, и я записывал. Вы так ярко, художественно рассказывали, что я увлекся моей стенографией и сделал это… только скромное начало вашего романа. Вы как бы диктовали, а я записывал.

Уговорив Кострова, что роман его, Альфред завершает деловым вопросом: «Можно подписывать договор? Можно брать деньги?»

Неприязнь автора к Агнесе столь велика, что он прибегает к фарсу, включая в пьесу явно дивертисментную сцену в ателье мод. В ход идут самые изысканные формы сарказма. Вплоть до языкового, вообще-то Погодину не свойственного. Дамский паноптикум представлен посетительницами модистки Баратовой — женами начальников. Некая томная «неизвестная» клиентка жалуется на плохое самочувствие:

Неизвестная. Я вам говорю, у меня скрытая болезнь, мне надо лежать, я здесь убиваю себя, а мне гомеопатом приписано принимать змеиный яд… по капле в час.

Баратова. Идите и принимайте… Какое нам дело?

Неизвестная. A вы не имеете права разговаривать со мной бульгарно.

Баратова. Я бы на вашем месте сначала выучилась правильно выражаться, a потом бы стала ходить по ателье мод. Надо говорить — «вульгарно», а вы говорите «бульгарно».

Неизвестная. Насажали здесь бывших, и они над нами издеваются. Уйду отсюда. (Собралась уходить и тут же раздумала, осталась, села, застонала. И жалобно Баратовой.) Пожалуйста, отпустите меня хоть через полчаса. Гомеопат запретил мне нервные движения.

Баратова. Постараюсь, мадам, постараюсь.

Сцена в духе Зощенко между тем доводится чуть не до драки между светскими посетительницами советского салона:

Черепахина. Мадам Баратова, я вас хорошо отблагодарю, сделайте мне фестончики. Милая, я умоляю. Поймите, что у меня муж устарелых вкусов, ему фестончики что-то напоминают.

Баратова. Не просите, фестончики делать не буду.

Черепахина. Перед Костровой вы на цыпочках ходите…

Агнеса. Вы Кострову не задевайте.

Черепахина. Я вас не задеваю.

Агнеса. Не заноситесь, пожалуйста. Я третий раз вижу, как вы здесь заноситесь. Вышла замуж за старого дурака и заносится. Вы не забывайте лучше, как вы сидели машинисткой.

Черепахина. Мадам Кострова, я не знаю, кем и чем вы сидели и про это не говорю, и оставьте меня в покое.

Агнеса. A вы не очень-то заноситесь. Он вас так же бросит, как бросил жену, и опять вам придется садиться на прежнее место. Скажите пожалуйста — она жена. Прежде вы у него машинисткой служили, a теперь женой служите.

Черепахина. Оставьте меня… вы дикая кошка.

Баратова. Агнеса Петровна!..

Агнеса. Пусть не заносится. Пусть из себя не воображает неимоверную королеву. Видали мы этих скороспелых королев.

Черепахина. Мадам Кострова, вы получите у меня по морде.

Баратова. Дамы, это позор.

Агнеса. Эта ничтожная черепаха пытается мне угрожать.

Черепахина. Кто черепаха?

Агнеса. Вы!

Черепахина (сует ей в нос фигу). Вот вам… нате… скушайте…

Баратова. О… о… нет слов… слов нет.

Агнеса. Мужа!.. Я требую мужа! <…> Сюда пускают уличных баб. Она хулиганка.

Черепахина (со слезами). Сама, сама, сама.

Подобного рода сцены, видимо и рассчитанные на «уличных баб», Погодин украшает языковой игрой в духе нэпманской сатиры 1920-х годов, сталкивая в речи своих героинь язык низов, к которым они явным образом принадлежат, с требованиями нового для них социального статуса. В результате выходят стяжки типа: «Мадам, вы получите у меня по морде». С одной стороны, «дамы» и «мадамы» ненавидят «бывших», с другой — сами стремятся стать ими. Этот классовый срез важен тем, что вскрывает новобуржуазность осмеиваемых «дам». Все эти номенклатурные жены — вчерашние «машинистки» или домработницы, уведшие мужей от жен. Тема проституирования, подспудно присутствующая в пьесах Погодина, выходит здесь на поверхность.

Развязка «Моли» наступает стремительно. Самолет Кострова терпит бедствие. Его спасают друзья. Не зная об исходе, Агнеса то строит из себя безутешную вдову, то раздумывает о том, не вернуться ли к старику-профессору. Только Лариса в состоянии понять драму подруги: «Какой ужасный конец!.. Проживи она с ним лет пятнадцать, сделай себе имя жены — тогда не обидно. А то в четыре месяца — жена, вдова… Это же дико!» Но Агнеса не испытывает ничего, кроме обиды: «Ничего нельзя сделать! Один старый, но он есть, а этот молодой и его нет. Не может быть его, как не может быть вчера. <…> Знали бы вы, как мне обидно! <…> (Вдруг просто.) Девоньки, отравите меня».

Вдовой Агнеса себя не ощущает («Смешно, ей-богу! Разве такие вдовы бывают? Ты посмотри, какая у меня походка. Кто так ходит? Птичка божия, которая не знает ни заботы, ни труда. А мне говорят, что я вдова») и, решив вернуться к профессору, принимает соответствующий вид:

Лизка, приготовь мне здесь диван, рядом поставь все мои лекарства, принеси самую толстую книгу, дай мой темный халат. Ларушка, звонишь?.. Умница, девочка… Лизка, бегай, крутись… В доме начинается жизнь!.. у шоферов это называется — прокол. Шина лопнула. Дальше ехать нельзя. Надо останавливаться, менять колесо […] Сыграй мне, Ларушка, ноктюрн Шопена. Как хорошо, что ты сегодня со мной. Я опять поднимаюсь, расту, у меня распускаются крылья. Но сейчас надо вернуться к профессору и провести у него тихий спокойный годик… Пожалуй, годик много. Полгодика.