Госсмех. Сталинизм и комическое

А без метафор — Леванович сообщает удивленной аудитории, что их директор, оказывается, «пытался разложить на Украине один наркомат и оклеветать честных работников», и когда ему это не удалось, его «дружки перебросили его сюда с фальшивым дипломом. Тут, продолжая свою подлую работу, он ошельмовал профессора Черноуса, терроризировал товарища Тулягу». Скрытый враг разоблачен. Причем не по воле случая, но благодаря самим своим действиям. Велика заслуга и Левановича, который, действуя, как настоящий работник НКВД, провел целую «операцию» по разоблачению Горлохватского. Зритель стал свидетелем заговора против заговора. При этом все персонажи, кроме Левановича, страдали от страха.

Сравнивая пьесы Афиногенова и Крапивы, можно сказать, что смеяться последним мог тот, кто пережил Большой террор. Афиногенов сам чуть не стал жертвой «вредителей-двурушников». В 1936 году он был изгнан из партии и Союза писателей, но как раз благодаря описанной в пьесе Крапивы кампании по осуждению скрытых врагов в 1938 году был восстановлен.

Пьеса Крапивы сразу «вошла в золотой фонд советской многонациональной драматургии», поскольку идеально соответствовала понятию «советская сатира». Будучи откликом на актуальную кампанию, она оказалась политически своевременна, призывала к гуманности по отношению к «честным кадрам» и к расправе над врагами, «срывая маски» с них, воспитывала бдительность. Надо ли удивляться, что пьеса Крапивы была экранизирована в 1954 году В. Корш-Саблиным, причем события в фильме изображались как происходившие в 1950-е годы?..

Не будь Горлохватский представлен «скрытым врагом», «пробравшимся» в номенклатуру при помощи неких «дружков» (надо полагать, врагов, «пролезших» в еще более высокие инстанции), не будь его разоблачение результатом контрзаговора бдительного парторга, а главное — не будь сама пьеса Крапивы прямым откликом на кампанию 1939 года по осуждению эксцессов Большого террора и выявлению мнимых его виновников, она не только не пережила бы сталинской эпохи, но не увидела бы сцены. Именно это и случилось с «Карьерой Бекетова» Анатолия Софронова (1949).

Представленная в пьесе Крапивы вредительская мотивация заменена здесь карьерной. Но в сталинской сатире, как мы видели, все озабочены проблемой власти и карьеры, при том, что ее обсуждение подается как признак карьеризма. Это особого рода табу — через постоянную демонстрацию табуируемого. Кажется, что этим сталинская сатира не только не лакирует, но выставляет напоказ карьеристские поползновения бюрократов. Однако дело здесь в ином: «срывание масок» — лишь одна из форм маскировки.

Карьерист не случайно стал излюбленным персонажем этих пьес. «Карьера Бекетова» подверглась разгрому в 1949 году, когда спроса на Гоголей и Щедриных не было. А четыре года спустя подмостки советских театров были уже буквально запружены бюрократами-карьеристами. Но именно главный герой пьесы Софронова карьерист и кляузник Бекетов открывал парад номенклатурных уродов послевоенной драматургии.

В центре номенклатурной комедии Софронова была коллизия, развивавшаяся между тремя друзьями: директором завода Приваловым, главным инженером Бекетовым и «ответственным работником» обкома Кутасиным. Желая занять пост директора завода и зная о дефектах в производимых заводом комбайнах, Бекетов уезжает на курорт на два месяца «лечить язву», а сам через оставшуюся дома ничего не подозревающую няньку отправляет в министерство анонимные письма, где обличает директора в зажиме критики. Привалова снимают, и Бекетова назначают исполняющим обязанности директора, но его разоблачает сын, случайно нашедший черновики анонимных писем в томе энциклопедии.

На вопрос, зачем он это сделал, разоблаченный Бекетов отвечает лишь: «Мне надоело быть вторым, я хотел быть первым». Но все его руководство в качестве «первого» сводится к нагоняям подчиненным и обсуждению вопроса о том, как установить в кабинете директора ореховую мебель и в какой цвет перекрасить фасад завода. В 1949 году Софронов не мог сделать своего героя «скрытым врагом». Бекетов — типичный советский бюрократ. Но детективный сюжет пьесы служит тому, чтобы заслонить ключевые вопросы о природе номенклатурного карьеризма.

Неприемлемость карьеризма в том, что это — попытка заставить систему работать на себя. Иначе говоря, подчинить себе логику номенклатурного движения, которая основана на том, что власть каждого участника системы распространяется только на подчиненных, но не на него самого. Зависимость от системы — это цена власти над подчиненными. Стремление управлять собственной карьерой (и жизнью) равнозначно попытке выхода из системы подчинения за счет обеспечения собственной неуязвимости, получения «чистой прибыли» — власти без страха. По сути, речь идет о подрыве основ сталинского режима. И здесь начинается переакцентирование, то есть маскировка советского карьеризма. Чтобы читателя и зрителя не посетили подобные мысли, обкомовский функционер Кутасин объясняет Бекетову:

Ты не советский человек… Карьеру захотел сделать! Не тот строй, не те условия. Не терпит народ у нас карьеристов. Честные люди в почете. Почва не та! Ведь все восстало против тебя, сын пошел против тебя, понимаешь ты? Сын! Вот в чем наша сила… Наш советский мир хорош, и запоганить его такими, как ты, не удается, никогда не удастся, Бекетов! И чем ближе мы подходим к коммунизму, тем виднее такие, как ты, в какой бы они среде ни были, даже в такой уважаемой, как интеллигенция. Понимаешь, тысячи доходят честно к первому ряду, дружно, плечом к плечу, не подставляя друг другу подножки. Единицы пробиваются иногда — вот такие, как ты — и ломают себе голову. Почва не та! На нашей почве быстро падают такие люди, вылетают из седла. Нет, Бекетов, в коммунизм мы с собой эту скверну не потащим. Эта скверна останется за порогом… Понимаешь, Бекетов, за порогом!

Но этого кажется автору мало. Партийный резонер произносит тираду о том, что карьеризм — явление не русское. Черновики анонимок Бекетова хранились в энциклопедии в статье «Почвы России»:

Нет, — заявляет Кутасин, — это не рождается на почвах Средней России. На южной, северной, на любой почве России. Это рождается совсем в другом месте, совсем на другой почве… Нет, не на нашей русской почве все это выросло, не на нашей! Не на советской почве! Был бы ты буржуй… Жил бы ты в Америке, жил бы ты в Англии — и сын бы тебя простил, и жена простила… Да что простили? Поблагодарили бы, подсказали бы тебе. Почва там другая — благоприятная почва для таких мерзавцев, как ты.

Не имея богатого сюжета 1939 года, Софронов не мог, подобно Крапиве, использовать интригу заговора и контрзаговора, поэтому нашел ее в детективе, но, стараясь уйти от реальных вопросов, превращая случай Бекетова в случайность, автор оказывается в расставленном им же самим капкане. По выходе пьеса, получившая первую премию на конкурсе на лучшую советскую комедию, организованном Комитетом по делам искусства и Союзом писателей, была разгромлена в «Правде»[699]. В последовавшей передовой статье журнала «Театр» в упрек Софронову ставились «случайность» как самого бекетовского поступка, так и его разоблачения:

Софронов дал неправильное, искаженное изображение нашей действительности и наших людей. Вместо того чтобы показать, как разоблачает здоровый советский коллектив всякие проявления карьеризма, беспринципности, двурушничества, автор хочет уверить зрителя, что его герой, инженер Бекетов, действующий самыми подлыми методами, чтобы занять место директора завода, так и остался бы неразоблаченным, если бы его сыну не попала случайно в руки копия анонимного письма, написанного Бекетовым[700].

Автор другой статьи задавался вопросом: как могли состоять двадцать лет в близкой дружбе главный инженер завода Бекетов, директор этого же завода Привалов и замсекретаря обкома партии по машиностроению Кутасин?

Чем же, как не преступной близорукостью и недальновидностью, недостойной настоящих членов партии, можно объяснить, что Кутасин и Привалов в течение двадцати лет не сумели разгадать мелкой душонки и ничтожества Бекетова, увидеть его моральное перерождение? A между тем автор, вопреки жизненной логике и правде, рекомендует читателю Кутасина и Привалова, как передовых коммунистов, настоящих положительных героев нашего времени.

Под вопрос ставится сам конфликт пьесы: «С карьеристом, честолюбцем, нравственно неполноценным человеком советский коллектив борется, не дает ему продвигаться к ответственным и руководящим должностям»[701]. Под «советским коллективом» надо, конечно, понимать отдел административных кадров обкома.

Вместо реальных вопросов пьеса предлагает предсказуемый набор мотивов: Бекетов — карьерист и честолюбец. В разговоре с женой он оправдывается тем, что делал все это ради нее. В мечтах он уносится в Москву (центр притяжения всех карьеристов), где видит себя на вершине номенклатурной лестницы, рисуя в своем воображении картины номенклатурного процветания:

И, знаешь, пройдет год-два, и мы с тобой можем очутиться в Москве! В Москве, Маша! Москва все время собирает лучшие, проверенные силы. Я могу стать начальником главка. Это не плохо, Маша! А потом — заместителем министра! Министром!.. Мы будем жить на улице Максима Горького, Маша. У нас будет своя персональная дача — под Москвой, где-нибудь возле Химкинского водохранилища… Ах, Москва, Москва! Какой это город… А ты, моя Маша, будешь ослеплять всех своей спокойной красотой… И где-нибудь на приеме я буду стоять в стороне и любоваться тобой! Тобой, окруженной министрами и вице-адмиралами. Вот я сейчас закрою глаза — и вижу тебя в длинном платье из панбархата цвета спелой вишни. Золотые браслеты горят на твоих пястьях и запястьях… А здесь, Маша, чуть повыше твоего, моего сердца, Маша, в ложбинке, горит бриллиантовая роза… Как, Маша?.. Красиво?

Карьеризм из социального (и фактически классового) явления превращается в моральный изъян.

Прежде всего, эти пьесы не отвечают на вопрос о природе карьеризма, которым заражены практически все их сатирические номенклатурные герои. В этом смысле карикатурный карьеризм Бекетова призван был симулировать «правильный ответ». Объявив Бекетова «мелкой душонкой и ничтожеством», Софронов «снял» проблему.

Бекетов кончает плохо. Узнав, что его вызывают к председателю парткомиссии, он впадает в панику и умоляет Привалова помочь: «Ты можешь спасти… Я боюсь… меня вызывают к Кузину… (Нараспев.) Ку-зи-ну, понимаешь?.. Был Бекетов — и нет Бекетова! Я тебя прошу об одном: скажи ему, попроси его, чтобы меня не исключали. Ты ведь понимаешь, что будет, если меня исключат!»

Проявления (иногда истерические приступы) этого номенклатурного страха в финалах многих сатирических пьес ясно дают понять, что именно он лежит в основании номенклатурной власти. Не из-за грамот и орденов, не из-за «почета» и персональной дачи на Химкинском водохранилище готовы эти герои идти на все. В конце концов, желание вырваться из зависимости от системы, принцип которой исчерпывается формулой: «Был Бекетов — и нет Бекетова!», вызвано страхом перед непрочностью положения в ней. Пьесы же настойчиво предлагают в качестве причины «моральное разложение» героев — от мелкого тщеславия до непомерного честолюбия. Ключевой принцип соцреалистического мимесиса — замена реальной проблемы симуляцией поверхностных «решений» — виден здесь особенно ясно. Они писались не для того, чтобы ставить вопросы, но для того, чтобы предвосхищать и подменять их. Их функция сводилась к созданию идеологически приемлемого публичного дискурса по поводу структурных дефектов номенклатурной системы.