Госсмех. Сталинизм и комическое

* * *

Хайден Уайт утверждал, что «нарратив в целом, от фольклора до романа, от летописи до полноценной „истории“, имеет дело с правом, легальностью, легитимностью или, в более широком плане, с властью»[303]. Это замечание тем более справедливо относительно авторитарного нарратива, когда в устной речи диктатора отрабатываются те положения и фигуры речи, которые затем станут основой практик отправления законности на высшем уровне и наконец будут закреплены в качестве официальной версии прошлого и вместе с тем закона будущего развития в главной книге режима. Истинный закон сталинского общества — не уголовный или гражданский кодекс; истинный его закон — авторский нарратив диктатора, обещавший удовлетворение от контроля над тем, что казалось сложным, страшным и непонятным — и что оказывалось просто смешным. События в этом нарративе развиваются с неизбежностью природных явлений, подвластных одному только создателю — то есть, в данном случае, тому же диктатору. Наказание изменников по вердикту суда — лишь окончательное проявление этого высшего закона. В отличие от законов, определенных людьми и ориентированных либо на предотвращение преступлений, либо на их наказание, высшие законы работают по принципу фатальной предопределенности; если гражданское и уголовное законодательство индивидуально и дифференцированно, то высший закон оперирует абсолютными категориями, определяющими принадлежность социальных и политических акторов к определенной группе. В контексте сталинской законополагающей истории действительно смеется тот, кто смеется последним, — именно те, у кого есть право на смех, имеют право и на определение закона.

Игал Халфин утверждает, что «существует необходимость в симптоматическом прочтении сталинского языка, письменного и устного, если мы задаемся целью понять, как тексты генерировали значения и формировали своих субъектов»[304]. Согласно Халфину, смех публики в ключевые моменты определения природы «своих» и «чужих» является одним из подобных «симптомов», указывающих на скрытые механизмы формирования сталинской субъективности.

Халфин делает акцент на постепенном исчезновении из дискурса сталинизма многозначности, что привело к трансформации относительно безобидных шуток и сравнительно свободного смеха на партийных форумах начала 1920-х годов в изощренные издевательства и зловещий хохот времен «чисток». Можно утверждать, что роль шуток и смеха в формировании мировосприятия советских граждан в период конца 1920-х — 1930-х годов была более многоплановой и, что не менее важно, трансформации шуток и смеха были напрямую связаны с законообразующими практиками общества, вплоть до их утверждения в главном тексте сталинизма. Рассмотренные выше примеры демонстрируют этапы трансформации публичного смеха, сопровождавшего устные интеракции между носителями верховной власти и представителями «народа», по мере возрастания мощи государственного террора — и по мере того, как выкристаллизовывался образ идеального советского человека, который знал, где и над чем следует смеяться.