Госсмех. Сталинизм и комическое

Таким образом, смысл повествования является производным от самой динамики рассказа, его движения к кульминации[239]. Раскрывая сущность оппозиционеров, пересказывая их историю так, чтобы она соответствовала нуждам настоящего момента, Сталин создает матрицу идеально предсказуемого сюжета, который, по всем правилам жанра, заканчивается развязкой, приносящей публике удовлетворение, — что и подтверждается смехом. Пока что сюжеты эти коротки и сравнительно незамысловаты; шуты и жонглеры, притворявшиеся властителями дум, посрамлены. То, что представляло себя как нечто большое и серьезное, выявляется как мелкое и ничтожное, и смех каждый раз — подтверждение закрепления этого механизма в сознании. Пройдет несколько лет, и оба значения plotting сойдутся в одно целое: истории о заговорах станут эквивалентны самим заговорам. Однако механизм по-прежнему будет тем же, который запустил Сталин в конце 1920-х годов: обещание завершения сюжета неизменно выполняется, все, казавшееся тайным или хотя бы неясным, проясняется. А став смешными, враги окончательно оправдывали свои функции в сталинской версии истории — как те, кто воплотил в себе абсолютное, законно побежденное зло.