Госсмех. Сталинизм и комическое

По своей природе цементирование чувства общности на основе оппозиции «знание — незнание» сродни многим другим тоталитарным практикам, которые в современной радикальной политической философии часто определяются как непристойные практики. Так, для Жижека «непристойность власти» — в основе тоталитарного сознания как такового, и именно это качество тоталитарного смыслопроизводства объясняет притягательную силу режимов подавления. При этом «непристойность» в данном контексте не имеет ничего общего с непристойностью в повседневном, будничном значении этого слова. Смысл этого понятия в данном случае ближе к строго словарному определению «противное морали или добродетели» — в той мере, в какой речь идет о подмене реального значения действий и явлений ложным, с использованием некоего референта для маскировки подмены. В случае, который является предметом настоящего анализа, ссылки на закон (буквально: Основной Закон) используются для прикрытия полного отсутствия юридических норм в обществе. Это то, что можно определить как «непристойность революции», обратившись к размышлениям Михаила Рыклина о философии бюрократической власти в работах Кафки и Вальтера Беньямина. Рыклин определяет революцию как «победу неписаного закона над писаным»[262]. Но «неписаный» закон — это не только тот закон, который не был закреплен письмом; это еще и то, что подразумевается, на что только лишь намекается в некоей общей и расплывчатой форме — подобно секрету, на который лишь намекают в обществе в присутствии некоторых посвященных, готовых смеяться хотя бы уже от самого сознания того, что им известно то, что скрыто от других — например, истинное значение советской Конституции, когда достаточно задать риторический вопрос: «а знают ли эти господа?..», чтобы аудитория начала смеяться, подтверждая тем самым, что «господа» не знают, а вот они, смеющиеся, знают.

Анализ механизма конструирования референтов предполагаемого знания может открыть новое, до сих пор мало изученное измерение в советской эстетизации политического. Речь идет не о масштабных массовых проектах и поражающих своей смелостью зрелищах, различные аспекты которых интересовали Вальтера Беньямина и Ги Дебора, но скорее об эстетизации в дискурсе законопроизводства, преследовавшего цель производства «дискурсивных удовольствий»[263]. С учетом особого статуса устной речи и коллективных дискурсивных практик в политическом контексте сталинизма[264], санкционированный высшей властью смех был одним из самых частых и функционально самых важных таких «удовольствий».

Для производства «дискурсивных удовольствий» необходимо постоянное присутствие фигуры внешнего врага. Внешний враг — образ абсолютного Другого, по отношению к которому моделируются все роли политических субъектов внутри самого общества. Важна не столько его конкретная деятельность, сколько сам факт его существования — даже если существование это виртуально и спродуцировано самим разговором о нем или насмешкой над ним. Чем более абсурдным представляется отношение внешних (невежественных) врагов к социалистическому закону, тем более естественным становится «правильное» восприятие законных основ социалистического государства. Смех при этом имеет двойную функцию: он продуцирует и внешнего врага, то есть его достойные осмеяния качества, и отношение к нему.