Госсмех. Сталинизм и комическое

Один из парадоксов сталинизма заключается в том, что, с одной стороны, делать какие-либо заявления с политической окраской было чрезвычайно опасно, но с другой, и государство, и юридическая система требовали постоянного устного участия граждан — именно потому, что устное слово можно извратить, неверно процитировать, акцентировать определенным образом в зависимости от нужд конкретного момента. Бухарин призывает участников Пленума обратить внимание на проблематичность устных свидетельств оклеветавших его товарищей по партии: «Пожалуйста, поймите психологию людей сегодня»; «люди носом чувствуют, что они должны говорить». Естественно, в ответ раздается смех: намек на всеподавляющий контроль над мыслями и поступками опротестовывается тем, что должно было быть воспринято как радостное проявление спонтанных эмоций. Отсутствие закона как основного регулирующего принципа — с одной стороны, и постулирование неограниченной демократии — с другой, подразумевает буквальную отдачу всего себя со стороны каждого субъекта власти для конструирования дискурсивных практик, заменяющих закон. Юрий Мурашов говорит о заменившем слова «акустическом и фонетическом присутствии», которое должно было постоянно поддерживаться и подтверждаться слугами сталинского режима[272]. Слова были опасны, они всегда могли использоваться против произнесшего их; но и абсолютное молчание было не менее опасно, ибо почти автоматически воспринималось как признак тайных умыслов. Невербальное выражение присутствия и согласия было намного надежнее, позволяя обратиться в проводника законозамещающих практик.

Провозглашаемая официально неограниченная свобода подразумевала (в теории), что любой гражданин имел право сказать все что угодно, реализуя таким образом основной принцип демократии. Положение это, однако, обращалось в пародию, ибо подразумевало также, что любое слово потенциально было либо уликой, либо свидетельским показанием. Именно к этой утрированной перформативности устных высказываний Бухарин пытается привлечь внимание своей аудитории. Попытки эти, впрочем, были обречены на провал, что может быть объяснено самой сутью сталинского режима как состояния исключения. Хотя знаменитое лаконичное определение Карлом Шмиттом суверена как того, кто «принимает решение о состоянии исключения»[273], применимо к Сталину, на практике ни одно его суверенное решение не заявляло о себе как о таковом. Советская суверенная система нуждалась в огромном количестве посредников для оглашения и реализации своей воли; их участие в практиках, заменявших собой закон, было ключевым, что позволяет нам провести еще одну параллель с произведениями Кафки, где, по мнению Вальтера Беньямина, именно помощники бюрократов и судебных исполнителей играли ведущие роли[274]. Зачастую участие сталинских «помощников» в околозаконных практиках выражалось в синхронизированных проявлениях эмоций — например, в коллективном смехе, гарантировавшем ликование от причастности к общему «правому» делу и избавлявшем от необходимости артикулировать свою позицию.

Последнее было небезопасно, ибо аргументация любой точки зрения подразумевала некую логическую основу — а исключительным правом на определение таковой обладал только носитель высшей власти. Именно поэтому члены ЦК отвечают дружным смехом всякий раз, когда Бухарин пытается указать на явные противоречия в показаниях «свидетелей» относительно объектов заговора, якобы вынашивавшегося им со товарищи:

[Бухарин]: Второе показание — показание Куликова, насчет того, как я ему якобы давал террористическую директиву. На очной ставке он показывает, что я ему давал террористическую директиву против Кагановича… а в показаниях своих утверждает, что я дал террористическую директиву против Сталина. Ну, скажите, пожалуйста, товарищи, … если бы даже в стариннейшие времена кто-нибудь обвинял человека в покушении на одно лицо, а через день того же самого человека — в покушении на другое лицо — как это бы квалифицировали? (Ежов: Это адвокатский прием передергивания. Зачем тебе это нужно?) […] Он даже приводил пример, что он с вами знаком, что вы тоже… были кожевником, что вы-де были особенно ненавистны правым и т. д. (Голос с места: Главное тоже. Смех.)

Стремительные обмены общественными ролями в первые годы советской власти, инициированные самостоятельно или же под давлением сверху, Евгений Добренко назвал «карнавалом эпохи Москвошвея»[275]. Дружный смех участников Пленума в ответ на предположение, что отсутствие последовательности в упоминании конкретных людей в «свидетельских показаниях» может поставить под сомнение справедливость самого обвинения, позволяет утверждать, что кровожадный советский карнавал не ограничивался превращением вчерашнего «кожевника» в сегодняшнего партийного лидера. Карнавальные подмены затрагивали самую основу государственной организации, включая уголовное право и связанные с его отправлением процедуры, — так что не было ничего странного в том, что одна потенциальная жертва заговора была ретроактивно заменена на другую.

В одной из своих ключевых работ Эмиль Бенвенист касается местоимений, чье значение определяется только контекстом[276]. В сталинском дискурсе практически все имена собственные и многие существительные также приобретают смысл исключительно в зависимости от контекста. Сталинизм возводит отсутствие конкретных референтов в общее правило: определители индивидуальности становятся всего лишь ролями, которые должны быть исполнены в определенный момент для определенных целей; конкретные имена конкретных людей не имеют значения. Тем сильнее социальные и политические функции, ассоциирующиеся с этими ролями. Здесь вновь представляется необходимым расширить замечание, сделанное Добренко в контексте анализа соцреализма. Безусловно, «если в карнавале социальные роли „отменяются“, то в соцреалистическом театрализованном карнавале, напротив, акцентируются»[277], но соцреалистический карнавал следует понимать расширительно, включая в него сталинский «карнавал наоборот». Спонтанно формируемые практики сталинского законодательства требуют присутствия убийцы и жертвы; кто конкретно будет выполнять эти роли в каждый данный момент, не имеет значения. Два знаменитых заявления Сталина — «У нас незаменимых нет» и «Кадры решают все» — могут здесь быть объединены: каждый может быть каждым. Причем слово «кадр» следует понимать в этимологическом значении, на которое указал Жижек («прямой», «надежный», «просчитываемый»)[278]. Как и любой другой вид производства, законопроизводство требует кадров для выполнения разных функций. Функции эти разнообразны, и меняться они могут стремительно — почти так же стремительно, как в карнавале и в положении исключения. Смешным здесь может быть только предположение, что кого-то эти быстрые трансформации могут удивлять; сами же трансформации есть суть режима.

Из-за этой фундаментальной разницы в оценке происходящего с точки зрения Бухарина получается, что члены ЦК смеются в самых неподходящих местах:

[Бухарин]: Вам легко говорить насчет меня. Что же вы теряете? Ведь если я вредитель, сукин сын и т. д., чего меня жалеть? Я ведь ни на что не претендую, изображаю то, что я думаю, и то, что я переживаю. Если это связано с каким-нибудь хотя бы малюсеньким политическим ущербом, я безусловно все, что вы скажете, приму к исполнению. (Смех.) Что вы смеетесь? Здесь смешного абсолютно ничего нет.

Решив принять предложенную ему роль «вредителя» и «сукина сына», Бухарин продолжает снова и снова совершать одну и ту же ошибку, пытаясь следовать до конца требованиям роли, установленной для него бывшими товарищами, — не видя, что как только он старается распознать логику в развитии событий, эта логика от него ускользает. Он не учитывает особый статус логики в сталинской системе создания значений. В отличие от обычного принципа отправления судопроизводства, где реальный событийный нарратив (последовательность поступков или проступков) становится юридически значимым по отношению к конкретному положению Закона, в сталинской системе юридические (и любые другие) значения устанавливаются ad hoc — как в любом положении исключения. Если обычно шутка — это то, что прерывает логику, то в сталинском дискурсе смех вызывается как раз попытками реализовать на практике («принять к исполнению») то, что определяется на словах, не принимая во внимание, что стремительность изменения значений обрекает эти попытки на неудачу — и делает их попросту смешными.

Вопрос, который неизбежно должен возникнуть в этой связи, касается агента изменений: кто имеет право решать, когда и как роли трансформируются, когда и почему определенный «кадр» берет на себя определенную функцию, когда и как события и слова обретают тот или иной смысл? Агамбен говорит о положении исключения как о системе, где «присутствие юридического референта подразумевается самим жестом его временной отмены»[279]. Однако философ не предлагает параметры для определения того, кто именно имеет право подразумевать. При этом в положении исключения именно «право подразумевать» определяет истинную власть, в гораздо большей мере, чем право говорить. Халфин пишет о жестокой внутренней борьбе между партийцами за эксклюзивное право на «единственно правильное» употребление определенных слов[280] — но не менее жестокой была и борьба за право подразумевать статус основных маркеров политического и юридического дискурса. Невербальная артикуляция эмоций, к числу которых относится и смех, позволяет намекать на приобщенность к этому недекларируемому праву на понимание истинного значения «подразумеваемого». Однако приобщенность эта не может быть выражена словами, ибо реальное содержание «подразумеваемого» так же изменчиво, как и каприз диктатора, продолжением которого оно является. В таком контексте смех автоматически направлен против того, кто проявляет опасную склонность ставить под сомнение право другой стороны «подразумевать». А поиск логики в данном случае равнозначен сомнению.

Смешным члены ЦК находят и тот факт, что Бухарин начал голодовку в полночь. Очевидно, им чуждо символическое значение полночи как нового начала, момента трансформации, на который пытался указать Бухарин:

[Шкирятов][281]: Что может быть враждебнее, что может быть контрреволюционнее этого действия Бухарина! В своем заявлении он пишет, что голодовку начал с 12 часов. (Сталин: Ночью стал голодать. Смех. Голос с места: После ужина.)

[Рыков][282]: Товарищи, я сначала хотел сказать несколько слов о голодовке Бухарина. Теперь надобность в этом отпадает. (Шум в зале, голоса с мест: Нет, все-таки скажите. Интересно, как вы думаете?) У меня это записано в таком виде, что голодовка Бухарина является антисоветским актом, является совершенно недопустимым средством давления на Центральный Комитет. И я лично сомневаюсь в том, искренне или нет написана эта записка в ЦК. Потому что если человек хочет умереть, так зачем заранее писать об этом в ЦК партии? (Общий смех. Голос с места: Это хорошо сказано. Ворошилов: Это значит умереть со звоном. Петровский: Не со звоном, а со скандалом. Голос с места: Самоубийство в рассрочку.)