Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине

«Генерал Алексеев»

Корабль, переменивший на своем коротком веку несколько названий, возвышался над водой как огромная гора. Вступив под защиту его брони, я почувствовал себя как-то особенно прочно, неуязвимо: казалось, это самое надежное убежище. Но вместе с облегчающим чувством безопасности и внутренней свободы я сознавал себя на этом корабле совершенно ничтожным и маленьким – он порабощал и сковывал волю.

«Алексеев» имел странный и необычайный вид для военного корабля, обыкновенно блиставшего чистотой. На палубе, грязной и черной от бесконечной погрузки и больших запасов угля, валялись грудой чемоданы, корзины, ящики и разное, неопределенного вида барахло; тащили еще, и еще, и трюмы проглатывали вещи.

Население корабля возросло в 7–8 раз, на его борту было несколько тысяч человек различной формы, пола и возраста. Дамские шляпки, английские зеленые шинели, френчи, русская форма, черные пальто моряков мешались с кавалерийскими рейтузами, форменные фуражки с кепками, полушубки с каракулевыми саками. Сгрудились предметы домашнего хозяйственного обихода – кровати, комоды, самовары; на носу терлись боками коровы, козы… Это был не только кажущийся для непривычного взгляда беспорядок, какой, например, бывает в школе во время перемены, это был настоящий хаос, в котором команда корабля была поглощена нахлынувшей стихией и растворилась в ней до неузнаваемости.

– Господа! – слышится голос подбежавшего к толпе старшего офицера. – Кто тут из вас из нашей команды?!

А люди шли, шли, ползли, как тараканы, без конца подъезжали лодки, груженные нужным и ненужным; поднимались по высокому трапу, лязгали лебедки, стучали танками матросы, и на баке появились новые баркасы, автомобили. Казалось, этой погрузке не будет конца, но людское несчастье гнало в море, вослед уходящим кораблям, и уже вечером на другой день, когда корабль стоял на внешнем рейде, подходили шлюпки, и сверху можно было видеть, как, дожидаясь своей очереди, шлюпки подбрасывались волной, и женщины, страдая от морской болезни, умоляли поскорее взять их на борт корабля, который стоял спокойно в море, как стол посреди комнаты…

Пристроив свои вещи, я смотрел с величайшим интересом и волнением на то, что происходило вокруг. Картины невиданной жизни развлекали и отвлекали… Вечером, с заходом солнца – торжественный и красивый обряд – спуск флага. Горн играет незатейливую мелодию. Все обнажают голову, и несколько минут толпа стоит неподвижно…

Когда, поднявшись с барки на «Алексеева», я взглянул на город – остолбенел. Бульвары, все пристани были запружены народом. Тысячи глаз смотрели на бухту, где готовились к эвакуации суда. Внизу, на пристанях был ад. Лодки брались с боя, вероятно, заламывались сумасшедшие цены, дрались, вещи сбрасывали в воду… Было жутко думать, признаваться, размышлять. «Вот я стою на неприступной крепости и спасаю свою жизнь. Но почему у меня на это больше права, чем у тех, кто с жадностью, завистью, с мольбой смотрит с берега на уходящие корабли?»

Были ли с берега благословения – я не знаю, но проклятия были. И теперь, когда прошло несколько лет с того момента, как тяжелым кошмаром упали жертвы расправы Бэла Куна, – я испытываю какую-то неловкость перед этим черным от людей родным берегом, который я покинул, словно чувствую эти взгляды на себе.

Я понимаю, что за мою свободу и жизнь нужно чем-то уплатить Родине, и знаю, что этот долг мною еще не уплачен. И страшно мне – какую жертву я должен принести, что сделать? Легче умереть, но зачем России моя такая смерть?.. Буду жить с постоянной памятью о ней и с верой в нее…

А ночь была опять тревожна. Загорелись какие-то склады на берегу. Заколыхалось зарево. Когда несколько стихло на корабле, стали слышны зловещие шумы на берегу, доносились взрывы и чудился грозный шум толпы, не спящей, бурлящей. И ощутился животный страх западни. Мы стоим в бухте, как в кольце. Доносились разговоры шепотом на корабле, что нам не выйти в море, что команда покидает судно и съезжает на берег, что у нас нет хороших кочегаров, что на корабле много большевиков-матросов, что заложена адская машина… И пополз змейкой подлый страх, и хотелось как можно скорее выбраться из этого замкнутого пространства и бежать от нависшей беды…

И когда на следующий день подошел буксир, и громадный корабль сдвинулся с места, и поплыли мимо старые корабли, стоящие тесной грядой, Графская пристань, батареи крепости, и повертывался город, и скрывались его части, заслоняясь одна другой, когда мы вышли в открытое море и стали там, продолжая обрастать мелкими пароходиками, баркасами и лодчонками, принимая без счета пассажиров, и когда, разводя пары, корабль задымил и стал вздрагивать могучей дрожью – тогда появилась уверенность в спасении, что мы можем уйти…

На внешнем рейде мы простояли целый день. Спустилась ночь. Корабль набирался сил, дрожа все больше и больше, чувствовалось огромное напряжение в глубоких недрах этого чудовища, и внизу, где машинный гул становился явственнее и где пахло по-корабельному запахом пара и машинного масла, где в различных закоулках то и дело попадались какие-то непонятные и сложные приборы, электрические распределители, все это было в движении, гудело, ворчало, ухало. Раздавались звонки, вслед за ними отрывочные слова команды, стукотня ног, громкий разговор, вырвавшийся откуда-то с порывом сквозного ветра.

Публика стала устраиваться на ночлег, отвоевывая себе места на палубе, в кубриках, где попало, где было тепло и можно было спать. Раскладывались корзины с провизией, гремели чайники, расспрашивали, как пройти за теплой водой… А корабль гудел все ровнее и ровнее, и не было заметно в темноте, когда, с какого момента мы стали отходить от берегов дорогой, родной земли, мелькавшей далекими огоньками. Мы покидали Россию…

Люди суетились, занимались чем-то насущным, необходимым, неотложным… Кое-где у борта стояли группы сосредоточенные, молчаливые… Море светилось, блестело. Бросали лаг… Мы уходили… Моя жена смотрела вдаль, на последние огни Севастополя, и неутешно, тихо плакала…

Идем в Константинополь. Но чувствуется, что мы плывем куда-то дальше, в какие-то неизвестные дали. Не все ли равно – куда. Нет никаких планов на будущее, даже приблизительных предположений.

Великое дело чувствовать себя членом какой-либо организации, которая имеет свою волю и опыт. Я связан с Морским корпусом. Куда-нибудь приедем, развернемся, учить будем, кормить будут, а дальше – видно будет. Задумываться было некогда. Были еще силы и много сил, хотелось жить, работать, трудиться, смотреть, наблюдать, видеть новые страны, переживать удовольствие новых знакомств, спорить и мечтать, часами глядя в море…

Погода, по счастью, стояла хорошая, да на «Алексееве» и качка не страшна, можно было ходить по палубе, как по большому бульвару… На корабле были свои заботы. Это был плавучий городок. Тревожная беготня офицеров в первую ночь объяснялась беспокойством, что корабль делает круги, не слушается руля – ход слишком мал: уголь у нас есть, но нет кочегаров. В топку были мобилизованы пассажиры. Вечерами иногда сходились в кают-компании: играли в шахматы, слушали доклады…

Тяжелее всего было ночью. Места, койки какой-нибудь у меня не было, приходилось спать где придется. Несколько ночей я провел на палубе, возле четвертой башни. Осенний ветер пронизывал – не спанье, а дремота. Потом часть преподавателей устроилась в самой башне. Нужно было подниматься по узкой лесенке, нырнуть в низкую дверь, и тут, на площадке, возле огромных орудийных замков, кто на полу, на матрасах, кто на чемоданах, мы устраивали себе постели.

Во время пути, когда горело электричество, можно было спастись от какой-нибудь западни вроде люка или горловины или от удара головой о какую-либо металлическую штуку, но было тяжко, когда в Константинополе почему-то прекратился свет, и ночью нужно было пробираться то на камбуз, то на бак за какой-либо нуждой. Спички гасли на сквозняках, закоулки невероятные, неизвестные (казалось, сто лет к ним не привыкнешь) и препятствия на каждом шагу – то сверху, то сбоку, то под ногами. Морское выражение «полундра» приобретало какое-то универсальное сакраментальное значение. Его кричали все. Кто-то саданул одного казака ящиком в бок.

– Что ж ты, милый человек, – обернулся казак с укором, – полундру бросаешь, а «берегись» не говоришь!..

Мрачное впечатление производил дредноут. Какой-то плавучий утюг. Может быть, орудиям там было очень хорошо, но людям – плохо. Мало помещений светлых, большинство под водой. Теперь, от переполнения, было беспорядочно, тесно и душно. Случалось нам спать и в кубриках, на койке, и испытать знакомство с корабельными крысами. Это существа совсем особенные, страшные по своей назойливости, прожоры и воровки – они в свои логовища тащили все, что могли, – вещи, бумагу. Лежишь и слышишь, как по трубам топочат, пищат, и потом то и дело чувствуешь торопливую беготню по своей спине: иногда и по голове проскочит, задевая волосы ножками. Ко всему привыкаешь – спросонья только рукой махнешь, иногда придавишь – испугается, запищит…

Уже четыре дня мы были в море. Огромная масса беженцев организовалась по своим частям. Длиннейшие очереди в камбуз за горячей водой, у опреснителей.

– Николаевское кавалерийское училище! Подходи!

– Минная бригада!

– Ледоколы!

Шум, толчея, перебранка, грозные окрики, угрозы рапортом. Морской корпус имел свое хозяйство на палубе. Всяко ели: и наварный суп из баранины, и недоваренные макароны на морской воде. Под конец черный хлеб резался кусочками, как шоколадный торт, корн-биф делился по ломтикам.

Плохо было, когда прекратилась топка и перестали работать опреснители. На такую массу людей трудно было заготовить воду. Когда водовместилища корабля набирали воду, то, кажется, не пропадало даром ни капли. Около худых мест шланга стояли с чайниками, приспособляясь к тоненьким струйкам, бегущим в разные стороны. По секрету передавали места, где можно было нацедить воду, и тихомолком отправлялись туда и где-нибудь у маленького крана буквально по каплям набирали воду.

Стирать было нельзя, ходили грязными, вши заедали. По нескольку раз в день, особенно ночью, как ложиться спать, снимали с себя белье и занимались «регистрацией беженцев». Мучительно пользоваться только одной морской водой. Руки становятся клейкие, цепкие. Надевать что-нибудь мука – заденет, упрется кулак в подкладку – и ни взад, ни вперед.

Перепутались краски, перемешались понятия. Военный корабль походил на огромный пароход, перевозивший каких-то переселенцев или погорельцев… Во время воскресного смотра, когда команда выстраивалась в ожидании командира, тут же на «священном» месте, на шканцах, дамы пекли лепешки на примусе…

К горным воротам Босфора мы подошли днем и стояли что-то очень долго. Командир набирал пар, намереваясь пройти проливом самостоятельно, без буксира. Течение в Босфоре сильное, корабль большой, и пара требовалось много.

Вечерело. Я сидел на палубе среди искусственных скал из дорожных вещей. Вдали были видны очертания берегов. Я смотрел на них и думал, сколько веков люди волновались при виде этих берегов, за которыми открывались сказки Босфора, для одних политическая мечта, для других гордая реальность, а для многих – рабство и кровь.