Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине

Перевод корпуса в Горажде

В 1926 году наш корпус был переведен в Боснию, в маленький городок Горажде, на берегу Дрины. Этот перевод произошел вследствие того, что Военному министерству понадобились казармы в крепости Билече, для размещения там Школы офицеров запаса.

Несмотря на то что Горажде считалось захолустьем, однако разница между этим городком и Билече, где ранее проживал корпус, была громадная. Из диких мест мы неожиданно переехали в какой-то, казалось нам, оазис, настолько разница была разительна. Во-первых, сам городок был больше, во-вторых, пути сообщения были под рукой, в городе был хоть какой-то «букет» очаровательных девиц (правда, их можно было легко пересчитать, но в Билече и считать-то не приходилось), было много зелени, не было «поскоков» – змей, которых мы опасались в Билече, не так далеко было до крупного центра – города Сараево, куда можно было при желании съездить и куда мы так никогда и не ездили. В общем, здесь было гораздо приветливее и лучше, а климат был гораздо мягче.

Корпус занимал большой комплекс зданий, среди которых одно было главным: там помещались классы, штаб, а на верхнем этаже спальни некоторых выпусков. Остальные выпуски помещались в удобных бараках неподалеку. Далее была церковь, в таком же бараке; квартиры чинов персонала, театр (переделанный из конюшни) и корпусной лазарет. На берегу Дрины стояло еще одно довольно большое здание, в котором жил директор корпуса и некоторые воспитатели с семьями. Река Дрина очень бурная, и вода в ней холодная, так что купаться можно было в очень редкие, особенно жаркие дни.

Над корпусом с одной стороны и над городом – с другой нависали горы. Нависавшая над корпусом гора прозвана была «Горой самоубийцы». Дело в том, что на ней покончил с собой один казак, как раз перед нашим приездом в Горажде. Под горой располагалась наша кухня. Работал в ней Петрович, как его фамилия – понятия не имею, мы все его звали просто Петровичем. Говор его был цветистый и выразительный, я любил его слушать, а рассказывать он был большой мастер. Запомнилась мне одна его фраза. Мы стояли где-то возле кухни, а мимо проходила одна русская дама, очень корпулентная. Петрович поглядел ей вслед и заметил: «Вот это – дама, и душевно спокойственная, и на ногах утепистая…» Точность определений его была поразительна.

С чувством глубокого удовлетворения, отбросив всякий «местный патриотизм» и сознавая ответственность за свои слова, могу засвидетельствовать, что учебное дело в нашем корпусе в Югославии было на должной высоте. Из описания жизни корпуса в Египте читатель, вероятно, уяснил себе, что там дело преподавания довольно-таки хромало, чему и не следует удивляться: корпус потерял слишком большой процент чинов военно-педагогического персонала во время Гражданской войны – уход на фронт в партизанские и регулярные отряды, тиф, смертные случаи и т. д. За дело преподавания часто брались люди, мало общего с предметом имевшие; брались из самых чистых побуждений – хоть чем-нибудь помочь молодежи. Вот почему хороших преподавателей можно было пересчитать по пальцам. В Югославии же условия стали более нормальными, было больше возможности подобрать подходящий учительский состав и для этого имелся резервуар несравненно большего объема, чем это представляли собой беженские лагеря в Египте. Напоминаю, что в Египте в первое время у нас не было даже врача.

Донцы и в Югославии поддержали старую традицию: особенно процветали у нас точные науки. Донцы всегда были хорошими математиками, а тут еще и преподаватели попались на редкость хорошие. С самого начала и до конца в корпусе преподавал математику старый Чекамасов. Это был преданный своему делу, очень высоких познаний преподаватель. Тот кто хотел – мог получить от него очень много. Несколько позже в корпус приехал, вырвавшись из СССР через Польшу, новый математик, некто Богоявленский. Оба они представляли собой полный контраст в методах преподавания. Чекамасов был годен для преподавания на высшем уровне, в университете, где имеешь дело со зрелыми и серьезными студентами. Он священнодействовал у доски, испещряя ее всю формулами и редко поворачивая седую голову к слушателям, бросал отрывистые замечания еле слышным голосом, сразу же стирал написанное и снова принимался заполнять доску новыми формулами. Итак, кто хотел, научился многому. А таких у нас было немало. Такие понимали, записывали, умели расшифровывать и его замечания шепотком, и его иероглифы. Полную противоположность ему представлял собой Богоявленский. Также прекрасный математик и профессор университета, он отдавал себе, однако, отчет в том, кого он имеет перед собой, и, сообразуясь с этим, думал прежде всего о методике и о том, как преподнести предмет. Он не хотел заинтересовывать только меньшинство, «посвященных», наиболее способных. Его цель была – вовлечь в игру каждого. На его уроках процент успеваемости взлетал ракетой вверх; от него нельзя было просто так отмахнуться, он донимал вас, покуда вы не начинали кое-как барахтаться в математическом море. Не удовольствовавшись обычной системой отметок, он ввел еще новую отметку – нотабену. Так мы его и прозвали с тех пор: Нотабеной, сменив прежнюю, незаслуженную им кличку Красный. Красным прозвали его только потому, что он приехал позже нас из России, большевиков же он не переваривал так же, как и мы. Каждому известно, что «нотабена» – это просто знак, чтобы на что-то обратить внимание позже. Но у Богоявленского это стало отметкой, чем-то ниже нуля или вроде нуля.

Профессор Абрамцев, историк. Помню его еще по Новочеркасску. Из-за его привычки почти каждую фразу начинать с «ну-с» или же «нуте-с», кадеты прозвали его Нусом. Рано полысевший, он напоминал головой Сократа. Его метод преподавания не ограничивался «от» и «до». Он раскидывал перед слушателями широкую панораму, и происходившие в тот или иной период события и участники этих событий вставали перед нами как живые. Он дополнял учебник красочными деталями и требовал от нас не только заданного по учебнику, но и того, о чем он сам рассказывал нам. Обычным методом средней школы он не ограничивался. Приведу пример. Обычно на вопрос о причинах Первой мировой войны кадет скороговоркой и без запинки отвечал: «Убийство в Сараеве австрийского эрцгерцога…» и т. д. По книге это было как будто правильно. Но не для Абрамцева. Он начинал излагать экономические причины, борьбу Англии и Германии за мировые рынки и знаменитое «Мэйд ин Джермани» – клеймо на германских изделиях, брошенное как вызов английской промышленности. «Вот это и есть причины войны, а то, о чем вы говорите, – это только повод к ней. Ну-с, назовем их, если хотите, непосредственные причины…» – говаривал он. Одним учебником Александр Иванович, наш милый Нус, не ограничивался. Он приносил часто несколько учебников, давал их читать нам или же просто цитировал, и мы должны были их сравнивать и находить разницу в подходе и освещении событий. Тут были и Ключевский, и Платонов, и Иловайский, и кого только не было: «все побывали тут». По переезде в Горажде Абрамцев, к сожалению, ушел из корпуса и перевелся в Крымский кадетский корпус. Хочется напомнить и о том, что Нус дал нам многое по истории Дона, его рассказы о донской старине были неисчерпаемы и всегда очень интересны.

Впоследствии приехал читать лекции, главным образом по военной истории, и на долгое время остался у нас преподавать полковник Генштаба Борис Николаевич Сергеевский. Всегда подтянутый, прекрасно одетый, в ловко подогнанном кителе, он уже своим внешним видом производил на кадет хорошее впечатление. Нужно ли говорить, что лекции полковника Сергеевского были исключительно интересны. Они иллюстрировались обычно с помощью карт и его собственных чертежей на доске. Думаю, что нелегко ему было снижать свои лекции с генштабного уровня на уровень понимания и знаний мальчишек-кадет, но он это делал блестяще, и текст его лекций всегда полностью доходил до нашего сознания.

Преподаватель химии и физики, профессор полковник Христианович. Звали мы его Тараканом за огромные рыжие усища, которыми он, как таракан, иногда поводил из стороны в сторону, ища жертву. Был очень требователен и строг – не знать урока у Таракана просто было нельзя. Всякие «извините, господин полковник, я сегодня не успел…» пресекались усами, грозным взглядом, распеканием перед классом и каллиграфической единицей – почерк у него был изумительный! На одних «бор встречается в природе в виде борной кислоты и, сгорая в кислороде, дает бурые пары» – отыграться было невозможно. Крупным недостатком в изучении физики и химии была крайняя ограниченность в количестве прикладных пособий. Лаборатории, как ранее в Новочеркасске, и в помине не было. Однако благодаря его настояниям и хлопотам, а отчасти и его труду, у нас появились кое-какие пособия, позволившие оборудовать незатейливую лабораторию по физике и химии. Большая же часть наук проходилась по книгам и его запискам. Когда Таракан отходил от класса на достаточное расстояние, кто-либо, тщательно спрятавшись (Таракан – гроза!), затягивал что-то о романтически настроенном юнкере, который вышел на крыльцо подышать свежим воздухом, а кадеты вполголоса подхватывали: «Химия, химия, сугубая химия!..»

Как обидно, что обстоятельства не позволяют подробно остановиться на каждом из наших педагогов и воздать им должное. Скажу только, что плохих, неумелых – просто не помню, у нас их не было. То, что было заложено в кадет в корпусе, помогло донским орлятам позже расправить крылья. Блестяще поставленная математика выразилась в целой плеяде питомцев корпуса, преуспевших в университетах. Достаточно одного примера – Белоусов. Уже на первом курсе профессор, раскусив его и его знания как следует, предложил ему совместно писать труд по высшей математике!

Самыми легкими предметами всегда считались в корпусах Закон Божий и рисование. Так, как будто даже и учить не приходится, в особенности рисование. Легче легкого. А ведь все зависит от учителя, сумеет ли он вызвать в учениках интерес, или не сумеет. И вот вспоминается рисование. Сначала – старенький, участник Русско-турецкой, Японской и Первой мировой войн, генерал-лейтенант Карпов[626]. Израненный, кавалер многих орденов, личный друг П.Н. Краснова. А ко всему этому, еще и прекрасный рисовальщик. Преподавал спокойно, не нажимая, не гоняя, но к тем, кто проявлял интерес, – был требователен. И это подгоняло и давало результаты положительные. При нем больших успехов достиг, например, Макевнин. Помню прекрасный портрет карандашом или углем А.М. Каледина, работы Макевнина. Да не только помню, а и сейчас имею удовольствие видеть его перед собой; мы пересняли рисунок, и каким-то чудом он у меня сохранился, стоит на письменном столе.

После генерала Карпова, ушедшего на покой, рисование преподавал Михаил Михайлович Хрисогонов[627], настоящий, законченный художник. Работать под его руководством было приятно и интересно.

А теперь М.М. Хрисогонов пользуется широкой известностью в Южной Америке. 27 октября прошлого года в столице Венесуэлы Каракасе была устроена выставка его картин в одном из лучших залов столицы «Арте декоративо» – как приятно было донским кадетам прочитать о своем старом преподавателе!