Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине

Краткая история 2-го Донского кадетского корпуса[609]

Из предыдущего изложения уже известно, что многие кадеты не смогли выехать на «Саратове» – тифозная вошь уложила многих в новороссийские госпиталя. Были среди них и чины персонала корпуса. Оказался в числе больных и генерал-майор Иван Иванович Рыковский[610]. Это был на редкость добрый человек, горячо любивший кадет и любимый ими. Оправившись от сыпняка, он собрал полтора десятка выздоравливающих кадет и полубольных преподавателей и воспитателей, и собранная им группа, с благословения Донского атамана генерала Богаевского, была названа 2-м Донским кадетским корпусом. Следует признать замысел о создании 2-го корпуса поистине блестящим – в персональном порядке ни кадеты, ни чины персонала не выбрались бы из Новороссийска, а таким образом, как «корпус», они были перевезены в Крым. В Крыму Второй Донской, в составе 15 кадет и около 20 человек персонала, был помещен в одном доме на Суворовской улице (в так называемом «Новом Городе») в городе Симферополе. В качестве военно-учебного заведения корпус получал из Донского казначейства денежные средства, а персонал – жалованье, соответствующее его чинам и положению. Когда летом 1920 года все донские тыловые организации, как, например, интендантство, лазареты, швальни и прочее, были сосредоточены в городе Евпатории, туда же был переведен и корпус. Разместился корпус на 5-й Продольной улице в вилле знаменитого сахарозаводчика Терещенко. Вилла представляла собой роскошный трехэтажный особняк с флигелями и полузанесенным песком садом с фонтанами. Все это пустовало.

Летом 1920 года генерал Врангель издал приказ об отчислении из рядов Русской Армии всех несовершеннолетних, не кончивших средне-учебные заведения. Несколько позднее подобные же приказы были изданы Донским, Кубанским и Терским атаманами. Удаляемых из Донской армии мальцов направляли в Евпаторию «в распоряжение директора 2-го Донского кадетского корпуса», генерал-майора Рыковского. При корпусе был создан руководимый полковником Фицхелауровым Донской пансион, куда попадали неграмотные вояки лет 8—10. Среди пансионеров была большая прослойка калмыков. Было достаточно калмыков и среди кадет: Цуглинов, Тепшинов, Алексеев и др. За вояками посылался от корпуса в боевые части трубач Лисицын, привозивший плачущих и упирающихся «бойцов». Были и групповые зачисления, как, например, когда из Атаманского военного училища были отчислены в корпус юнкера: Иван Матвеевич Фастунов, Николай Букин[611], Сема Бегинин, Николай Басов[612]. Трое из них попали в третий класс, а Басов в четвертый. После выхода армии в Северную Таврию в корпус прибыл кадет Киевского кадетского корпуса Захаржевский; тому не повезло – он попал сначала в плен к махновцам и с трудом ему удалось оттуда удрать к белым. Я лично попал в корпус вместе с сыном генерала Готуа[613]. До того я некоторое время был в команде огородников 7-го Запасного батальона, которым генерал Готуа командовал. 6 августа 1920 года я был зачислен на все виды довольствия и получил порядковый номер 106. Из этого следует, что за это время корпус успел достаточно вырасти.

Занятия – облегченные и укороченные. Ни учебников, ни пособий не было. Помню, писали мы диктовку на листках бумаги огрызками карандашей. Преподаватель обходил, указывал ошибки, затем тщательно резинкой стирал написанное, чтобы использовать эту же бумагу в другом классе. Чекамас и Ну-те, то есть математик и историк, преподавали по памяти. Кроме того, занимались мы, конечно, и строевыми занятиями, и войсковой старшина Попков[614] гонял нас, как строевую смену в манеже, меняя аллюры до намета включительно. Этот вид обучения назывался «пеший по конному». Пока было тепло (в августе и сентябре), купались три раза в день. Это – официально, а неофициально и чаще.

Форма одежды, питание, ночлег. Вначале ходили все в «своем», кто что имел, то и носил. Позднее из Донского интендантства мы стали получать светло-серые рубашки и такие же брюки из «чертовой кожи»; материал был действительно чертовской прочности, но все расползалось, так как сшито было слабо. Форму дополняли белые парусиновые ботинки и английские фуражки с донской кокардой (у кого она была). Основу питания составляла «шрапнель» (перловая каша) и «ссечка» – дробленая пшеница, сильно напоминавшая плохо проваренный клейстер. Иногда баловали нас ржавой камсой – мелкой, густо засоленной рыбешкой, или же сушеными бычками; последние отличались обилием песка. Столовой у нас не было. Во дворе были врыты столбы, и на них лежали плохо оструганные доски. А когда захолодало, каждый класс ел в своем помещении – там же спали и занимались. Летом все спали под открытым небом. Каждому выдали по одеялу и подушке, а спальня – по вкусу: хочешь, на веранде, а хочешь, под деревцом в саду. В дополнение к питанию, утром и вечером нам давали «чай». Пишу в кавычках, так как сам Дмитрий Иванович Менделеев не смог бы точно определить его состав. «Чай» этот, конечно, был без сахара. Позднее выдали по два фунта сахару на нос – прямо на руки, и большинство свой сахар сейчас же благополучно «загнало». Деньги пошли на добавочный хлеб, а «чай» пили с сахарином. Было дополнение и к обмундированию: выдавали нижнее белье, из какого-то материала вроде бязи. А в день эвакуации выдали недубленые полушубки и высокие папахи черной смушки – так в Евпатории, через семь столетий после исчезновения, снова возродилось племя «черных клобуков». Добавим кое-что и говоря о ночлеге. Когда сильно захолодало, выдали нам набитые соломой матрацы – вернее, просто большие мешки – по три мешка на двоих! Матрацы укладывались в ряд на полу, и на них, один к одному, ложились кадеты. Не было ни электричества, ни даже карбидных ламп. Взамен этого на каждую спальню выдавался один «каганец» (несмотря на древнюю Евпаторию, это был вовсе не греческий светильник, а коптилка с подсолнечным маслом) – было очень весело, так как сажа от этого каганца заполняла воздух на манер паутины во время бабьего лета, оседала на лица спящих и забиралась в носы. Вставали африканцами. К тому же умывание стало «буржуазным атавизмом», и мы очень напоминали собой негритят. Бани не было и в помине, и отечественная вошь плодилась и размножалась, никем не тревожимая. Уборной служила вырытая в саду канавка с бревном.

По воскресеньям весь корпус водили в местную греческую православную церковь. В корпусе же богослужений не совершалось. Да даже и священника вначале вообще не было. Два раза в неделю весь корпус «справа по шести» шел на прогулку в город. По дороге пели. Пели хорошо. Пели и по вечерам, когда собирались либо на веранде, а когда захолодало – в спальне 4-го класса. Регентом был человек с абсолютным слухом, Сима Родионов, бывший семинарист. Пели казачьи песни, пели и добровольческие: «Вспоили вы нас и вскормили», «Слышали деды – война началася», «На берег Дона и Кубани», «Пусть свищут пули, льется кровь» и многие другие.

Книг для чтения не было. Правда, в городе была общественная библиотека, но она была закрыта. Зато рассказы о боевом прошлом с успехом заменяли книги. Каждый повидал достаточно и «хлебнул горячего до слез». Были и мастера-рассказчики, целыми вечерами передававшие своими словами содержание когда-то ими прочитанных книг. Одним из таких мастеров был Сема Бегинин (бывший гимназист из Новочеркасска, бывший юнкер-атаманец, а в 1920 году – кадет 3-го класса). Он в течение двух недель рассказывал «Графа Монте-Кристо», передавая в общем правильно содержание книги. Скажем короче: живое устное слово вытеснило печатные труды.

Картина наших досугов была бы неполной, если не упомянуть о всеобщем увлечении шашками. Все столы и скамьи были расчерчены как шашечные доски, белые и черные камушки заменили шашки, и турниры велись во все свободное время.

Зима 1920 года была исключительно суровой – Сиваши (Гнилое море у Перекопа) замерзли, что случалось раз в тридцать лет. К концу октября по городу поползли тревожные слухи: фронт откатился к Перекопу. Потери велики. Красные жмут, а задержать их некому. Кадеты заволновались – каждый хорошо понимал, что его ожидает, если он живьем попадется в лапы РККА. Генерал Рыковский собрал всех кадет и, подтвердив, что положение на фронте угрожающее, пообещал, что корпус пойдет походным порядком на Севастополь, где будет погружен на пароходы. Однако этот поход не состоялся: 1 ноября стало известно, что для эвакуации казачьего населения Евпатории прибудет целая флотилия, которая вывезет всех желающих. На следующий день, 2 ноября, нас разбудили задолго до рассвета, накормили «шрапнелью», выдали полушубки и папахи и повели в порт. Евпаторийский порт – мелководный. Прибывшие для эвакуации суда стояли на внешнем рейде, а у молов суетились рыбачьи парусные баркасы, перевозившие людей и вещи на пароходы на рейде. Дошла очередь грузиться на баркас и мне. Вместе со мной были там и калмыки из пансиона. Как и подобает истым степнякам, они уже на пути к рейду стали «кормить рыбку». Баркас причалил к высокому серому борту с надписью «Добыча». Между прочим, краткая история «Добычи» такова: военный транспорт в 8 тонн водоизмещения из-за устарелости был продан Турции; во время Великой войны взят нашим флотом в качестве военного трофея, а по приходе в 1918 году немцев в Крым снова возвращен Турции. Но когда союзники заняли Константинополь, они вернули «Добычу» России. Так вот эта самая «Добыча» была флагманским кораблем лихой евпаторийской флотилии. Скорость ее – 4 узла! Под командой «Добычи» находились суда: колесный донской пароход «Румянцев», донской речной пароход, чуть ли не парамоновского флота, «Эльпидифор» и какие-то посудины «212» и «214», тоже, по-моему, из донского пароходства. Для охраны эвакуации прибыло два «балиндера» – самоходные баржи с двумя восьмидюймовыми типа «Канэ» и на дизель-моторах. А горючего для них не было. И в результате, когда погрузка на пароходы была закончена, военные катера «Язов» и «Работник» вынуждены были затопить балиндеры с помощью своих «гочкисов».

Последнее, что я видел в Евпатории и вообще в России, было: вытянувшаяся вдоль берега белая панорама города, освещенная зимним солнцем, свинцовое, штилевое море. И это последнее видение сопровождалось гулкими взрывами на балиндерах. Один из них «свиньей» пошел ко дну, а другой загорелся и стал уходить в море. На «Добыче» заскрежетали якоря, и она двинулась в неизвестное. За ней в кильватерной колонне поплелась и вся евпаторийская флотилия. К моменту ухода появилась в качестве охраны французская канонерка. По пути в Константинополь, а шли мы трое суток, нам два раза выдавали корнбиф с немолотым овсом и по три чашки воды. И это все. К счастью, погода была штилевая.

Медленно вползла наша старушка «Добыча» в бухту Золотого Рога и заняла свое место в плавучем городе «врангелевцев». Кораблей была уйма: от сверхдредноута «Генерал Алексеев» до портовой землечерпалки, не говоря уже о различных парусниках. И на всех судах развевались желтые карантинные флаги и флаги с требованием воды и хлеба. Англичане широко откликнулись и стали развозить суп из сушеных овощей (который мы называли «английским борщом») с картошкой «в мундире» и морские галеты. Есть это пойло никто не мог – вылавливали картошку и галеты, а все остальное выливали за борт. Около кораблей сновали каяки «кардашей» – торговцев-турок. За золотые часы давали два кило хлеба, связку инжира и литр воды. За наган – тоже давали столько же, плюс полкило халвы. Тут для корпуса начались бесконечные перегрузки, а надо сказать, что к моменту эвакуации нас было уже свыше двухсот человек – следовательно, перегрузки были делом довольно сложным. Пришлось побывать на разных судах, покуда не попали на «Великого князя Владимира». А до того перебрасывали нас, сначала на «Витим», потом на плавучие мастерские «Кронштадт», «Шилку» и «Саратов». На «Владимире» находился и Крымский кадетский корпус, составленный тогда главным образом из кадет Полтавского и Владикавказского корпусов. «Владимир» взял курс на Сербию, шел не торопясь, и только через десять дней мы прибыли в Ба-кар (Порт-Рэ) – самый северный порт на Адриатическом море, принадлежавший Королевству Сербов, Хорватов и Словенцев. А всего мы пробыли на кораблях ровно месяц. Помню, как священник, отец Василий Бощановский, отслужил по этому случаю молебен.