Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине

Адмирал

Впервые я увидел вице-адмирала А.М. Герасимова на «Генерале Алексееве» в Константинополе, Морской корпус выстроился на палубе для встречи только что назначенного нового директора. Преподаватели, штатские служащие, как полагается, стояли на правом фланге. По трапу поднялся высокий старик с острыми глазами, в пенсне, в английском френче и кожаном поясе. Поздоровавшись, после долгого обхода, адмирал, обращаясь к воспитанникам, сказал коротенькую речь, в которой с оттенком чуть заметного, грубоватого юмора, припоминая разговор с каким-то немцем, отметил значение «sitzfleisch» как символ усидчивости, постоянства. Это была в некотором роде программная речь.

Человек большого административного опыта, бывший комендант крепости Петра Великого в Ревеле, вице-адмирал Герасимов явился в качестве директора военно-учебного заведения в непривычной для себя роли. Качества, которые он обнаружил на этом месте, в обстановке очень трудной, щекотливой и ответственной, создали ему во французских административных кругах Бизерты уважение и большой авторитет, которыми он пользовался до конца своих дней.

Внешность у адмирала была суровая. Угрюмый, грубоватый по натуре, большой самодур по служебным привычкам, по виду он не был приветлив, и подходили к нему всегда с опаской. Адмирал был своенравен, и тем не менее мне, например, служить с ним было легко, несмотря на то что взгляды наши на большинство педагогических и политических вопросов во многом не сходились. С ним всегда можно было договориться – он умел смотреть в корень вещей и, не всегда терпеливо, выслушивать чужое мнение, и раз договорившись, на его слова можно было положиться как на каменную гору.

Я не моряк и не знал адмирала Герасимова по его прежней службе, но в корпусе, в очень сложных условиях нашей зарубежной жизни, я видел в нем человека не только чуждого общей рутине, но умевшего, при всем своем консерватизме, улавливать и чувствовать неумолимую логику новизны. «Не течет река обратно», – сказал он как-то в учебно-воспитательном совете при обсуждении одного анахронического предложения.

Резкий, прямолинейный и парадоксальный в своих суждениях наедине с кем-либо в тесном кругу, в ответственных выступлениях он был очень осторожен и в решениях обнаруживал подлинную начальственную мудрость. Большой ум и кристальная честность не позволяли ему выступать пристрастно, он всегда старался быть принципиальным и жить так, чтобы ничто из того потока упреков, которыми забрасывали в то время в русской среде всякое начальство, к нему не пристало.

Теперь, когда на втором десятке лет нашего заграничного бесправного блуждания по чужим землям мы привыкли ко всякому труду и, умея делать выводы из нашего положения, не дивуемся, как бывшие генерал или сенатор метут улицы, становятся извозчиками или малярами, многие не поверят, что в те времена в русских лагерях еще были старые предрассудки, перешагивать через которые было делом нелегким и ставилось в особую заслугу. Почитать только корреспонденции в старых зарубежных газетах – сколько удивления и умиления: «Смотрите – вице-губернатор или генеральша сами себе белье стирают!»

Однажды молодые офицеры обратились к директору корпуса с просьбой назначить для нужд их кают-компании вестового. Адмирал Герасимов на это ответил, что если он сам полы моет в своей комнате, то почему же офицеры не могут сами себе посуду мыть. Старик адмирал, сам себе стирая белье и убирая свою комнату, делал это просто, без всякой аффектации. Адмирал умел делать выводы из создавшегося положения и принимал житейские и личные невзгоды весьма мужественно. Указав раз на одну из аномалий в нашей жизни, лично его глубоко обидевшую, он сказал: «А я верю, что какой-нибудь архангел Михаил все это замечает и записывает в свою книжечку…»

Уверенность, что нужно жить так, чтобы всегда быть готовым к ответу и в настоящем, и в будущем, адмирала Герасимова никогда не покидала… Более всего он боялся есть даром хлеб, и больной, доживая свои последние дни в Бизерте, работая у французов в качестве ученого артиллериста по укреплению бизертского района, был по-прежнему очень щепетилен в оценке своих трудов.

При всех своих давних властных привычках, он в то же время был очень застенчив и скромен, и когда находился в благодушном настроении и смеялся – суровое лицо его смягчалось, делалось привлекательным и становились приветливыми его лучистые глаза.

В день его сорокалетнего юбилея, который очень тепло праздновался в корпусе, в оценке его деятельности сошлись люди разных течений. Мною было написано стихотворение, которое (по разным мотивам) на юбилейном обеде было прочтено моим коллегой Ал. Зах. И. Стихотворение это и в корпусе, и на эскадре ходило по рукам, переписывалось, и я отношу это, конечно, отнюдь не к его литературным достоинствам, а к тому, что портрет адмирала Герасимова в нем действительно верен, и я писал его совершенно искренно.

Старый адмирал… Как было трудно ему с его характером временами ломать себя, быть сдержанным, отменно политичным, и на старости лет взять книжку и обратиться в преподавателя математики в кадетских классах. Не знаю, доставляло ли ему это преподавание удовлетворение, но готовился он к своим урокам тщательно, как добросовестный начинающий преподаватель.

Надо сказать, что испытания на этом новом для него поприще были для него очень серьезны. Ученики, как все ученики, народ ловкий и жестокий. Адмирал частенько попадался на расставленные ими удочки. Чего только они не выстраивали, пользуясь неопытностью в этом отношении и небольшой глухотой, адмирал Герасимов о многом даже и не подозревал.

Один случай был особенно потрясающим. Было назначено адмиралом в его классе что-то вроде репетиции, для вывода отметок. Кадеты выдумали следующую штуку. Под стол, покрытый, как всегда, до полу сукном, посадили хорошего ученика. Стол стоял у доски. Адмирал, спрашивая, имел обыкновение ходить по залу, и, как только он отходил в глубину залы, подсказка из-под стола шла на полный ход. Трудно себе представить, что было бы, если бы адмирал обнаружил всю эту хитрую механику!..

Когда я мысленно пробегаю африканские картины, адмирал Герасимов фигурирует в них в разной обстановке. И вот одна из них, типичная для него последнего периода. Летом, после ужина, когда садится солнце за горы и наступает умилительный в природе час, адмирал выходил из своего барака на прогулку, идет он быстро и уходит довольно далеко, особенно по надорской дороге; адмирал любил гулять один, и далеко виднелась его белая одинокая фигура. И по правде – он был одиноким.