Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине

Ученики

Когда на «экране моей памяти» развертываются картины моих африканских воспоминаний, то в них основным тоном являются ученические массы – то мальчишки, почти дети, то усатые юноши; то они проходят поодиночке по лагерям, то идут густыми колоннами в строю – зимой в синих суконных бушлатах, летом – в белом; то мелькают в полях среди кустов, пробираясь по ими же проложенным сокращенкам по разным путям-дорогам. На торжественных парадах, батальонных прогулках с музыкой, на спортивной площадке гимнастических состязаний – это была монолитная масса; но мы знали своих учеников в классах, на уроках, каждого в отдельности, а некоторых в интимной обстановке, как своих гостей. По отношению ко всем ним были особенно сложны наши воспитательские задачи и педагогическая ответственность. У нас на руках оказались многие десятки детей, трагически оторванных от семей, которым нужно было дать не только среднее образование, но и что-то сделать в другом отношении: дать то, что дается семьей и домом вообще в развитии общежительских отношений, общей интеллектуальности, индивидуальных вкусов и т. д. Эти трудности чисто воспитательского характера считались едва преодолимыми, если вспомнить картину хотя бы пребывания Морского корпуса на «Генерале Алексееве» во время нашей эвакуации из Севастополя. Оборванные, кто в чем одетые, грязные, завшивевшие, как все на кораблях, полуголодные, в холодной и жесткой обстановке неприветливых кубриков неуютного дредноута, кадеты среди разношерстной, стихийно собранной толпы казались беспризорными замарашками. С большой тревогой мы наблюдали на корабле за грубыми нравами этих пареньков, зорко следящих по части съестного за всем, что можно стащить, – хлеб, муку, консервы и пр. Корабельный блатной жаргон висел в воздухе, и некоторое время, уже на берегу, грубые инстинкты, как скверные привычки, прорывались на уроках. Особенно это сказывалось на уроках русского языка, который болезненно страдал от этого корабельного блата: кадеты в классах озорничали, например, отвечая урок или читая книгу (представьте – Тургенева!), заменяли слова: вместо «есть» – «шамать», «харчить» и т. д. С этим тяжелым наследием пришлось очень долго бороться. И эти навыки у детей были побеждены. Началось с внешности, с приведения всех к приличному виду, с искоренения разгильдяйства и распущенных привычек. Надо отдать справедливость строевой части – внешняя часть воспитательного дела ей в этом отношении удалась. Через два-три месяца работы на форту, в Джебель-Кебире, о закулисной стороне которой мы знали немного, ученики стали неузнаваемы.

Как отзвук этих тяжелых времен осталась у кадет авантюрная привычка – старое воровство-баловство по садам и огородам. Откровенно сознаться, в этом было много прародительского. Как гоголевские бурсаки, школяры у нас всегда много шкодили, несмотря на бдительную охрану садоводов и бахчевников с их овчарками.

В Африке искушений в этом отношении было еще более. Кругом наших лагерей раскинулись арабские сады и виноградники, по местному порядку обнесенные кактусовой оградой, как колючей проволокой. А на открытых полях, среди пашен, стояли одинокие деревья – яблони, винные ягоды и др. Все это представляло огромные искушения, для многих совершенно непреодолимые, и не только для маленьких…

Ночью, когда засыпали лагеря, начиналась особая потаенная жизнь, о которой могли бы рассказать не только сады и виноградники, но и темные улочки Бизерты. Смельчаки небольшими группами отправлялись на добычу. Нужно было не только обойти собственное начальство – всевозможных дежурных, дневальных и проч., но и бдительность сторожей и арабских псов. Разумеется, массу неприятностей причиняли ненужные при этом опустошения и поломки. Частые жалобы арабов вызывали серьезные меры борьбы с этим злым мальчишеством, писались грозные приказы, но соблазн был не только для мальчишек… Однажды во время одного из таких ночных набегов арабами была застигнута целая компания. Большаки, сильные и проворные, успели ускользнуть, а один маленький кадетик своими танками застрял в изгороди, был изловлен и препровожден к корпусному начальству. Утром перед выстроенной ротой виновный был вызван для выслушивания жестокого выговора. Каких только страшных слов тут не было! Маленький преступник был в большом смущении – он действительно являлся козлом отпущения, считая себя очень несчастным человеком, с другой стороны, он чувствовал величайшую несправедливость в такого рода одиночной ответственности, – ведь в этой экспедиции участвовал и гардемарин-фельдфебель, стоявший тут же на правом фланге, и еще кое-кто повыше, и т. д. Но как только он, не выдержав, с досадным плачем стал называть имена, его немедленно отправили на свое место и дело было предано забвению…

Эта эпидемия налетов имела место главным образом вначале и объяснялась, между прочим, той же сахарной голодовкой, которая заставляла нас всех на первых порах в Африке с жадностью набрасываться на сладкое, продавать вещи для этого – так как денег не было, а у многих кадет вообще ничего не было, к тому же в первое время мы все немножко голодали…

Большое удовольствие и удовлетворение для меня лично было прочесть курс по «Истории русской культуры» в гардемаринских классах, введенный, по словам «Объяснительной записки» к нему, в корпус специально для выработки в учащихся исторического самопознания, «умения ориентироваться в политико-общественной обстановке», чтобы, «подымая завесу над задачами момента», «путем изучения прошлого, ясно себе отдать отчет в настоящем» и «сознательно отнестись к проведению в жизнь предначертаний истории». Если вспомнить те пагубные последствия, которые произошли от полного незнакомства нашего офицерства с общественной жизнью в начале 1917 года, – так заканчивается эта очень толковая «Объяснительная записка» к курсу, составленная в августе 1920 года в Севастополе старшим лейтенантом Ш., – то тем яснее обрисуется насущнейшая потребность в освещении и познания тех путей, которые делают нашу историю и в которых мы будем не посторонними и подвергнутыми всяким случайностям зрителями, а активными деятелями, кующими новую жизнь.

Этот курс приближался в некоторых отношениях к университетскому курсу русской истории. Над ним я работал много и с огромным удовольствием, хотя большое затруднение представляло отсутствие под рукой некоторых пособий; во многом пришлось полагаться на собственную эрудицию – в первые годы беженства память в этом отношении еще не изменяла. Помню, я с большим волнением прочел свою первую лекцию в совершенно необычайной обстановке – в дортуарах роты, среди железных, поставленных в два этажа коек с сидящими на них слушателями. Чтобы удобнее и доступнее подойти к курсу, я начал во введении с географического фактора, изложив теорию Льва Мечникова о великих исторических реках. Едва ли я преувеличу, если скажу, что мой курс в гардемаринских классах имел очень большой успех. На мои лекции ходило много офицеров, и почти постоянным слушателем был капитан 1-го ранга М. Ал. К-н. Благодаря отсутствию помещения пришлось одну и ту же лекцию читать четыре раза: вначале это было даже несколько интересно – я наблюдал, которая лекция наиболее удачно прочитывалась. Оказалось, что с наибольшим подъемом я читал вторую, а уж читать третий и четвертый раз одно и то же становилось скучно. Вскоре этих повторений удалось избежать. Некоторые вопросы в чтении этого курса доставили мне, однако, немало осложнений. В самой задаче введения курса русской культуры в корпусе лежали политические моменты, и нужно знать политическое направление умов военной среды русского беженства того времени и мои «кадетские» убеждения и взгляды на переживаемые события, чтобы представить себе возможность разного рода конфликтов. О них имеются обширные материалы – когда-нибудь расскажу и об этом… Целиком прочесть весь курс мне удалось только в первой гардемаринской роте: вследствие ускоренного выпуска второй, в дальнейшем пришлось от окончания курса отказаться – о чем вспоминаю не без горечи…

В кадетских ротах дело было проще, элементарнее. Я никогда не смотрел узко на преподавание истории в средней школе – каких только вопросов не приходилось касаться в процессе прохождения исторических курсов, особенно XIX века: археологии, экономики, литературы, музыки и проч., а главное – политики. От современности не уйти: сама наша жизнь в африканских лагерях, сама наша беженская судьба требовали и выяснения, и оправдания именно в истории. Всевозможные дискуссии возникали чаще всего по инициативе самих учеников, и какой же учитель – политический эмигрант – может уклониться от этих поставленных ребром и в упор вопросов! Я никогда не считал потерянными эти часы, хотя и отнятые у курса, но потраченные на живейшее дело в воспитании – ответить на то, что волнует… Обычно это занимало несколько минут, но иногда на это уходил целый час незаметно; оставались неспрошенными намеченные ученики, задавался старый урок и т. д., но бесспорная польза урока уже ощущалась в том впечатлении, которое сказывалось в глазах, в позах, особом шуме, с которым ученики покидают класс, и пр. Ученики знали, что меня трудно просто спровоцировать на эти экскурсы, но, зная, что я обычно откликаюсь на хорошо поставленные вопросы, они нередко заблаговременно готовились к ним и, наметив тему, выпускали какого-нибудь «всезнайку» с формулировкой недоуменного вопроса. Помню одного кадета в старших классах, который так искусно и вдумчиво ставил вопросы, что я, прекрасно учитывая их иногда весьма прозаическую подоплеку, все же не мог удержаться от соблазна и, если не было спешных занятий, принимал «вызов», к великому удовольствию класса…

У кадет на форту в Джебель-Кебире был свой особый мир, мало доступный нам, сфаятцам. Большинство мальчиков были как бы сиротами – их родные были в России, откуда иногда приходили письма скорбные, грустные. Многим некуда было пойти в отпуск, а известно, какую роль он играет в закрытом учебном заведении, как его ждут в праздники. А здесь можно было только уходить из форта блуждать по полям и дорогам или идти в Бизерту, потолкаться среди шумной и чуждой толпы, поглазеть на витрины магазинов, ну, может быть, если найдутся деньги, купить что-нибудь или зайти в кинематограф, а потом подниматься на форт по надоевшей дороге… А кадеты, у которых были родные в корпусе или в Бизерте, шли как-никак – домой. Поэтому как-то само собою возникло сближение некоторых кадет с семейными Сфаята. Обычно у каждой сфаятской семьи были свои постоянные гости-кадеты, приходившие к ним как к родным. Эти интимные гости делались друзьями семьи, часто приходили на целый день и очень много и охотно помогали по хозяйству.

Одно время были организованы дамами особые чаи специально для кадет; эти маленькие праздники устраивались обыкновенно на одной из площадок Сфаята и обставлялись очень тщательно – пекли пирожки, всякие сласти, красиво убирались столы и т. д. Чаепития заканчивались играми. Намерения у дам были самые хорошие, искренние, но организация была довольно сложная, немного стеснявшая обе стороны, и эти чаи сами собою прекратились.