Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине

Бал

Прямо с моего спектакля двинулись зрители шумной толпой по крепостному рву, свернули налево в ворота Кебира, вошли во двор. Там, освещенный лампами, убранный флагами и дивными цветами, с гардемаринами-распорядителями в голубых и белых аксельбантах, гостеприимно и радушно принял их танцевальный зал. На возвышении в гирляндах и флагах грянул им навстречу оркестр корпуса.

Бодрый, молодой голос прокричал: «Вальс». И нарядные пары прекрасных дам, гардемарин, кадет и офицеров плавно понеслись по цементному полу крепостного барака. Солидные дамы, адмиралы, штаб-офицеры, профессора корпуса в живописных группах расположились вдоль стен, изредка выходя «вспомнить молодость» или «тряхнуть стариной» с какой-нибудь розовой барышней Сфаята, отдаленного лагеря Бизерты или с «Георгия Победоносца» – базы флотской семьи. Вальсы сменялись мазуркой, плясали краковяк, кадриль, миньон, полонез, шаконь и даже польку. Весело, искренно, непринужденно, как всегда у моряков. Для отдыха между танцами дамы и кавалеры, пройдя двор, углублялись под своды крепости и скрывались в интимном полумраке разноцветных гостиных, где их угощали сластями и лимонадом.

Там на мягких диванах, освещенная янтарным, розовым, голубым или зеленым светом ламп, восседала та или иная царица бала, окруженная синим кольцом гардемарин или кадет. В одной гостиной пели русские песни, в другой играли в шарады, в третьей велись беседы и раздавался веселый смех. И снова музыка. Пустеют уголки уюта, песни и остроумной шутки, и снова полон зал, и топот ног в лихой мазурке. Но вот утомлены танцоры, дамы, музыканты. Затих Кебир. Огни потухли. Разъехались все гости по домам. И мирный сон спустился над горою.

По очереди одна из рот уходила в плавание на учебном судне «Моряк», которым командовал (бывший мой воспитанник Петербургского корпуса) старший лейтенант Максимович. Подошла очередь и моей (севастопольской) роте идти в это плавание. По морскому уставу я, капитан 1-го ранга, не мог плавать под началом старшего лейтенанта, а потому директор корпуса назначил к кадетам лейтенанта Калиновича.

Утром на крепостном дворе нагрузили кадеты две фуры, запряженные мулами, и чернокожие возницы повезли кадетское имущество на пристань Бизерты, чтобы там перегрузить на парусное судно «Моряк». Я сказал роте наставительное слово, пожелал им счастливого плавания и благословил в поход. Рота покинула крепость и фронтом с песнями ушла в Бизерту. Из рощи оливок еще доносились их звонкие, молодые голоса и стихли на нижнем шоссе. Осиротелый на время, я спустился в Сфаят, где, по совету директора, засел за новую патриотическую пьесу для театра Морского корпуса – «Памятник – Россия». Я написал ее в 3 картинах: 1) Могущество великого Царства. 2) Распад Царства во время революции. 3) Светлое воскресение России. Закончив ее, я прочел свое произведение в «Художественно-литературном кружке» Морского корпуса – председательницей которого была супруга директора. Пьесу одобрили и много о ней потом говорили.

А пока она писалась, кадеты мои плавали и я навещал их на учебном корабле. Командир его хорошо помнил своего воспитателя, принимал меня с почетом и лаской, показывал судно, занятия кадет, устраивал шлюпочные учения под веслами и парусами.

Приезжал ко мне в Сфаят лейтенант Калинович, докладывал о кадетах и высказал мне, что очень доволен кадетами, что они удивительно хорошие мальчишки и, несмотря на мелкие проступки и ошибки (благодаря их молодости), они очень хорошего направления и полны благородных задатков. Одно удовольствие с ними работать. Выслушав такой лестный отзыв такого прекрасного воспитателя, я испытал глубокую радость за свою любимую Севастопольскую роту и с душевным удовлетворением увидел, что мои труды нескольких лет не пропали даром. Вот, думалось мне, они уже кадеты 5-й роты, там 4-я, и вот они – гардемарины; доведу ли их до мичмана? увижу ли их офицерами? И пока я так думал о них, в келье Владыки Кебирского Китицын ловкими и умелыми руками перетасовывал две колоды, «Владивостокскую» и «Севастопольскую», карт. В стройном «пасьянсе» укладывались офицеры – валеты, ротные командиры – короли, отбрасывались дамы и передвигались важные тузы.

В результате этой раскладки большинство «севастопольских» офицеров перешли на разные хозяйственные, классные, канцелярские должности, а воспитателями к севастопольцам пришли «владивостокские» мичманы, фельдфебели и унтер-офицеры. Я сам не избег той же участи. После многих часов убеждений и уговоров темные, бархатные глаза уговорили меня: «Для общего блага корпуса», как говорили мягкие губы, отдать мою роту, расколов ее на две части: старшую, по возрасту, успехам и развитию 4-ю, – старшему лейтенанту Брискорну; а 2-ю – 5-ю роту – новому гостю с эскадры – помощнику старшего офицера крейсера «Генерал Корнилов» старшему лейтенанту Круглик-Ощевскому – офицеру, перешедшему из армии во флот.

– Вы – «человек с сердцем», – говорил мне уговаривающий голос Китицына. – Вы знаете сердце детей, возьмите 6-ю и 7-ю роты и воспитывайте их, как вы прекрасно это умеете. Он – «человек с перцем», возьмет 5-ю роту – это возраст, который нужно держать в ежах. Я и других «королей» переставлю, и тогда у нас получится стройная организация. Каждый будет на своем месте. И корпус отшлифуется как бриллиант!

Вечером того же дня вышел приказ по корпусу, благодаривший меня за все труды, заботы и знания, положенные в роту мою в Севастополе, во время эвакуации, и в Бизерте, и я назначался командиром сводной 6-й и 7-й рот. Всю работу приходилось начинать сначала. Плавание на «Моряке» окончилось, и севастопольцы мои вернулись на «Кебир». Приехал и «гость с эскадры».

В одно печальное утро, о котором и до сих пор вспоминаю с невыразимой грустью, на дне крепостного рва стоял я перед серединою фронта своей дорогой «Севастопольской» роты и читал им приказ по корпусу о нашей разлуке.

Длинный фронт вытянулся вдоль крепостной стены, и двойной линией тянулись передо мной милые головы кадет с глазами, устремленными на меня, давно знакомые, близкие, родные лица, так хорошо изученные мною души, так горячо любимые дети-друзья. Прочтя приказ, я сказал им прощальное слово:

– Мне тяжело и грустно отходить от вас; но я учил вас безропотно подчиняться каждому приказу и сам подаю вам в этом пример.

Сбоку на фланге на фоне крепостного вала стояла высокая фигура Круглика-Ощевского, белая рука разглаживала черные бакенбарды на белом лице, и черные глаза с улыбкой следили за прощанием командира с его ротой. Вдруг он отделился от скалы и громко закричал:

– Господа, по обычаю моряков, качать вашего любимого командира, ура!

Рота бросилась ко мне, подхватила, и высоко взлетал я между двумя каменными стенами на мягкие руки дорогих моих воспитанников и учеников.

– Ура! Ура! – кричали кадеты; но сердце мое сжималось от горя разлуки.

Я переживал чувство матери, отрывающей родное дитя от груди своей и передающей его, против воли своей, чужой и строгой гувернантке. Никогда не забывая своей «Севастопольской» роты, как нельзя забыть даже умершее дитя, я вскоре привязался к своим новым «малышам», воспитывая их, я обучал их морскому делу, французскому языку и затем еще рисованию, ходил с ними в экскурсии, читал им историю Морского корпуса и, так часто и много общаясь с ними, искренно полюбил и эти роты, с которыми пробыл до 1923 года, до своего отъезда в Париж.

В тот год и в той роте я закончил все 20 лет моей учебно-воспитательской деятельности, имея своим старшим воспитанником контр-адмирала Николая Машукова и самым младшим – кадета Владимира Спильниченко.

Дело его личных воспитанников, Владивостокского Морского училища, было теперь окончено в Бизерте, и Михаил Александрович Китицын считал, что долг его по отношению «к своим» закончен; «перевоспитывать» или «довоспитывать» севастопольцев, вероятно, ему больше уже не хотелось, или были у него для того личные причины; только недолго он пробыл с нами после своего возвращения из Парижа, куда ездил он устраивать «своих». Подарив мне «свои погоны» на добрую память о совместной службе, он в один печальный день с грустью простился со своим «Кебиром» и, переодевшись в штатское платье, снова на пароходе и уже окончательно покинул Морской корпус. Уехал он в Америку, куда уже раньше уехал адъютант корпуса барон Соловьев. За начальником строевой части вскоре оставил корпус и ушел на эскадру его помощник старший лейтенант Брискорн…

6 ноября 1922 года окончила 3-я гардемаринская рота и стала корабельными гардемаринами. В июле 1923 года окончила среднее образование и стала гардемаринами 4-я рота кадет. В октябре 1924 года окончила 5-я рота кадет, в мае 1925-го – 6-я рота и в июне того же года 7-я рота. Четыре последние роты все бывшие мои: 4-я и 5-я – Севастопольские; 6-я и 7-я – Бизертские. 4-я перешла к старшему лейтенанту Брискорну и капитану 2-го ранга Якушеву. 5-я – к старшему лейтенанту Круглик-Ощевскому. 6-я и 7-я – к лейтенанту Калиновичу, а впоследствии к самому генералу Завалишину, о последнем я узнал уже в Париже от бывших моих воспитанников.

Где бы, когда бы ни встретил я хоть одного из них, всегда охватывает меня искренняя, теплая радость, как при встрече с родным и близким человеком-другом; и лицо каждого из них ярко оживляет в моей памяти счастливые годы самой светлой моей деятельности – воспитания живой человеческой души – мальчика-кадета, юноши-гардемарина в готового достойно пойти под сенью святого креста Андрея Первозванного. Честного и храброго офицера Российского флота. Да пошлет и им Господь эту честь и радость.

Вместо лейтенанта Мейрера вступил в командование 3-й ротой гардемарин капитан 2-го ранга Остолопов, вместо старшего лейтенанта Брискорна стал командовать 4-й ротой кадет капитан 2-го ранга Якушев. Так снова судьба переставила фигуры на шахматной доске корпуса. Он продолжал жить раз налаженной жизнью, сохраняя свое лицо и великие заветы своего великого Основателя, и был по духу таким же в Петербурге, как в Севастополе и теперь в Бизерте, так как все основные руководители жизни и воспитания в Морском корпусе были старые, опытные, кадровые офицеры Императорского флота, которым морские законы, уставы и традиции вошли уже в плоть и кровь, а опыт и знания давали возможность легко, хорошо и понятно передавать их молодым поколениям.