Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине

Церковь памяти отца Георгия Спасского

Впервые это было на «Алексееве»… Грузный, грязный, завшивевший, он медленно уходил от родных берегов, слабо управляясь при малом ходе и кружась в море. Оставшаяся земля была черной и безмолвной – только мигали огни и небо полосовалось отблесками зловещих пожаров; мятежная земля – она не знала покоя: ночью – тревога ожидания жуткого дня-загадки, а днем – надо бежать узнавать, смотреть, искать. С севера шла волна, силу разрушения которой все ждали, но не могли предотвратить. Кажется, легче броситься вниз головой, в воду, в пропасть, не дожидаясь, когда взмоется эта волна и разнесет, как щепки… А мы на палубе огромного корабля обрели твердую землю. Мы не знали, в каком состоянии находился он в смысле хода и огня, но у нас был свой глазомер – пусть не все башни послушны своему механизму, но броня непроницаема, палуба черна от угля, и весь корабль дрожит, труба дымит, тенькают звонки, машина работает…

Днем люди читали газеты, передавали новости, судили, рядили, заряжались местью, бегали с чайниками за горячей водой, устраивались на ночлег, ссорились из-за коек и все делали особенно энергично и настойчиво, как будто бы этой суетливостью хотели заглушить и задавить то, что исходило из глаз, когда человек замолкал, задумывался, устремлял куда-то глаза, и вдруг рука делала не то движение, ложка не попадала в стакан, ноги делали лишние шаги… К вечеру устроились, разложились, распаковались, внешне успокоились. Каждый нашел себе место на ночь… Понемногу стихал человечий шум. Меньше беготни по палубе. Слышнее всплески моря… За винтом вода светилась…

И вот тут пришло ужасное и невыносимое… Тяжесть собственного освобождения, ощущение жизни, которой ничто не угрожает, но пустой: ее не заполнишь мелочами, ни разговорами о макаронах к ужину, ни партией в шахматы в кают-компании… Только бы не думать… Уснуть бы, да негде. Ветер пробирается к лежачему. Холодно… Сажусь среди гор консервных коробок. Дремлю, кутаясь в меховой воротник. Ночью то и дело приходят люди и, крадучись, растаскивают коробки… А нельзя не думать… Впереди – теплые моря, невиданные страны. О них мечтаешь, и краски яркие, солнечные, веселые… но холодные, плоские, – настоящая олеография, пошлая, гладкая поверхность… А заглянешь назад, там все теплота, запах и жизнь – об этом прошлом можно горевать, тосковать, рвать волосы при этом, не дыша сжимая зубы, но не мечтать о нем – прошлое с будущим не свяжешь… Думы – отрава… Их не было там, на берегу, когда были опасности и нередко смерть смотрела в глаза, но рядом были заботы, борьба, напряжение собственного выбора, движение… А здесь – бесполезная безопасность, сознание, что тебя везут, и захватывающая полная беспомощность…

…На баке, недалеко от гальюна, сбоку, в невзрачном месте – церковь. Маленькая, как будто недоделанная, с росписью. Всенощная или какое другое богослужение – не помню. Электрические лампы. Служит епископ Вениамин со стареньким священником, красиво и просто. Архиерейское облачение слишком пышно для этой церкви. Поет хор нестройно и невнятно – большинство певчих не знает слов… Церковь полна разношерстной толпой – и женщины, и мужчины. Зеленые шинели и френчи. Все идет не хитро, по-походному, наспех, как тележка по кочкам скачет, но… так хочется молиться, так жадно вслушиваешься в обрывки слов, и как эти слова – «о недугующих и страждущих», «миром Господу помолимся», «Пресвятая Богородица, спаси нас» – волнуют, перехватывают горло, слезы текут ручьями и не стыдно их…

Стоим на рейде в Бизерте. «Кронштадт» набит битком. Виден город с предместьями, загородными виллами. Сидим в карантине, узники, невольники… Декабрь, а солнце светит как летом, синеет море, и, вместо снега, яркая зелень блестит. На «Кронштадте» встретили Рождество. И когда в корабельной церкви, у всенощной, запели: «Рождество твое, Христе Боже наш!» – то у всех замигали ресницы и захватило дух. Нашу страну вспомнили, детство, славельщиков… И все это покрыто искристым снегом! Он везде – и в полях, на деревьях, и на открытках, и на ангелочках в магазинных окнах, все Рождество – в снегу. Северный, ледяной праздник, когда огни горят на елках, среди огромных сугробов. Кажется, что здесь в зимнюю стужу Христос родился. Было холодно, вызвездило, потрескивал мороз, от овец шел пар… «Слава в вышних Богу!..»

Наконец, пришел наш черед. Объявили, что свезут на берег. Посадили на катер, повезли в Ферривилль, спустили на землю, погнали в баню, в госпитальные бараки. Одели, согрели, накормили. Иди куда велят, ешь что дают. «Мы, как осенние листья», – сказал отец Георгий на молебне, на госпитальном дворе, среди непривычных зданий, перед отъездом в Джебель-Кебир. Когда мы пели наши печальные церковные песни, в окна смотрели на нас бородатые французы-офицеры, внимательно рассматривая, будто стараясь разгадать наши молитвы…

Церковь сделалась составной частью Морского корпуса, и церковная жизнь вошла существенным элементом в наш русский африканский быт. К ней привыкли и с ней свыклись все, не только одни православные. Вспоминая наши многочисленные церковные службы, можно сказать с уверенностью, что церковь вносила какую-то умиротворяющую регулярность в наш годовой служебный обиход, объединяла, давала много сладких минут своим утешением и красотой.

Наша церковь строилась общими усилиями. В глубине темного коридора, под земляным валом, в самом дальнем каземате, слабо освещаемом узкими амбразурами окон. Иконостас был взят с эскадры. Плащаница, венцы, хоругви, иконы делались местными художниками. Ризы и церковные облачения шили дамы. Каждое новое достижение в этом отношении было предметом общего внимания и составляло гордость всех. На праздниках ходили в поля за зеленью и цветами… У правого клироса, в особом киоте, стояла наша местная икона Богородицы «Радость странным»; она была написана в Сфаяте и являлась религиозным символом утешения странников. Пред ней всегда горела лампадка…

Хор был предметом особого внимания. В своей организации он пережил несколько стадий, пока, наконец, не попал в руки одного одаренного регента, который и поставил его на прочную высоту. Оказалась и нотная библиотека, подобранная с большим вкусом, и любители церковного пения могли услышать здесь, помимо старых напевов, и итальянщину, вроде «покаяния» Веделя, и высокую и глубокую музыку Гречанинова, Архангельского, Чеснокова и др. Спевки происходили у всех на глазах, в их закулисную сторону заглядывали и мы, и смеялись, когда неопытная певчая задавала регенту вопрос: «А какую мы завтра будем петь ижехерувимскую?» Регент старался дисциплинировать хор и новичкам сообщить известные профессиональные качества.

– Господа, будьте внимательны, – стучал он своим заскорузлым пальцем по столу. – «И сущим во гробех живо-о-от даровав». Помните: на «живо-о-от» два удара… А вы торопитесь…

Веруете ли вы? Это первый вопрос человеку о церкви. С «верую» начинаются и многие молитвы. Мне всегда казалось, что на этот будто непременный вопрос – трудно ответить. Легко сказать – «верую» разом, огульно, наперед, лишь бы отказаться от цепких вопросов, чтобы не думать, не рассуждать, не мучиться. Страшное слово: ведь догматическая сторона всякой религии – уже философия, имеющая свою историю в прошлом и свое развитие в будущем. По чистой совести – не знаю, верю ли я во все то, что исповедаю механически, чужими словами, потому что в некоторых случаях своих слов нет… «Помоги моему неверию, Господи!..» Но на вопрос, религиозен ли, я всегда отвечу утвердительно, и, по-моему, с этого ответа начинается церковь… Грешу ли я и кощунствую, но я Бога в себе чувствую непрестанно и люблю Его, и когда думаю о Нем, то как будто вдумываюсь в себя. Я не скрою, что ощущение Его мне дороже Его постижения. Я особенно явственно слышу Бога в музыке, этом исключительном из искусств. Вот почему для меня музыка не развлечение, не удовольствие в обычном, иногда совершенно пошлом, смысле. Она для меня культ. Вот почему я совершенно не представляю, как можно слушать, например, квартет Бетховена или симфонию Чайковского и лущить семечки или разговаривать с соседом одновременно, как нельзя этого представить себе в церкви. Для меня концертный зал – храм, место молитвы и очищения.

Я люблю молиться. Люблю чувствовать Бога в церкви, в привычном с детства полумраке куполов, мерцании свечей и во всем церковно-календарном обиходе, невыразимой красоте церковного богослужения, люблю ее внешнюю сторону, украшенную: ведь церковь – храм, театр, подмостки, амвон – концертная эстрада, где разыгрывается мистерия, литургия…

Эта украшенность церкви была у нас в Африке. Хорошо служил отец Георгий, красиво и чинно. Может быть, его манера читать молитвы, делать возгласы и прочее где-нибудь в Москве, в XVII веке, вызвала бы осуждение, но наше время сильно отошло от канонов Московской Руси, оно требует и в богослужении новых форм. Что, если бы во времена Никона попробовали в Успенском соборе спеть «Верую» Чайковского!!

Что бы там поднялось!.. Хорошо служил отец Георгий и хорошо говорил проповеди. Едва ли не самое важное в речах церковных ораторов – чувство меры и стройности построения. Что касается первого, тут обычный грех – расплывчатость, вода. У отца Георгия не было воды, оттого, может быть, и проповеди его не утомляли, а производили сильное впечатление. Много их сказал за это время отец Георгий, между прочим, целый курс по истории церковных канонов, а также комментарий к службам. Для большинства это было совсем ново, приближало к богослужению и делало службу особенно осмысленной…

Многим только в Сфаяте пришлось ознакомиться со всеми подробностями церковного богослужения, с духовным музыкальным репертуаром, а также ощутить всю специфическую прелесть праздников. В христианских праздниках есть нечто радостное и очищающее – мы их любим с детства. Они встречаются церковной службой, и эти минуты стояния в церкви и успокаивают нервы, и отвлекают от будничной прозы. Вспомнить только несравненную по красоте, драматизму и по воспитательной подготовке Страстную неделю. Медленный звон большого колокола. Продолжительное и монотонное чтение в церкви, поклонные молитвы, наивная, обруселая мелодия «Да исправится» и пр. А какой торжественный момент, когда на всенощной перед раскрытыми царскими вратами раздается вдруг громкое и потрясающее: «Чертог твой, Спасе, вижу я украшенный!»… А служба в Великий четверг… Слово за словом проходит трагедия Голгофы. Нужно здесь хорошо и внятно читать Евангелия. В первом раскрывается вся философия этого момента, затем проходят картины и тайны этой ночи в Гефсиманском саду, и колокол мерно отсчитывает время, близящееся к развязке…

Гулким коридором мы идем к выходу через ров. В ворота форта светятся звезды и огни Бизерты. Ночь темная. Когда бывает ветер, то он отчаянным сквозняком тушит наши свечи, тогда надежда только на фонарик; а в тихую ночь наши огоньки тянутся по всему склону до самого Сфаята, и в этом медленном и осторожном движении идущих с церковной службы людей, у которых в ушах еще звучит трогательный напев: «Слава долготерпению твоему, Господи», и которые все внимание сосредоточили на том, чтобы защитить этот слабый огонек оттуда и донести его бережно домой – есть высокая прелесть – Пасхальная ночь. Поднимаемся в высоту по красивейшей дороге. Знакомые виды на канал с огнями судов, иногда по ту сторону канала, на перевалах к Тунису, видны одинокие костры… Резкий поворот налево – и на валу форта горит крест. Он далеко виден на черном фоне неба. Пахнет травами, свежими елками и морем…