Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине

Вечерами мы часто сходились в нашу кают-компанию и засиживались за полночь за столом, около большой и светлой лампы (большая роскошь в то время). Нас объединяло не только общее дело текущего дня, но и многие интеллигентские традиции. Про старину любил говорить Петр Александрович М-в, наш словесник, в прошлом судья. Падре, как мы его звали, был старый барин, сохранивший и в этой бивачной обстановке привычки костромского помещика, имел большой запас всякого рода сведений, свойственных русскому интеллигенту начала XX века.

Страстные разговоры и споры сменялись тихой грустью, когда вспоминали Россию, такую близкую и в то же время такую далекую. Как-то раскрылась шкатулка Петра Александровича с сотней всевозможных снимков – фамильных фотографий, снимков старого помещичьего дома, молодых лиц в студенческих сюртуках и гимназистов в сшитых на рост шинелях и т. д. Падре умильно давал объяснения, вздыхал и был расстроен.

Население бараков жило общей жизнью, как бы на виду у всех: образовалась привычка считать, что суконные перегородки непроницаемы, и если что-нибудь нарушало общепринятый распорядок жизни, то внушительное покашливание из кабинок требовало возвращения к установленному порядку. В преподавательском бараке жили холостяки и одинокие. Это накладывало особый отпечаток на весь тонус его жизни. Там всегда было шумно и весело. Вечно над кем-нибудь подтрунивали, пользуясь чьей-либо слабостью.

Очень много в этом отношении доставалось Ивану Владиславовичу Д-кому, очень добродушному и крайне рассеянному человеку. Прекрасный математик, увлекаясь своим предметом, он был способен забыть все на свете; стоило на улице заинтересовать его решением какой-либо задачи, и он тут же принимался за дело, и готов был на белой стене барака писать свои выкладки. Его рассеянностью пользовались на разные лады.

Однажды утром, когда Ив. Вл. совершал свой утренний туалет и все одеяние его состояло из туфель и наусников, из одной из кабинок послышался голос, обращенный к публике и высказывавший несколько скептическое отношение к Аполлонию Пергскому, знаменитому математику древности, учение которого о конических сечениях Ив. Вл. считал гениальным. Слово за слово, горячий спор перешел в коридор, куда выскочил Ив. Вл. из своей кабинки, затем спорящие постепенно продвинулись к выходу, и в конце самых азартных дискуссий Ив. Вл., забыв про свой костюм, вместе со всеми вышел на улицу почти голый…

В последний год удалось сделать общую с офицерами кают-компанию, в которой во главе с адмиралом обедали бессемейные. Здесь удалось потом поставить пианино, устроить пышные турецкие диваны, развесить портреты и картины, в том числе Айвазовского, и поставить бронзовые статуи, подарок тулонских моряков, взятые с какого-то корабля. Любили мы часы, проведенные здесь вечером, на широких диванах, при лампе с цветным шелковым абажуром, в уюте, устроенном нашими дамами…

Сфаят резко отличался от других лагерей, которые образовались в окрестностях после того, как с кораблей были списаны не только беженцы, но и большинство команды. Они были помещены в некоторых фортах, расположенных по высотам в искусно замаскированных скалах. Самый большой из этих лагерей находился в Надоре, огромном лагере, с обширными и довольно основательными бараками. Там жило несколько тысяч русских, но места все-таки не хватало, и одно время около Надора был разбит для беженцев лагерь из палаток. Большинство этих лагерей было расположено в живописной местности, за исключением Надора, который стоял на огромном плато на солнцепеке. Положение беженцев, сбитых в кучу, хотя и сытых, благодаря заботливости французов, было незавидно в моральном отношении: не было работы, все сидели без дела и очень скучали.

Постепенно, разумеется, все эти тысячи людей разных специальностей, от слесарей до оперных артистов, рассосались на службу, на работы в Тунисии, уезжали в другие страны, но это было не так легко, не имея свободных денег, чтобы подняться. И многие томились в этой обстановке непривычного безделья.

Мы же, из Морского корпуса, с места имели свое дело, притом национальное, которое дало возможность служить России даже на чужбине. Учебное дело встречало отклик и поддержку у французов – трудно было отказать в помощи молодым, безусым мальчикам, жертвам величайшей человеческой трагедии. Многие из них были круглые сироты, у многих родные остались в России, и они долгое время не имели от них никаких известий, а когда стали приходить письма с громадным количеством наклеенных марок, большие, серые пакеты, то для многих они… лучше бы совсем не приходили…

Корпус эвакуировался, забрав с собой из Севастополя не только учебные пособия, но и много обстановки и оборудования до электрической станции включительно. Все это требовало размещения, приспособления в новых условиях. Сфаят был трудовой колонией: здесь все работали, всем находилась работа. Было весело смотреть на «стройку» большого коллектива, который постепенно, но очень быстро разбивался по специальностям, выделяя из себя и создавая вновь ряд мастерских.

Библиотека в связи с учебным делом потребовала даже постройки отдельного барака. Книжная выдача, заготовка тетрадей и прочих пособий вызвала необходимость устройства переплетной мастерской, которая не только лечила старые книги, но и очень недурно, по крайней мере прочно, переплетала новые, которые стали поступать в библиотеку в изобилии частью по покупке, частью путем пожертвования из разных мест русской эмиграции. Отсутствие достаточного количества учебников и наличие многих хороших специалистов навело на мысль начать печатание литографским способом собственных учебников. Литография работала на двух станках – нашлись знатоки и этого дела – и достойно обслуживала корпус. Печатались не только обложки к тетрадям и отрывные календари с милыми русскими виньетками, но и целые курсы, главным образом по математике, в сотни страниц. Потребовались сапожники. Правда, у нас был запас «танок», да и французы выдавали, но, несмотря на то что толстые подошвы утыкивались гвоздями, обувь от камней изнашивалась быстро, у кадет, при их беготне, – горела. Нужно было организовать починочные мастерские.

Затем приближалось лето, жаркое, африканское, ходить в тяжелой обуви было невозможно – возникла мысль делать белые туфли на кожаной подошве. Нашлись сапожники на эскадре из матросов, но этого было мало – требования были огромные, на несколько сот пар. Назначили плату, весьма скромную. Сапожное искусство постигалось довольно скоро (некоторые еще в России научились ему, в годы лихолетья), и все мы летом щеголяли в очень недурно сшитых ослепительно начищенных туфлях.

Едва ли не самая почтенная роль в деле материального обслуживания Морского корпуса выпала на долю сфаятских дам. С обмундированием в последнее время в России было очень плохо. Кадеты были одеты весьма пестро, кто в курточках морского образца, кто в английских зеленых френчах. Белья так совсем не было. Французы и тут помогли, давая сукно разных сортов и много бязи разнообразного качества. Началась настоящая женская мобилизация. Оборудовали целую швейную мастерскую, раздобыв машины на эскадре (чего только там не было!).

Работы оказалось много – ведь приходилось обшивать всех с ног до головы, при скромной плате это явилось заработком, и многие дамы обзавелись собственными машинами. Начали с простых рубашек и белых летних брюк морского образца (с клешем), а кончили вполне приличной выработкой суконных костюмов, которые выходили из дамской мастерской как будто из настоящей портняжной. Впоследствии было много заказов от французов на шитье военных костюмов для местного гарнизона и т. д. В короткое время благодаря такому оборудованию все кадеты и гардемарины оделись в форму, что придало им очень хороший вид и много способствовало упрочению нашей колонии в глазах французов. В успешной постановке этих мастерских мы все были заинтересованы. Каждому хотелось получить себе то туфли, то брюки и заменить ими свои старые, уже неудобоносимые. На этой почве было много всякого рода бурных конфликтов.

– Почему в первую очередь идет строевая часть?

– А почему сукно туда выдано лучше?

– А почему мичман NN получил брюки, а у него есть свои фланелевые, теннисные? – и т. д.

Особенно, помню, было много всяких пререканий с начальником хозяйственной части в первое лето, когда народу в корпусе было еще много, а мастерицы – еще без достаточного опыта, в материалах тоже ощущался недостаток. Меж тем ходить в жару в теплых суконных костюмах было невыносимо. Просьбы и разговоры с ближайшим начальством мало помогали: все ссылались один на другого. Тогда я, не без тайной мысли скорейшего воздействия, подал по соответствующей инстанции следующую бумагу:

«Инспектору классов Морского корпуса

от преподавателя Морского корпуса Н.Н. Кнорринга.

РАПОРТ

Среди тропической зимы
И северного лета
В одном и том же ходим мы, —
И плоть весьма согрета.
Чтобы последствий избежать,
Предупредивши драмы
(Нельзя же нагишом гулять:
И в Африке есть дамы!),
Прошу в цейхгауз приказать,
Сей избежав картины,
Мне на штаны и блузу дать
Побольше парусины.

(Подпись)».

Рапорт имел шумный успех: он перечитывался, списывался, был доложен директору корпуса, и адмирал поставил на нем благоприятную резолюцию.