Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине

Маленькие деревушки арабов не различить от кустарников или кучки камней, какие-то лишаи по горам. Бедно живут по виду, словно не люди, а какие-то ящерицы в скалах, и так, вероятно, жили и тысячу лет назад… Вечером в этой долине между гор воздух делается особо прозрачным, вся она становится какой-то звучной. Мальчишки-арабчата, караульщики садов, переговариваются обыкновенными голосами через долину с одного холма на другой… Когда идешь среди колючей травы по ленте-дороге, то кажется, что идешь в пустыне в неведомый мир, поднимаясь с холмиках на холмик, думая – а за ним что? Не край ли света? Нет, та же дорога и такой же холмик впереди…

Дорога на Старый форт другая. Заброшенное шоссе носит хаотический характер, неубранные камни заросли травой. Попадаются фиговые деревья, огромные живые колбасы, змеи. Дернешь за один сучок, и все дерево движется, податливое, неупругое. Книзу тянутся пашни, иногда тут растут маки, и тогда багреет, смеется земля. Вечерами тут прогоняют стадо овец. Когда они рассыпались среди черной пашни и мшистых камней, нам часто вспоминались чьи-то стихи:

Гуляют овцы по пустыне,
Гуляют белые, как снег,
И там, где мы их видим ныне, —
Их видел первый человек.

С горы очаровательный вид и разнообразный. Все видно: Сфаят на склоне через дорогу, живописный, расположенный террасами, за ним круча Джебель-Кебира, на полпути – домик сержанта. Справа внизу – Бизерта. При вечернем солнце блестят ее белые постройки и канал. По каналу тянутся дачи до самого озера, далеко на том берегу хорошо видны постройки Ферривилля, а рядом большая гора Джебель-Ашкель и у ее подножия блестит пресное озеро.

Тот, кто хотел уйти в самого себя, остаться со своими думами, тот уходил гулять по Алжирской дороге, и шел по замкнутой котловине, закрытой от всего мира горами, песчаными холмами и скалами. И здесь все говорило о нашей беженской жизни, тут была как на ладони в картинах вся наша беженская история. Вот стоит русская эскадра. Корабли сжаты в кучу. Миноносцы в бухте Каруба – борт к борту. Подводки в другой бухте, рядом. «Корнилов» на внутреннем рейде, «Алексеев» еще дальше. Они уже издали кажутся мертвыми – не видно на них движения, не дымятся трубы.

За Бизертой синеет море и сливается с небом. Там идут корабли. По вторникам из Бизерты уходят пароходы и всякий раз кого-нибудь из нас увозят. Пароход всегда провожают. Машут платками, часто завидуют. Все кажется, что там, за морем, будет лучше… Нехорошо, конечно, завидовать, но в этой зависти были надежда и жажда жить. Теперь, быть может, у некоторых потухло и то и другое…

С высот Старого форта дорога в Бизерту видна не вся, а на закруглениях при подъемах. Иногда отсюда мы наблюдали, кто идет или едет в Сфаят. Самое нежное чувство мы питали к почте, которая в последние годы была налажена прекрасно. Вечером наше привычное ухо схватывало знакомое тарахтение мотоциклетки. То глуше, за поворотом, то опять сильнее, но все громче и громче, и, наконец, адъютант, лейтенант Л., в шлеме и желтых очках-консервах, въезжает в лагерь, останавливаясь у гаража около цейхгауза. У адъютанта большой портфель, знакомый всем, очень притягательный и интригующий. Кажется, что вот в нем сейчас и находится то, что ждешь все дни и все часы и что способно разом заменить скучные дни веселым праздником. От почты всегда ждешь чего-то чудесного. Многим и писем-то ждать неоткуда, а все спрашивают Л.: «А что, мне нет ничего сегодня?» Л. этих праздных разговоров не любит, он вообще не любит шуток в этой области своих обязанностей, и когда ему говоришь вдогонку: «Пожалуйста, писем мне побольше привозите!» – он цедит серьезно: «К сожалению, это не от меня зависит».

После ужина разносится почта. Эти минуты всегда волновали: сидим за столом и молчим, прислушиваемся к знакомым шагам по улице. Зимой, когда дождь и темно, он иногда ходит с фонариком и блуждающий огонек виден в окошко… Все нет и нет… Где застрял? У адмирала уже был – соседи видели… Наконец, знакомый разговор за стеной, значит, сейчас к нам… Сердце даже колотиться начинает… Стук в дверь. «Добрый вечер!» В руках знакомая книга для расписывания в получении заказной корреспонденции. Но… книга не раскрывается и не кладется на стол. Л. молча подает одну газету. «А писем нет?» – «Нет». Ну ничего, должно быть, в следующую почту будут, и несколько рук тянутся разорвать газетную бандерольку.

В праздничные дни прогулки длиннее и сложнее. Некоторые из них предпринимались на целый день. Например, целое путешествие к морю. К западу от мыса Бланке – превосходный пляж, излюбленное место для отдыха не только кадет, но и всех нас. Часто туда снаряжались с ночевкой, – конечно, преимущественно молодежь. Но по воскресным дням на пляже собирался чуть ли не весь корпус.

Дорога туда довольно трудная. Километров пять нужно было идти сначала по шоссе, затем перевалить через песчаные бугры, в которых вязнет нога и тяжело идти без всяких тропок, и уже с этих бугров спускались на широкий пляж, в глубине которого узорчатыми струями по песку тек ручей, через который переходили или по камням, или сняв ботинки. У кадет были свои дороги, мало проходимые для нас – вообще, они делали огромные концы с поразительной выносливостью.

На морском берегу, в известковых скалах пещеры, где можно укрыться от ветра. На берегу здесь разбредались на огромном пространстве, купались, грелись на солнышке до ожогов, закусывали и отдыхали. Костры горели из материалов, которые выбрасывало море. С заходом солнца нехотя собирались, нагружались пустой посудой и бодрые и свежие шли домой, тяжелой дорогой, поднимаясь все выше и выше. Приходили в Сфаят обычно уже в темноте, еле держась на ногах, но через полчаса от усталости не оставалось и следа, и после ужина, уже стоявшего на столе, можно было хоть опять собираться в поход.

Иногда мы направлялись к морю с другой стороны, к так называемому Корнишу, очаровательной дороге, идущей по берегу к Бизерте. Здесь по скалам разбросан ряд фортов – Эн-Эч, Сен-Жан, Papa, – во всех них живали русские беженцы. Когда в корпусе одно время наступило увлечение велосипедным спортом, то Корниш сделался любимейшим местом прогулок. Если подъемы давались тяжело, часто даже слезали с велосипедов, зато по восхитительному Корнишу несколько километров, почти до самой Бизерты, можно было проехать на свободном колесе. Последний этап был до того приятен, что нередко группа возвращалась опять к высокому пункту Корниша, чтобы испытать удовольствие вновь… На привалах можно было свернуть с шоссе, пройти по межам, путаясь в огромных кустах ежевики, которую арабы не едят, уверяя, что от нее портится зрение. Ежевика крупная и душистая – ею мы объедались на прогулках, приносили в изобилии домой, на варенье и кисели…

Прогулки в Бизерту обычно связывались с каким-нибудь делом в городе: необходимостью самому отправиться на почту, зайти в магазины, к парикмахеру. Часто заканчивали кинематографом. Кино помещалось в недурном театре «Гарибальди». В нем музыканты были исключительно русские, явившиеся сюда многие без инструментов и без нот и быстро вставшие на ноги. Маленький городок скоро сделался совсем русским уездным городом. Русских служащих можно было встретить и в аптеке, и в кондитерской, и на телеграфе… В Бизерте мы любили заходить в арабские кварталы выпить вкусного кофе или на улице тут же, у жаровни, съесть сосиску, начиненную как будто одним перцем, после чего горело во рту до самого Сфаята. Справив все дела, поев винограда или фиников, с пакетами в руках почти все сходились на Place de la Republique против Орозди-Бака. Тут подбиралась компания – нанять арабскую лошадку, чтобы не идти пешком. Араб-извозчик везет и всю дорогу болтает…

Всевозможные семейные праздники в первое время выражались у нас в чрезвычайно обильном угощении. В этом сказался своеобразный этап нашего времени – тоска по сытой еде и особенно сладкому. По приезде за границу у нас можно было заметить какую-то сахарную лихорадку, усиленное потребление шоколада, конфет, печений. На покупку всего этого тратились большие деньги (в Константинополе мичман К. проел на халву несколько миллионов рублей – правда, каких?!), и в первое время на африканском берегу мы меняли на плитку шоколада бессчетные «колокольчики»… Выработалось даже на этих званых обедах особое меню – глинтвейн и всевозможные торты занимали первое место. Потом сладкое нам надоело, но некая склонность сфаятцев к торжественному пиршественному сопровождению разных случаев нашей жизни продолжала быть существенной чертой наших нравов…

Но самыми торжественными днями в Морском корпусе были большие праздники, вроде Рождества или Пасхи, и особенно 6 ноября, день святого Павла Исповедника, престольный праздник Морского корпуса. Этот день праздновался особенно пышно, с ним связывалось у моряков много личных дорогих воспоминаний:

Шестое ноября – красивый праздник флота,
Бал в залах корпуса, на берегах Невы…

Здесь, на африканском берегу, он получил довольно точное оформление. К нему готовились задолго. У этого праздника были свои традиции: когда-то, кажется, Императрица Анна Иоанновна прислала в этот день кадетам на обед гуся, и с тех пор стало традицией вводить в меню торжественного обеда этого дня жареного гуся. В наших условиях выполнить это было довольно трудно, но старались: закупались гуси, и за несколько дней до обеда около сфаятского камбуза носились перья ощипанной птицы. Впоследствии, в виде символа, стал подаваться один гусь, на главном месте, перед гостями.

Съезд гостей со всей эскадры начинался уже накануне. Собирались моряки, воспитанники Морского корпуса. В наших условиях этот день был не только днем воспоминаний: корпус, как учебное заведение, еще существовал и еще мог дать соответствующую теоретическую подготовку…

Начинался праздник торжественной побудкой – вместо обычного горна приходил целый оркестр, и веселые, бодрящие звуки марша сразу создавали праздничное настроение. Затем в переполненной церкви молебен. Парад. Батальон выстраивается перед воротами форта с оркестром на правом фланге. Медленным церемониальным шагом выносят знамя. Величественная минута: «На караул!» Встреча командующего эскадрой. Несколько приветственных слов, поздравления, громкий ответ, и – «к церемониальному маршу!». Белые, стройные ряды приходят в движение и с музыкой – веселое, быстрое шествие, увлекающее зрителей своим ритмом, стройностью и бодростью. Зрители обычно поднимались на фортовый вал, оттуда картина была как на сцене – красивая, импозантная… Номер требовал выучки, и кадеты всегда тщательно готовились к этой церемонии… Бывали курьезы: на одном параде у маленького кадетика соскочила туфля, но он не растерялся, ничем не нарушив строя, а так как все было белое – и носки и туфли, то в общем не было заметно.

По симпатичной традиции в этот день обедают все вместе за одним столом – и бывшие, и настоящие воспитанники Морского корпуса, от старшего адмирала до младшего кадета. В первый год огромное количество обедавших разместили во рву форта. Стены были разукрашены различными морскими эмблемами, которые долго потом противились действию дождей и ветров…