Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине

На милость победителей[94]

Прошло пятьдесят лет со дня трагедии нашего корпуса. Многое из памяти выветрилось, но и то, что сохранилось, при воспоминаниях вызывает тяжелую боль и вопрос: «Почему это так случилось и кто во всем виноват?»

А.М. Росселевич в своих воспоминаниях описал отход нашего корпуса из Одессы в Овидиополь, двукратное путешествие по льду лимана в Аккерман и дальнейшее участие 1-й роты в боях с красными и чудесное спасение кадет этой роты. Кадет-полочанин М.А. описал возвращение части кадет 2-й роты с полковником Овсянниковым в Одессу и непродолжительное пребывание кадет в корпусе на положении почти военнопленных.

В то время я был кадетом 2-й роты – 5-го класса, 1-го отделения.

1 февраля 1920 года жутко было проходить по улицам Овидиополя: впечатление было мертвого городка. На людных и шумных еще вчера улицах никого не было.

Поскольку наш корпус в Овидиополь пришел последним, у нас не было возможности расположиться всем в одном здании. Расположились как смогли. Наше отделение и некоторые кадеты других отделений 2-й роты волей судьбы попали в помещение местной, бездействовавшей в то время почты. Никто не знал, где кто находится, а о численном составе не приходилось и говорить. С момента выхода из родного здания никто не знал, сколько человек выступило в «ледяной поход на Румынию».

1 февраля, ранним холодным утром, остатки 2-й, 3-й и 4-й рот, при оставшихся в незначительном числе офицерах-воспитателях, под руководством директора корпуса полковника Бернацкого, с белым флагом тронулись из Овидиополя по дороге на Большую Аккаржу. Немного отойдя от Овидиополя, по указанию полковника Бернацкого, с болью в сердце и со слезами на глазах произвели спарывание медных пуговиц и погон, каковые были сожжены, после чего продолжали путь к Большой Аккарже. На половине пути впереди по дороге мы заметили конный разъезд «котовцев» с красным флагом, направляющийся в нашу сторону. Вскоре произошла и наша встреча с ним. Наша колонна была остановлена и осмотрена «победителями». Никаких эксцессов, кроме матерной брани и «добровольного» обмена одеждой, не было. Обмен в основном коснулся офицерского состава, и в первую очередь полковника Бернацкого, которому обменяли его офицерское пальто на вшивую, рваную солдатскую шинель.

Под конвоем разъезда мы прибыли в Большую Аккаржу, где нас всех поместили в здании школы. Помещение было теплое, с достаточным количеством соломы для ночлега. В селе уже действовали сельсовет и комитет бедноты, что я видел по вывескам и красным флагам. Несмотря на наличие советской власти, немцы-колонисты нас накормили, после чего, от усталости и переживаний свалившись на солому, мы заснули мертвым сном. Рано утром 2 февраля двинулись дальше, но не через Люстдорф и Большой Фонтан, а по другой дороге на Одессу. Во второй половине дня где-то на дороге были опять встречены красными и приведены на заставу, находившуюся на 8-й станции трамвая.

У заставы нас продержали довольно долго и потребовали, чтобы все стали поротно. Пользуясь своим небольшим ростом (я был на левом фланге 2-й роты), я со своими двумя друзьями, такого же роста, как и я, пристроился к 4-й роте. На заставе воспитателей и несколько кадет 2-й роты задержали. Как позже выяснилось, задержанных через некоторое время освободили. После «чистки» у заставы в сопровождении «почетной охраны» двинулись дальше и около 4–5 часов дня подошли к зданию корпуса… увы, уже не нашему. У ворот стоял часовой с красным бантом. На большом плацу задержались. Появился комендант, который предложил всем имеющим родственников в городе зарегистрироваться и идти домой. Предполагая, что значат и чем пахнут все эти регистрации, я со своими двумя друзьями незаметно пробрался в директорский садик, а оттуда, через забор, выходивший в сторону ипподрома, не спеша направился по трамвайной линии к городу. С наступлением сумерек я неожиданно появился дома. Это было Сретение – 2 февраля 1920 года. Дома в квартиру меня не впустили до тех пор, пока я не отмыл с себя всю грязь и не переменил все бывшее на мне белье и платье. Сытно поев, улегся спать в тепле и на чистой постели, впервые за недельное путешествие. Через два дня меня свалил сыпной тиф. Оправившись после тифа, стал приспосабливаться к новым условиям жизни. Попутно вспомнилось, что сыновья корпусных воспитателей, которых в моем отделении было трое – Орлицкий, Смирнский и Буздижан, – с корпусом на Румынию не отступали, и о судьбе двоих кое-что узнал: сын полковника Орлицкого вместе с матерью и сестрой уехали к родственникам в Белую Церковь, где сын был арестован, Ростик Смирнский был арестован и расстрелян в Одессе, а о судьбе Бориса Буздижана ничего узнать не удалось.

Со временем число наших кадет в Одессе уменьшалось: некоторые куда-то переезжали, чтобы войти в новую жизнь и устроиться на работу, некоторые были арестованы и если и не ликвидированы, то сосланы на долгие годы. Борис Лисаневич 3-го, моего отделения был в балете Одесского оперного театра и, получив контракт, смог выехать в Англию. Ходили слухи, что он был балетмейстером в Нью-Дели (Индия).

Состав офицеров-воспитателей во время Первой мировой войны часто менялся. Так, у меня в первом классе воспитателем был всеми любимый Петр Петрович – полковник Шеншин[95]. Он был назначен командиром сначала 2-й, а потом 4-й роты. Вместе со своим сыном[96] в начале 1918 года поступил в Добровольческую армию, потом возвратился в Одессу и, после выселения всего корпусного персонала из корпусных зданий, имел одну комнату на Пироговской улице и работал ночным сторожем на Пересыпи. Не помню, когда Петр Петрович выехал из Одессы в Центральную Россию, где тихо ушел из жизни.

После назначения Петра Петровича ротным командиром наше отделение принял капитан Н.П. Зиневич, который одновременно руководил корпусным духовым оркестром, вместо умершего капельмейстера Бондаренко. Судьба его очень печальна: попав в плен под Канделем, он был мобилизован в Красную армию, откуда был вскоре демобилизован, как бывший «белый», и работал в Одессе кассиром в каком-то предприятии. Во время боев с румынами за Одессу в 1941 году был арестован чрезвычайным трибуналом и расстрелян у стены Херсонского участка за хранение оружия. Наш бывший директор генерал-лейтенант Н.А. Родкевич[97], из-за якобы принадлежности к провокационно созданной ГПУ организации, был арестован органами ГПУ, долго сидел в тюрьме ГПУ, а потом в общей тюрьме, после чего был выслан в Алма-Ату, где и скончался из-за скверных условий содержания там. До своего ареста Н.А. Родкевич преподавал топографию в артиллерийской школе в здании бывшего Сергиевского училища. В то же время был арестован и последний директор корпуса полковник Бернацкий, о дальнейшей судьбе которого ничего не известно.

О судьбе воспитательско-преподавательского персонала и кадет нашего родного корпуса, окончивших свой земной путь без помощи ГПУ, знаю о нашем законоучителе – отце Сергии Петровском, по уходе из корпуса бывшем настоятелем кафедрального собора в Одессе, который окончательно потерял зрение и под впечатлением этого тяжело заболел и тихо скончался; о нашем кадете Сергее Сурменеве, который, будучи инженером, состоял в запасе Красной армии и во время осады Одессы в 1941 году был мобилизован и убит на фронте в районе села Татарки, где пуля прошла у него сердце навылет, после чего он был засыпан землею после взрыва авиабомбы. Весною 1942 года, при начале полевых работ, во время оккупации румынами Транснистрии его тело было обнаружено и погребено на втором христианском кладбище в Одессе. Кадет 5-го класса 1-го отделения Виталий Кирьяков в 1926-м или 1927 году, во время прохождения допризывной подготовки в казармах на Дальницкой улице, был убит случайно разорвавшимся снарядом, находившимся под землей двора казарм еще с 1918 года. И много, много, кроме них, воспитателей и кадет нашего корпуса были ликвидированы и сосланы во времена «ежовщины».

Особенно запечатлелся в памяти случай, происшедший 25 января 1920 года, когда, после долгих колебаний, во второй половине дня полковник Бернацкий распорядился о выходе оставшихся в корпусе рот на Большой плац для следования в походном порядке на Румынию. В городе в это время уже установилась советская власть, связи с городом уже не было, когда в ворота корпуса вбежала небольшого роста дама, лет 30–35, не помню, как она была одета, но в память врезалось, что она была в высоких дамских сапожках на шнурках и на высоких каблуках. Поравнявшись с 4-й ротой, она стала выкрикивать фамилию своего сына, кадета младших классов Б. Найдя сына, она пристроилась к 4-й роте и тронулась с нами в последний путь, без всякого багажа, налегке, как мы.

Но особенно запомнилось, что эта маленькая героическая женщина, прорвавшаяся через уже занятый большевиками город в корпус, осенила нас, выходящих из ворот кадет, широким крестным знамением, олицетворяя этим всех кадетских матерей, благословлявших своих сыновей на тяжелый путь, из которого многие не возвратились живыми.

Всем нам памятно, что в корпусе в начале и в конце учебного года служился молебен, второй из которых являлся и напутственным молебном для окончивших, перед их разъездом из корпуса; каждое утро и вечер были общие (поротно) молитвы; молитвами отмечались начало и конец учебного дня; молились до и после принятия пищи. А вот в начале опасного для жизни похода никто не благословил уходящих детей и отроков святым крестом… Почему? Только одна кадетская мать-героиня сделала это и пошла вместе с нами в наш тяжелый путь. Но, увы, через два дня ее сапожки на высоких каблуках не выдержали тяжелого пути, и я видел ее идущую по обмерзшей дороге с ногами, обмотанными тряпками.

Ежегодно, когда в Америке отмечают День матери, я вспоминаю свою мать и героиню-мать нашего кадета Б. Если она еще жива, да сохранит ее Бог, а если умерла, да примет ее Господь в Царствие Небесное!

В 1920 году кадеты узнали о гибели капитана Полоцкого кадетского корпуса Чикувера. Он был взят красными в плен и по мобилизации направлен командиром подразделения в Одесскую пехотную школу. Летом началось восстание против Советов в Малой и Большой Аккаржах. Капитан Чикувер был послан с курсантами на подавление восстания, но он со своим подразделением перешел на сторону восставших. После подавления восстания капитан Чикувер вторично попал в плен и был расстрелян, предварительно вырыв себе могилу.

Очень возможно, что если бы полутора 1-й роты, оставшаяся в корпусе, не поддавшись уговорам полковника Бернацкого, своевременно решила бы пробиваться в порт, то, безусловно, за ними пошли бы и все остальные или большинство 2-й и 3-й рот, и тогда наш корпус имел бы меньше потерь, чем те, которые были понесены за время нахождения наших кадет в «раю трудящихся».