Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине

Заключительное слово о жизни Морского корпуса

О жизни Морского корпуса в Африке можно было бы написать отдельную большую интересную книгу со многими психологическими этюдами, романтическими сценами, веселыми и печальными эпизодами, с глубокими философскими мыслями и весьма остроумными шутками и остротами старых и молодых участников этой оригинальной жизни; но, к сожалению, количество печатных знаков моего произведения ограничено, и я принужден закончить его на этих последних страницах.

Благодарною памятью коснулся я многих офицеров Императорского производства – воспитателей корпуса. Велика благодарность и добрая память Морского корпуса и тем совсем молодым офицерам: мичманам Парфенову[577], Васильеву[578], Аксакову[579], Макухину, Макшееву[580], Майдановичу[581], Дунаеву[582] и следующим за ними корабельным гардемаринам из Владивостокского Морского училища, которым выпала на долю с первых дней своей службы начать столь тяжелую, столь сложную учебно-воспитательную службу, которая в былое время в Петербургском корпусе допускалась только с солидного лейтенантского чина.

Эти молодые мичмана и корабельные гардемарины вложили всю свою молодую энергию и горячее сердце юноши в дело воспитания молодых моряков и, отдавая честно и широко свои свежие силы и знания, много и хорошо способствовали образцовой жизни, службе и работе Морского корпуса в Бизерте. И конечно, ни корпус, ни благодарные их воспитанники их большого и ценного труда не забудут!

Чтоб закончить, кратко пробегу незаписанные «события». Во Франции у кадет хлопотами лейтенанта Цингера образовались «крестные матери» – от них кадеты получали письма, сладости, мелкие вещицы обихода и карманные деньги. Прискакали однажды на горячих арабских конях арабы-всадники и привезли на седлах своих «подарки» корпусу. Это была сладкая каша с фруктами, по-арабски «Кус-Кус». Всадники въехали к крепости, сошли с коней и понесли медные, ярко вычищенные тазы с «Кус-Кусом» гардемаринам и кадетам – большим любителям всего сладкого.

В день равноденствия старшие гардемарины ночью, украдкой, навешивали плакаты с более или менее остроумными надписями по адресу воспитателей и преподавателей на двери их кабинок, вызывая этим наутро веселый смех, лукавую улыбку, иногда ругань и слезы обиды.

Перед экзаменом по астрономии у выпускных гардемарин тяжко заболевал «Нотикаль-Альманах». На деревьях, на бараках появлялись бюллетени о ходе его болезни. А в ночь, по окончании экзамена, «Альманах» скончавшийся хоронили, согласно ритуалу, заповеданному предками через «Золотую книгу» корпуса.

Первый выпуск в Бизерте на похоронах «Альманаха» выставил очень хорошо переодетых и загримированных гардемарин. Вице-адмирала Герасимова – директора правящего и контр-адмирала Ворожейкина – бывшего директора. Капитана 1-го ранга Китицына, генерал-лейтенанта Оглоблинского, меня… «Похороны» прошли по всем правилам с песнями, пляской, анафемой и возлиянием. Затем «Золотая книга» перешла следующей роте, становившейся старшей.

Вновь испеченных корабельных гардемарин чествовали дамы Сфаята. Дамский комитет устроил им «прощальный чай». Жены офицеров и преподавателей угощали их сладкими пирогами, милой речью и светлой улыбкой и, простившись с корпусом, корабельные гардемарины ушли в большую и новую жизнь.

В лагере Сфаят почти каждый гардемарин и кадет имел свою хорошо знакомую семью, в которой он был принят как родной и близкий дому, где проводил свои свободные часы и праздники. Такие гости носили название «сыновей». У кого было два-три, а у других 8 и 10 «сыновей». Такое отношение Сфаята к Кебиру несколько смягчало остроту полного сиротства воспитанников корпуса; а мягкое влияние женщин – матери и сестры – смягчало и облагораживало грубого по природе мужчину-воина.

Были спектакли на Кебире, тогда обратно: дамы и барышни Сфаята становились гостями гардемарин и кадет. Кроме моей «Руфи», ставил старший лейтенант Круглик-Ощевский со своей ротой пьесу. Ставила супруга инспектора г-жа Александрова пьесы А. Чехова; все спектакли проходили очень успешно и приносили большое и долгое удовольствие и участникам, и зрителям.

Каждый год на Рождество сооружали елку. В год правления Кебиром генерала Завалишина елку сооружал я со своими ротами. С любезного разрешения французов, вырубили мы большую елку – до самого потолка. Все украшения, бонбоньерки, бусы, ленты, фонарики, зверюшки создавались у меня руками кадет из купленных в Бизерте материалов. В первый день Рождества громадная елка, сверкая огнями и звездами, горела в столовой корпуса на великую радость детей и взрослых, своих и гостей с эскадры. Под гром рукоплесканий и радостные крики из-под елки на тройке детей выехал в санях сам «елочный дед» и привез детям полные сани подарков. Русская «Баба-яга», «русалки» и «леший» помогали детям раздавать сласти и подарки. Шум, смех, возня, крики и полный рот пряников, совсем как в России. Елку увлекали в угол. Грянула музыка. Начались веселые танцы.

На другой год елку ставил старший лейтенант Круглик-Ощевский со своей ротой. Елка эта была на Кебире. Много на нее ушло и труда и фантазии. Была даже «избушка на курьих ножках». Веселились, резвились, много смеялись, много танцевали. Гуляй, Рассейюшка! Гуляй, матушка. Вот уж воистину, «гулять хорошо и с душою» умеют одни только русские!

Из печальных событий, посетивших Морской корпус, были смерти: умер Хаджи-Мед – джигит – кавказский воин – верный вестовой директора корпуса. Не странно ли, джигит у адмирала? Но там нас ничего не удивляло. Хаджи-Меда хоронили с воинскими почестями, как солдата русской армии с музыкой на Магометанском кладбище. Узнали об этом арабы-единоверцы и радовались, проникаясь уважением к русскому народу, который так уважает каждого своего солдата, хотя бы и нерусской веры. Умерла после долгой, исступленно-мучительной болезни Глафира Яковлевна Герасимова – супруга директора корпуса. У дверей ее кабинки шла панихида. У окна на коленях рыдал адмирал. Аромат цветов и запах ладана наполняли маленькую комнатку. За стеной на столе стоял гроб розоватого дерева. Генерал Завалишин обивал его собственноручно глазетом и кружевами; приготовляя адмиральше ее последнюю постель, мудрый царедворец оказал правящей семье третью и последнюю услугу. Гроб готов, внесен в горницу. Адмирал подошел к дорогой покойнице.

– Господа, помогите мне уложить ее, – сказал он голосом отчаянной скорби.

Я подошел к ее постели, и мы вдвоем уложили тело в приготовленный гроб. Адмирал собрал цветов и обложил ими покойницу и с невыразимой нежностью погладил ее скрещенные, совсем прозрачные восковые руки. Гроб подняли офицеры и понесли на руках на высокий Кебир, в ту церковь, в которой она так любила молиться. Впереди гроба на всем пути маленькие кадеты несли живые цветы и усыпали ими шоссейную дорогу, по которой двигался гроб с той бесконечно доброй женщиной, которая отдавала им истинно материнскую любовь и заботу. Гардемарины стояли шпалерами по всей горе до самой церкви. В церкви гроб стоял, утопая в цветах и в венках. Военные морские и сухопутные офицеры-французы и их дамы, представители русской эскадры, все жители Кебира и Сфаята запрудили церковь, коридоры и дворы крепости, где шла последняя заупокойная литургия. Корпусный хор в последний раз пел дорогой покойнице свои дивные и трогательные напевы, и вот уже «вечная память» и «последнее целование»… И гроб закрыт навсегда… Медленно и торжественно двинулось длинное погребальное шествие на далекое Бизертское кладбище. Там у каменной ограды французского кладбища ждала ее открытая могила. В нее опустили гроб. Отец Георгий Спасский благословил отходящую в недра матери-земли и бросил первый ком, адмирал – второй, и посыпалась земля из рук всех проводивших к месту последнего упокоения. И закрылась могила, и выросла насыпь. Цветами и венцами покрылась сырая земля и черный крест с дорогим ее именем, среди роз и белых лилий легли голубые и белые ленты. На шелку золотыми буквами стояло: «Незабвенной Глафире Яковлевне Герасимовой – Морской корпус».

Медленно, но верно таял Морской корпус в своем личном составе. Кончающие воспитанники уезжали во Францию на заработки, за ними уезжали и воспитавшие их офицеры и преподаватели. Редел штат служащих. Драгоценная чаша с дорогим напитком медленно испаряла живительную влагу, и уже виднелось, просвечивая, ее золотое дно. Наконец последняя капля была испита. И жизни Морского корпуса в Африке приходил конец, сказка, где был «русский дух и Русью пахло», кончалась, наступало пробуждение после пятилетнего сна, в котором грезилась еще Россия.

Умирало маленькое русское княжество «Джебель-Кебир-Сфаятское», и 5 мая 1925 года, по требованию французских властей, была объявлена ликвидация Морского корпуса. И с этого дня с лица высокой Кебирской горы сползал он медленной поступью, пока не сошел весь; и на месте живой и плодотворной жизни остался снова пустой ненаселенный «лагерь Сфаят» с белыми бараками и красной черепичной крышей. Крепко заперлись железные ворота Джебель-Кебирской крепости, и бронзовый воин-араб в голубых шароварах и белой накидке тихо и мерно шагал перед каменным умершим фортом. На солнце ярко горела его красная феска. Синее море билось под горою и омывало белый город Бизерту ко всему равнодушною волною.

Н. Кнорринг

Сфаят. Очерки из жизни Морского корпуса в Африке