Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине

Лагерь

Едем в закрытом фургоне. Плохо видно – приходится закрываться от холодного ветра… Колеса стучат по шоссе. Выглядываем в щелочки, высматриваем. По обеим сторонам непроходимая стена кактусов, за ними поля. В одну сторону они упираются в горы, в другую – в море. Мы ищем местного, необычайного… Ранний час. Тянутся арабы с овощами на рынок. Мелькают черные пиджаки, красные шапки… Прошла дебелая женщина в широчайших белых шароварах – еврейка. Неожиданно из-за угла улицы проскочил араб верхом, в живописном костюме. Вот, вот он!.. Араб горячил молодого коня…

Стучит фургон. Въезжаем в какое-то ущелье. Каменоломни. Дорога сворачивает круто вправо и постепенно зигзагами поднимается кверху. С каждым поворотом открываются виды… Маслины, долины, пашни, скалы, море… Фургон накреняется, точно в рытвину падает. Мы стукаемся головами. Лошади встали. Наш вожатый, солдат в суконном желтом костюме, с широким шерстяным красным поясом и с широкими шароварами с мотней, в голубом расписном жилете, с кем-то перекидывается словами. Слышна русская речь… Приехали.

Неловко вылезаем, распрямляемся, оглядываемся. Шоссе переходит в мощеные улицы. Ряд бараков, дощатых, крытых черепицей. Дома расположены уступами, по склону маслинной рощи, которая спускается в долину. Дальше необъятная даль. Сразу даже не разберешь, что там. Блестит на солнце огромный кусок зеркала, это вода, несомненно. А вот над обширной котловиной клубится туман. А что под ним? Море? Долина?..

Да, это совсем новое, непохожее на старое.

– Уединенно…

– Словно в скиту, – метко замечает отец Георгий, приехавший на другом фургоне.

Перекинулись впечатлениями и сейчас же бросились искать своих, стаскивать вещи, устраиваться.

Много крови испортили теснота и недостаток помещения. На всех угодить было трудно, – тут выступали наружу и табель о рангах, и местничество, и личные связи. Хороших помещений вообще не было, если не считать одного каменного барака, да и там были сырые комнаты. В лагере ранее, во время войны, жили сербы, потом он пустовал и понемногу разрушался. Всего, что хлынуло в него теперь, он вместить не мог…

За четыре года нашего пребывания в Сфаяте, кажется, не было семьи, которая бы усидела на одном месте с самого начала. Наша, например, переменила четыре квартиры, устраиваясь все с большим комфортом. В конце концов нам подыскалась совершенно изолированная комната, с огромным запором на массивной двери. Комната эта служила раньше карцером, оттого, должно быть, и запор был такой фундаментальный. Пол земляной, с приспособлениями для нар, без окна – свет проходил в маленькое окошечко-форточку над дверью. Я нашел помещение превосходным, и мы прожили в нем два года, постепенно приводя комнату в жилой вид.

Менее всего беспокоило отсутствие окна. При африканском климате, даже в первую суровую зиму («старожилы» говорили, что такой зимы они не помнят) днем можно было держать дверь открытой. Через несколько месяцев нам прорезали небольшое окно. Вид с внешней стороны был непрезентабельный, так что один корпусной гость принял мою комнату за прачечную.

Главное горе было в каком-то нелепом устройстве двери и порога. Во время сильных дождей, когда ветер хлестал в дверь, вода ручьями стекала в комнату, и всегда после большого дождя мы вычерпывали воду из лужи посредине кабинки. Чего только не делали с этим порогом – все равно заливало. Но вода лила не только в дверь: в первый же ливень обнаружились в крыше дыры. Чинить крышу было трудно, и после многих хлопот мне устроили фундаментальнейший потолок…

Перед бараком, на бугорке, была куртина, росли агавы, тутовое и эвкалиптовое деревья. Агавы – мясистое растение, холодное, декоративное. Его жизнь, однако, не лишена некоторой романтики. Когда наступает брачный период, оно расцветает: огромной высоты ствол вытягивается вверх и на самой верхушке распускается цветок. Но… «полюбив, мы умираем», – этот цветок стоит растению жизни: после цветения агава медленно засыхает и… выкорчевывается…

На бугорке, между деревьями я протянул гамак и поставил стол – это была наша дачка. Тут, на перепутье дорог, мы посиживали, иногда пили чай, иногда спали во время сирокко. Перед домом, через канавку, был переброшен цементный мостик, по утрам мы бросали пугливым воробьям хлебные крошки.

Один раз мы подобрали упавшего с дерева воробьеныша, желторотого – он совсем умирал. Положили его в коробочку, укутали. За ночь он отдохнул и затрепыхался. Ел только то, что положишь в рот. Приспособили мы его на дощечке к дереву – смотрим, – нашелся родитель, прилетал и заботливо кормил. Затем воробьеныш научился летать и долго ранним утром, чуть свет, прилетал в кабинку, садился на окно и начинал пищать до тех пор, пока ему не давали в рот крошки хлеба. Мы его прозвали Сфаксом. Потом он исчез, оставив о нас, вероятно, хорошие воспоминания, как и мы о нем.

История расселения жителей Сфаята – своего рода история внутренней жизни всего лагеря. Внешняя сторона здесь была очень показательна. Уменьшалось население, расширялись помещения, и, когда корпус доживал свои последние дни, жилищный комфорт достиг своей предельной степени. У нас, например, последняя кабинка была настолько велика, что можно было в ней отделить занавеской спальню, возле обеденного стола поставить диван и устроить в уголке подобие кабинета – с письменным столом, полками, которые быстро наполнялись книгами, всевозможными бумагами, газетными вырезками и прочим. У дочери была отдельная комната, примыкавшая к нашей. В кабинке был привинчен фаянсовый умывальник с резервуаром, который наполнялся водой снаружи, и со шлангом, отводящим воду в землю.

Внутри кабинок в основание строительного материала легло несколько вещей. Прежде всего – знаменитые топчаны, дощатые койки. В лагере их оказалось огромное количество. Сначала они были пущены в ход только для спанья. Но потом ими стали пользоваться, как перегородками, те, кому не хватало отдельных помещений. Бараки, без перегородок и потолка, были сплошь заставлены топчанами с проходом посередине, как в больнице или в казарме. Было тесно. Через некоторое время топчаны разгородили барак на несколько клеток-кабинок, причем для скрепы и покрытия был пущен в ход другой непременный элемент строительства – одеяла. Их было тоже много, разных сортов и добротности. Иногда отыскивалась парусина в виде палатки или паруса, иногда на материальную часть уходили флаги, которые каким-то путем переходили с эскадры.

Эскадра вообще снабжала многими вещами нас для оборудования и жизни, оттуда, например, были взяты массивные железные столы, служившие вместо парт для занятий в корпусе. Серые, коричневые одеяла обслуживали положительно всех: у кого одеяло, у кого покрышка для стола, у кого ковер, так что общий тон всех кабинок был темно-коричневый.

Внутри барак был похож на какую-то юрту; из темного коридора посредине в кабинки можно было попасть через дверь-занавеску. Неизменной принадлежностью всякой кабинки была разножка, складной стул, штука очень удобная в нашей беженской жизни, но постоянно задеваемая и цепляющаяся за ноги. Вместо матрасов выдавали чехлы, которые набивались соломой. Тугой набитый матрас был как бревно, потом солома обращалась в труху, и спать было жестко… до новой смены соломы.

Топчан, одеяло, разножка – это настоящие три стихии нашего беженства, с ними мог конкурировать разве только примус.

Конечно, житье в таких бараках (хотя бы и в отдельных кабинках) не способствовало конспиративности. Все знали, о чем говорят соседи, какое блюдо шипит на примусе и т. д. Но я, право, не знаю, чтобы это обстоятельство особенно усложняло наше положение. К этому привыкли, вырабатывался своеобразный такт, устанавливалась своего рода четвертая стена, как на сцене, – ее чувствовали и понимали.

Ночью, часам к двенадцати, когда Сфаят обычно засыпал и в тишине доносились лай собак в арабских деревушках или гудок запоздавшего автомобиля, иногда можно было слышать беспорядочный шум голосов, то яростные возгласы, то взрывы громкого смеха, то вдруг целая компания выбрасывалась на улицу, и лагерь как бы пробуждался, прислушивался, потом опять засыпал, а компания быстро удалялась по шоссе, голоса замирали. Дело обычное. Засиделись где-нибудь, чаще всего в преподавательской кают-компании, поспорили, пошумели и пошли гулять.

Преподавательский барак был в центре лагеря, такой же, как и все. Сначала он был до того густо населен, что среди топчанов, стоявших в нем в две шеренги, чемоданов, ящиков, корзин трудно было протолкнуться, но потом в нем были построены кабинки, маленькие, словно пароходные каютки.

Строительным материалом, как всегда, служили все те же универсальные топчаны и одеяла всевозможных сортов. Сверху сооружение накрывалось тентом. Пыли в складках скоплялось невероятное количество, но зимой было тепло, особенно при лампе. В особенных же случаях, когда нужно было долго сидеть, например проверять тетради и т. д., то брали в кабинку примус.

Учительская кают-компания была маленькая комнатка, огороженная теми же топчанами, где стоял стол и две-три скамейки. В бараке были заведены общинные порядки, куплены фаянсовые тарелки, приятно заменившие казенные жестянки, и установлено дежурство. Утром можно было видеть, как дежурный крутит кофейную мельницу, бежит с огромным баком на камбуз или с полотенцем в руках моет посуду всей братии. В эту тесную комнатушку мы сходились постоянно то со свежими газетными новостями, то поговорить о последней книжке «Современных Записок», то выслушать какой-либо доклад на разные темы – текущей политики, литературный и научный вообще. Одно время были в ходу шахматы. Более всех мы играли с А. Ник. В-им и капитаном 2-го ранга А. Н-м, все мы играли довольно плохо, но азартно, искренно выражая свои радости и огорчения.

Большинство преподавателей, живших в бараке, хотя носили офицерские погоны, были люди, по своему образованию, штатские, представители пяти университетов: большинство из Московского – и мы каждый год вспоминали Татьяну и пили неизменный в таких случаях глинтвейн. По своей «штатскости» преподавательский барак среди военных представлял группу лиц не всегда податливую к требованиям формальной дисциплины, которая проводилась здесь иногда без особой нужды, так сказать, по привычке.

Так, например, когда были организованы для преподавателей практические уроки французского языка и приглашен для этого из Бизерты преподаватель лицея, молодой, очень милый француз, мы как-то, придя на занятия в Джебель-Кебир, увидели на столе в учительской целый регламент «Временных правил курсов французского языка преподавательской группы», в которых значилось, например, по правилу 4, что нужно было приходить на урок «за 5 минут до начала», по 5 – «лица отсутствующие отмечаются», а по 6 – «отсутствие на уроках допускается только по уважительной причине, о чем за 5 минут до урока необходимо поставить в известность дежурного по курсу преподавателя» и пр. Разумеется, уроки пошли своим порядком, а «Временные правила», плод бумажной формалистики, остались без употребления – в них не было никакой нужды.