Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине

А затем после грома рукоплесканий заунывно запоет лезгинка. Начнет с «молитвы Шамиля»:

Горе нам, визирь к нам с войском стремится…
Где бы нам, как бы нам от него укрыться?..
Мы в лес, мы в горы – русские за нами,
Бьют нас и режут и колют штыками…

И вылетит из толпы Шура Беломестнов в белой черкеске и, едва касаясь пола чувяками, кошачьей, неслышной поступью заскользит по полу. Все чаще, все воинственнее ритм… А за Шурой – резиновыми ногами стелется по земле ладно скроенный Петя Вертепов. Как там у него ноги приклеены, один Бог ведает, но выделывает он ими такие чудеса, что диву даешься. И время от времени слышится из толпы одобрительное «Ас-с-с-са…» и восклицания «Урсач!» и «Аджа!».

Вот кончен бал и гаснут свечи… Нет, свечи не гаснут, гаснут карбидные и керосиновые лампы, и расходится веселая публика. Кадеты провожают своих дам до дому. В то смешное время каждая мама могла бы отпустить свою любимую дочь в любой час ночи с кадетом. Этого не случалось – мамы и всякие другие шапероны и шаперонши не отставали ни на шаг. Но если бы их и не было – уверяю вас, что более надежной защиты для барышни в позднее время, чем кадет, нельзя было бы сыскать.

В этом же здании давались и театральные представления. Режиссером, вдохновителем, постановщиком, одним словом – душой кадетского театра был регент хора и талантливый артист, Яков Иванович Шпилевой, кубанский казак, в кадетском просторечии Яшка. Тогда ему, пожалуй, не было и сорока лет. Начали со скромного, с одноактных пьесок, но потом дело пошло быстрыми шагами, и взялись за Островского. Из последнего было переиграно, кажется, все. Женские роли исполнялись женами воспитателей и преподавателей. В редких случаях женские роли поручались кадетам. Выявились понемногу и таланты. Помню, как изумил всех мой новочеркасский командир сотни, генерал-майор А.И. Васильев, – он оказался прирожденным комиком. Его «Аркаша» в сочетании с блестящей игрой преподавателя русского, А.Н. Перцева, был незабываемым театральным дуэтом – мы буквально покатывались с хохоту. В женских ролях необходимо отметить прежде всего очень пожилую даму, фамилия которой выскочила у меня из памяти. Помню, что звали ее почему-то княжной Джавахой. По-моему, она была кавказского происхождения. Она была особенно хороша в ролях трагических старух, как, например, в «Грозе», где она зловеще говорит, обращаясь к Катерине, стоящей у омута: «Вот она, красота-то, куда ведет!» До сих пор не забыть, мурашки тогда пробегали по коже, так естественно она играла. А Катериной, царицей Ириной и т. д., всех ролей не перечтешь, была талантливая Виктория Васильевна Рещикова, жена воспитателя, полковника Владимира Николаевича Рещикова, в прошлом изюмского гусара. Много в ней было чуткости, неподдельного чувства в игре. Очень редко выступала в ролях старух и ее мать, Надежда Палладиевна. Играли Белкина, Поссевина, Листратова-мать, играли многие. Скажем так – мало кто не играл. А среди кадет хочется отметить прежде всего ныне покойного, бывшего сибиряка-омича Сережу Семынина. Это был Богом данный талант. Хорош он был и в роли князя Вяземского и князя Серебряного. В добавление к врожденному таланту, он обладал еще и красивой и видной фигурой и был очень хорош собой. Он искренно увлекался театром. Помню, как мы вместе с ним писали письмо Мозжухину, который облил нас ушатом холодной воды, и спасибо покойному, что удержал нас от этого шага – идти на сцену. Впоследствии Сережа стал священником и умер не так давно на Восточном побережье США. Знаю, что и на этом поприще его уважали и горячо любили.

Одно время шли разговоры среди персонала – а не слишком ли вредит увлечение театром академическому делу? Победило то течение, которое высказывалось за театр. Главную роль в нем играл уже упомянутый мной преподаватель русского языка и словесности А.Н. Перцев. Не будь его – знали ли бы мы столько? Он и на уроках вливал в нас столько любви к русскому языку и литературе, делая свои уроки поистине живыми и увлекательными. Мы еще в младших классах, как только вырывались от Солохи (преподаватель Солошенко, очень неплохой и знающий свой предмет, но несколько сухой) и попадали в руки Перцева, начинали чувствовать за спиной у себя крылья. Он не только преподавал по расписанию и развивал нас, но и заставлял действовать совершенно самостоятельно. Мы должны были разрабатывать рефераты по русской и иностранной литературе, иногда заданные им, а иногда по свободному выбору, и читать их перед классом. Эти рефераты ни в каком расписании не предвиделись. Вот тут-то и вырастали наши крылья. Перцев также учил нас, как надо писать. Указывал, что нужно избегать всяких «красивостей», не углубляться в вылизанные описания природы, не опошлять стиль разными «изумрудными травами» и тому подобными штампами. Где бы он ни был – низкий ему поклон! Так это именно он настоял тогда на том, чтобы театр и далее развивался, а это столько дало всем в изучении русской литературы. Это уже выходило из рамок обычных ученических спектаклей, здесь и масштаб, и отношение к делу были шире и глубже.

Ставился и «Феодор Иоаннович», весь, без купюр, и «Смерть Иоанна Грозного», и «Князь Серебряный». Читатель вправе улыбнуться и сказать: н-да… а все же – как с постановкой, откуда декорации, костюмы и прочее? Поговорим об этом. Чтобы создать декорации – тут особенного труда не требовалось. Нужны были краски, материал и художники. Все это имелось, кроме времени, конечно, и здесь приходится снять шапку перед жертвенностью кадет-художников, которые на это тратили часы своего вечернего, а то и ночного отдыха. В первые годы Гриша Самойлов, затем сибиряк, по-моему, кадет Омского корпуса, Ваня Дубровный, также талантливый художник; вот они набирали себе армию охотников и писали декорации. А костюмы!.. Ведь надо же иметь в реквизите столько-то боярских, столько-то для рынд, столько-то для боярынь и боярышень, а там еще князья и, в конце концов, царское одеяние! Нужно только захотеть… А «хотение» было у нас сильное, и вот перед публикой появлялись на сцене то терем, то царские хоромы, где на троне восседал Грозный в самой настоящей шапке Мономаха, в одежде, сверкавшей каменьями, в бармах и оплечье, с золоченым посохом в руке. А за ним в белоснежном одеянии с топориками на плечах стояли царские рынды. И все на сцене искрилось и переливалось. Или же врывались шуты-скоморохи в пестрых одеждах, и ходуном ходила сцена. А публика замирала. Или – целый сонм бояр в «великолепных» костюмах, «брады своя уставя в земь», сидел на резных стульях за длинным столом, обсуждая дела Московской Руси.

Нужно только захотеть… Из мешковины, из самой обыкновенной дерюги кроили наши дамы одежды, в дело пускались клеевые краски и бутафорские «самоцветы», и все это делалось чуть ли не по ночам, и вот создавалась феерия, производившая со сцены незабываемое впечатление. Не все мы, конечно, играли, как то подобает настоящим артистам. Не все у нас выходило гладко, да и не могло – число участвующих бывало слишком велико – никакой режиссер не мог бы за этим усмотреть. Театр приблизил нас к русской литературе. А с драматических произведений увлечение перекинулось и на остальное. Боже, сколько мы читали! Где угодно, когда угодно и как угодно. Сколько раз после вечернего обхода дежурным офицером спален какой-нибудь «одержимый» забирался под кровать. «Занавесившись» одеялом с обеих сторон, он «возжигал свечу воску ярого» и в этом полусклепе, с опасностью быть пойманным и наказанным и постоянно водя свечой из стороны в сторону – чтобы не прожечь доски, – в таком положении предавался чтению. Часами, до изнеможения, покуда оставался «воск ярый». Было ли наше чтение всегда серьезным и полезным? Да нет, читали не только классиков, увлекались и Луи Буссенаром, Майн Ридом. Одним словом, всем, что было в этом возрасте по душе. Все, что попадалось под руку.

Постановка учебного дела и наши законоучители