Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине

Корпусные балы и театральные постановки в Билече

В наши, 70-е годы ХХ века, когда юбочки и девичий стыд приведены к так называемому «мини», то есть к минимуму, а мальчиков и девочек с малых лет просвещает сама школа, посвящая их в то, о чем раньше или совсем не говорилось, или же говорилось шепотом, то о чем буду писать – может показаться смешным. Но из песни слова не выкинешь, и мне хочется эту песню об ушедшем кадетском мире довести целиком до конца, рассказав об отношении кадета к барышне в те как будто далекие 20-е и 30-е годы. Барышня в кадетском представлении – это было нечто высокое и чистое. Это было то, чему можно было поклоняться, писать неуклюжие стихи и приносить букетики фиалок. За ними ухаживали, с ними танцевали, переписывались и окружали их атмосферой такого обожания и уважения, которым – в этом я твердо уверен – не окружают теперь даже королев. Да они, наши институтки, и чувствовали себя в обществе кадет настоящими королевами. Что же, неужели в нас мертвым сном спали человеческие чувства, инстинкты, природа? Конечно нет: мы были обуреваемы теми же общечеловеческими страстями и желаниями, те же инстинкты были и в нас. Мы грешили. Мы грешили так, как и другие юнцы нашего возраста, но по неписаному кодексу чести, завещанному нам поколениями старших кадет, мы проводили грань и за эту грань не переступали. Мы знали, с кем, где и когда можно дать волю своим человеческим инстинктам. Но наша барышня была для нас священна. Если бы кто-нибудь из нас посягнул на барышню, переступил бы эту грань, результат для него был бы крайне плачевным.

Среди старших кадет оживление. Начались каникулы, и в корпус, к родителям, приехали «наши» институтки. Возбуждение почти общее. «Ухажеры», а их сонм, приглаживают непокорные чубы и проборы, достают брюки из глажки. О нет, совсем не то, что можно подумать; не только прачечной или заведения, где гладят костюмы, формы и прочее, но у нас не было даже утюга. Еще вчера вечером, сняв брюки, аккуратно складывали их, намечали складку и обильно смачивали ее водой. Затем укладывали их на доски кровати под матрас и спокойно укладывались на нем спать. Завтра утром брюки оказывались безукоризненно выглаженными.

Сегодня воскресенье, и все мы отдыхаем, свободны. Вскоре веселая молодежь гурьбой высыпает из ворот крепости. Тенистая аллея. По ней медленно движется толпа, человек двадцать пять – тридцать. Это Зоя, она же «мать-атаманша», то есть дама выпуска, а вокруг нее – кадеты, «ее» кадеты. Слева от нее – пять человек, столько же справа (большая ширина аллеи и не вместит), а сзади – полчища! И еще кто-то забежал спереди и, оживленно жестикулируя, рассказывает Зое что-то веселое. А она смеется заразительным смехом, она счастлива. А поздним вечером, когда Зоя уже уляжется спать и когда весь лагерь погрузится в сон, Пик Иванов и я, два закоренелых мечтателя, выберутся незаметно из сотни и пойдут бродить по спящему лагерю. Луна. Мечтатели усядутся на скамейку в тени большого дерева, на той же самой аллее, шагах в ста от Зоиных окон. И начнут молоть всякую чепуху. Пик станет уверять, что стоит только сосредоточиться, сконцентрировать всю свою волю и мысли, и вот можно, мол, заставить Зоечку встать и подойти к окну. И тогда, не шевелясь и не выдавая ничем своего присутствия, ты можешь хоть с минутку полюбоваться ее неясным силуэтом. И наивный мечтатель, устремляя «пронзительный» взор в темный провал окна, думает-думает… А Пик в это время находит вбитый кем-то в дерево гвоздь и советует усесться так, чтобы гвоздь пришелся в затылок. «Ты вдавливай, вдавливай, – говорит он, – так легче сосредоточиться». Сам автор этому верит (да чему не поверишь в те прекрасные годы мечтаний!) и вдавливает, и вдавливает… «Я помогу тебе думать, – шепчет Пик, – я тоже буду думать…» Два молодых мечтателя думают, но никакие гвозди, никакая концентрация не помогают. Приятели бредут дальше и вслух декламируют Пушкина.

А завтра – бал. Не вечер в какой-нибудь сотне, «только» для кадет сотни и приглашенных. Нет, это общий, корпусной бал. И верные три «пажа» поднесут Женечке по крошечному букетику фиалок. Женечка старше их, и около нее кавалеры из старших классов. Но вот и для этих косноязычных, что-то лепечущих ей и глядящих на нее с немым обожанием «пажей», или «мушкетеров», в Женечкином сердечке находится уголок, и нежные слова благодарности вознаграждают героев. А герои – они сегодня по таким скалам карабкались, что там и голову можно сломать, а все для того, чтобы у «нашей» Женечки сегодня на балу были свежие фиалки.

Громадное здание. Чтобы превратить эту бывшую конюшню в бальный зал – немало потрудились кадеты. Немало тачек земли навезли сюда, утрамбовали, обшивали досками, белили стены, и вот – танцевальный зал и зал для театральных представлений. Сцена. На занавесе – новочеркасский памятник Ермаку, рисовал Гриша Самойлов. Тот самый Гриша, который впоследствии станет одним из самых прославленных архитекторов Югославии и чей проект самого большого храма в столице получит первую премию. А пока – Гриша разрисовывает программки для дам, рисует пейзажи в альбомы и без устали пляшет на балах. На сцене – хор трубачей-кадет. Вдоль стен – скамейки, кой-где стулья, для директора и его дам – кресла (одно из них – бутафорский трон царя Феодора Иоанновича, но ничего, сойдет). На стенах – большие портреты. Державный шеф корпуса, Государь и Государыня, Наследник в форме лейб-казачьего полка, войсковые атаманы – А.М. Каледин, А.П. Богаевский и другие. Пол – из строганых досок, но, уверяю вас, и по ним будет скользить веселая молодежь. У дверей распорядители-кадеты. Пышные голубые банты. Не всегда на левой стороне груди – обычно на левом плече. На банте – «атаманский» погончик с белым кантом. У входа столик, на нем программки. Их не печатают, а рисуют кадеты. Иногда это настоящее произведение искусства. Рисуют многие, у кого есть способности к рисованию, – ведь программок надо много наделать, так чтобы у каждой дамы, да и у некоторых офицеров было по программке. Но это количество, а вот о качестве – тут уже не переплюнуть таких, как Гриша Самойлов или Киреев, а впоследствии Ваня Дубровный или Виктор Иванов, – это настоящие художники.

Скоро начнут «съезжаться» гости. По образу пешего хождения. «В этом городе пыльном» бывали балы, но «не было просто приличных карет», да и вообще перевозочных средств, кроме несчастненького фордика, не было. Ходили наши воспитатели и преподаватели, независимо от возраста, на «своих двоих» и не знали, что такое склероз или сердечные заболевания. Итак, начинали сходиться. Но… прежде чем прибудет директор корпуса и вообще персонал – должно прибыть «самое почетное» начальство – «мать-атаманша», дама выпуска. Почему до прихода остальных? Потому что «зверям», «лавочке», одним словом персоналу, незачем знать о том, что при ее входе (а войдет она, окруженная традиционным «начальством», то есть атаманом выпуска, его адъютантом, есаулами и пр.) хор трубачей грянет со сцены встречный «Атаманский» марш, и кадеты вытянутся в струнку. Она же не пройдет, а «прошествует» к своему почетному месту (стул, конечно, а не скамья!) и останется там, окруженная своим выпуском, до прибытия настоящего начальства. Начальство же сделает вид, что ничего об этом не знает, однако с особой почтительностью будет ее приветствовать, отлично понимая, что негласной хозяйкой бала в глазах кадет является именно она. И первым будет с ней танцевать «атаман», а не кто-либо другой, если только «атаман» не смилостивится и не прикажет сделать это своему «адъютанту». Случилось однажды, что один из кадет позволил себе не совсем уважительно отозваться о даме выпуска. Это было его концом. Выпуск поставил его на так называемое «красное положение» (как видите, красный цвет, исключая лампас и околыша, у нас особенной любовью не пользовался), попросту его бойкотировали, и в результате пришлось ему перевестись в другой корпус. Да, честь барышни – великое дело!

Но вот сходится начальство. Пониже рангом – пораньше, последним – директор со своими дамами. Встречные марши приветствуют и командиров сотен, и директора. Его встречают маршем гвардейской артиллерии или же Преображенским. Носятся по залу кадеты-распорядители, развеваются голубые банты. Распорядители никогда не ходят обычным шагом, они именно носятся или скользят. Они проверяют – у всех ли дам есть программы, то есть расписание танцев. Трубачи играют вальс. Кадет дирижирует танцами. Вальс обычный, вальс с фигурами. А затем па-де-катр, па-де-спань, хиавата, цыганочка, полька-бабочка, па-де-патинер – все это утонуло и находится где-то далеко, чуть ли не по соседству с древнегреческими плясками.

Мне пришлось бывать не раз на современных вечеринках – следовать за сынишкой, начиная с возраста «клопа» и кончая университетом. Балами я все эти вечеринки не назову, несмотря на их внешнее подчас великолепие и блеск, несмотря на удобство и комфорт мебели и помещений. А вот у нас, в нашей бывшей конюшне австрийской крепости, на строганых досках, были настоящие балы. В нынешнее время кавалер приводит с собой даму и танцует с ней одной весь вечер, ревниво оберегая ее от посягательств соседей протанцевать с ней хотя бы один танец. А в наше, несколько смешное, старомодное время считалось не совсем приличным непрестанно, «без отрыву», танцевать с одной дамой. И выражение «она пользовалась успехом» понималось в то время иначе: тогда даже тот, кто тайно или явно «воздыхал» по даме сердца, был счастлив, если и другие наперебой приглашали ее на танцы. Вот это и означало «пользоваться успехом».

А сколько раз рыцарское отношение кадета подчеркивалось его манерой танцевать. Как приятно было смотреть, когда кадет, намеренно отдалив от себя даму, не в мыслях, а физически – держа ее чуть ли не полметра от себя, ловко вальсировал по строганым доскам пола. И в душе каждого кадета не было ничего, кроме наслаждения самим танцем и глубокого уважения к той, кого он подчеркнуто далеко держал в своих крепких руках.

Носятся в вальсе наши институтки, но они не одни. Приглашали на вечера и некоторых сербок из города. Правда, их было мало. Носятся и жены воспитателей и преподавателей, ведь и они в ту пору по большей части были так молоды! Танцевали в то время и кадеты с кадетами, «шерочка с машерочкой». Танцевали весело и непринужденно.

По бокам, ближе к выходу, подпирая стены, в позе Печориных стоят нетанцующие. Некоторые не умеют, а другие не желают уметь, и все тут! Но и им страшно интересно наблюдать за происходящим, хотя некоторые из них и строят презрительные мины или напяливают маску равнодушия.

А потом, где-то в середине бала рявкнет вдруг оркестр «Казачка». Мелькнут алые лампасы, и синь шароваров пойдет стлаться по доскам, а потом в «колесе» пройдутся руки по полу, застучит пулеметной дробью подкованный каблук Коли Басова или Бориса Кундрюцкова. Тут и из толпы нетанцующих вырвется кто-нибудь, не сдержится и начнет чесать по-станичному. Тут иной раз и малыши не стерпят. Выскочит вьюном черномазый, как цыганенок, Митя Мерзликин и «докажет свое» (а в будущем пуля красного партизана уложит его в конной атаке. А брата его Петю свалят болезни где-то в сибирской тайге, после многих лет концлагеря. И не Коле ли Букину отобьют румынские «сикуранцы» почки и ребра при переходе границы?).