Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине

«Дедушка»

– А вот и наш дедушка, полковник Куфтин.

Меня познакомили с военным в серой шинели, человеком среднего роста, с проседью. Это было в первый же день моего появления в Морском корпусе на Северной стороне в Севастополе.

– Позвольте. Я вспомнил, что, когда я учился в самарской гимназии, у нас был учитель гимнастики – поручик Куфтин, адъютант командующего батальоном.

Оказалось, он самый и есть.

Разговорились мы. Приятные бывают встречи – воскресают года ушедшие. Мы оказались связанными цепью воспоминаний. И потом, уже в Африке, нам никогда не было скучно вдвоем – так о многом можно было говорить, вспоминая…

В корпусе Куфтина все звали «дедушкой», хотя по летам он был не самый старый; на последнее обстоятельство он часто обращал внимание, но титул «дедушки» носил не без гордости.

У всех у нас сохранилась в памяти фигура этого коренастого, крепко сложенного старика, который поражал всех нас прежде всего своей кипучей энергией и деятельностью. Чего только не знал полковник Куфтин и что только не умел делать! Резьбу по дереву, выжигание, бронзировку, никелировку и т. д. Умел шить сапоги и сам себе в Сфаяте шил различные вещи, в том числе пиджак и фартуки. Он оказался хорошим переплетчиком при библиотеке. Литография своим успехом была обязана главным образом ему.

У него была известная профессиональная гордость. Он старался своей работе постепенно придавать долю вкуса и изящества. Тетрадки выходили с обложками и виньетками. Каждый год он выпускал отрывные календари с соответствующими рисунками (даже в красках) на картонках, у меня часть их сохранилась – документ его литографской деятельности.

Служака он был отменный – аккуратный, взыскательный и исполнительный. В его отделении приходилось работать по-настоящему, в поте лица, как, впрочем, работал и он сам. Характер был у него не из легких. Службист и формалист, он был неуклонно требователен к подчиненным. С годами, очевидно, у него развилась мелочность и придирчивость – отсюда, вероятно, и репутация его в корпусе – сварливого и неуживчивого…

Рано утром «дедушка» уже на ногах, умывается на воздухе, около своего барака, а потом с засученными рукавами, в фартуке работает в мастерской или литографии. Своим сподручным он поблажки не давал, но его побаивались все и имели дело с ним с некоторой опаской – наворчит «дедушка».

Библиотекарем он был скопидомным, книгу жалел (лечить-то их ведь ему приходилось прежде всего) и, по правде сказать, давать читать не любил, то есть не то что не любил, а в каждом читателе видел библиотечного врага. Бывало, придешь к нему в библиотеку и осторожно подойдешь к полкам с книгами и сейчас же слышишь гневный окрик: «Пожалуйста, господа, руками не трогайте! Скажите, что надо, а сами… пожалуйста!..» Его и прозвали: «Не тронь книгу».

Он же заведывал выдачей всевозможных писчих принадлежностей – тетрадей, карандашей, перьев. Порядок у «деда» при этом был замечательный – каждую выданную вещь он записывал. Было много курьезов. По своему характеру вещи беречь, он всегда старался подсунуть вещь похуже – бракованную тетрадку, карандаш с переломанным графитом и т. д. Перо с неразрезанным носиком очень долго ходило по корпусу, несколько раз возвращаясь к «деду»… Можно представить себе, что делалось с ним, если кадет приносил растрепанную книгу, – полковник свирепел и просил ротного о наложении на виновного наказания, до ареста включительно.

При таком отношении к книгам брать у него книги из библиотеки было сопряжено с некоторым умением и ловкостью. Всегда выходило много историй. Так, например, он считал баловством, когда преподаватель забирает много книг для своей подготовки к урокам, и всегда с особым злорадством показывал неразрезанную книгу, возвращенную преподавателем в общей кипе. Но все это мелочи. К слабостям привыкли, но зато можно было быть спокойным, что у книжных шкафов сидит надежный сторож…

Сварливый нрав «дедушки» иногда принимал крутые и настойчивые формы, он был последователен и прямолинеен. Но случалось, что его негодование увлекало на борьбу с ветряными мельницами. Такова история с курами. Одно время в Сфаяте на домашнее хозяйство потянуло чуть ли не каждую семью. И кроликов, и кур расплодилось множество. Около квартир, сараев, за сосенками, возникали клетки, которые были похожи на арабские хижины и так же лепились к постройкам, как те к горам. Даже сам корпус завел скотный двор. Но если кролики смирно сидели в клетках, то куры ходили по всему Сфаяту свободно, оставляя визитные карточки и пр. Начались возмущения и жалобы. Вопрос осложнился беженскими условиями совместной жизни и принял такие размеры, что о куриных делах стали говорить как о важном моменте дня, и действительно одно время он сделался целым вопросом нашей внутренней политики. Корпус разделился на партии, причем в одну вошли семейные обитатели, защищавшие домашнее хозяйство с его неудобствами и беспокойством, а в другую – смертельные ненавистники бродячих кур, залезавших в плохо запиравшиеся кабинки и производивших беспорядок. Среди молодежи преобладали воинственные настроения, которые приводили уже к озорству, сворачиванию куриных голов и пр. Начались ссоры. Самым непримиримым курофобом оказался «дед»; чуть ли не от него исходил лозунг: «Смерть курам!» Когда стороны теряли равновесие, происходило немало трагикомических эпизодов. Однажды «деду» была доставлена басня (принадлежащая одному молодому автору) под заглавием «Курица, потерявшая совесть». <…>

В конце концов пришлось вмешаться самому адмиралу, который оказался рьяным курофобом. Через несколько дней был выпущен приказ, который является очень характерным – по тому юмористическому тону, к которому любил прибегать иногда адмирал.

«ПРИКАЗ ПО МОРСКОМУ КОРПУСУ Форт «Джебель-Кебир»:

Февраля 2-го дня 1924 года

№ 22

Комендант лагеря Сфаята подал мне нижеследующий рапорт: «Ко мне, как коменданту лагеря Сфаят, со стороны некоторых жителей лагеря, имеющих домашнюю птицу, поступают жалобы на то, что в лагере идет безнаказанное избиение птицы, причем это делается лицами, не имеющими собственного хозяйства, затем этот заразительный пример передается и кадетам, и даже сейчас на дверях столового зала сделано мелом объявление о том, что куры в столовом зале – вне закона, и нарисованы две кости крест-накрест. Находя такую расправу с частной собственностью явлением совершенно ненормальным и грозящим крупными нежелательными недоразумениями, прошу, Ваше Превосходительство, ограничить таковую своевольную расправу с частной собственностью также денежным штрафом, подобно тому, как брался штраф уже с жителей за убытки, принесенные их птицей. Капитан 2 ранга (подпись)».

Из этого рапорта я усматриваю, что комендант лагеря, вместо того чтобы стоять на точке зрения общественной пользы и порядка, стал полностью на точку зрения владельцев необозримых стад всякой скотины, расплодившихся в Сфаяте, и притом еще на защиту своей точки зрения притягивает за уши принцип святости частной собственности.

Считаю необходимым разобраться в этом вопросе подробно и раз навсегда.

Владельцы кур, уток и прочей скотины у меня разрешения не спрашивали на разведение домашней птицы в Сфаяте. Следовательно, они развели ее на свой страх и риск. Если бы у меня было спрошено разрешение держать в Сфаяте кур, уток, гусей и пр., то я непременно поставил бы условием, чтобы животные эти содержались за соответствующими заграждениями, в клетках или на привязях, чтобы не причинять неудобства другим жителям Сфаята.

Вспоминаю историю нашего поселения в Сфаяте. Мы сильно бедствовали, паек был недостаточный. Думалось, что дамы, имеющие ребят, заведя две-три курицы, будут в состоянии подкормить своих ребят. По нашему всегдашнему благодушию, мы с терпимостью относились к десятку кур, шляющихся по Сфаяту, тем более что при их малом числе особенного беспокойства от них не было. Не то совершенно теперь. Полтора десятка кур и цыплят обратились в сотни. Совершенно посторонние корпусу лица, под фирмой служащих в корпусе, занялись промышленным разведением домашней птицы.

Прибыв в Сфаят в крайней бедности, с коробками и баночками от консервов вместо посуды для еды и питья, мы постепенно эволюционируем – стараемся сделать нашу жизнь культурнее. Заводим себе общие столовые для еды, заводим постепенно посуду, скатерти и пр., но стада кур и уток приводят стремления к нулю. Столы в столовой зачастую покрыты пятнами от куриного гуано, скамейки – также, и не редкость видеть воспитанника с пятнами гуано на брюках; даже в церкви, в столовой, даже на месте, где собирается алтарь, бывают следы пребывания кур, и, становясь на колени во время молитвы, необходимо остерегаться, чтобы не попасть коленом в следы пребывания кур. В кают-компании куры бродят по столу, по скатерти, бьют посуду, оставляя всюду свои следы. Невозможно приоткрыть дверь или окно, чтобы проветрить комнату или чтобы впустить луч для просушки ее, чтобы через щель не забрались куры и не оставили в комнате следы своего пребывания. К сожалению, следы пребывания кур подмывать, подтирать приходится не собственникам домашней птицы, а собственникам комнат. Полиция, окрестные арабы пристают постоянно с жалобами о выедании этими стадами птицы посевов. Не говоря уже о шуме и гомоне, при котором человеку занимающемуся невозможно сосредоточить на чем-нибудь внимание, а больному – спокойно уснуть. Вот, примерно, картина настоящего положения вещей. Факты появления карикатур на дверях столовой, беганье чинов генеральского и полковничьего звания с палками за курами, чтобы отогнать их от дверей в свои комнаты, я считаю началом совершенно естественного, пока теоретического, протеста против бесцеремонности собственников домашней птицы, не стесняющихся ради своих меркантильных расчетов портить жизнь всем остальным жителям Сфаята. Наступает весна, стада домашней скотины будут плодиться и размножаться, но невероятно, что стада эти удесятерятся и покроют живым слоем всю площадь Сфаята. Полагаю, что к этому времени люди, выведенные из терпения этой египетской казнью, могут от теоретических протестов перейти к активным действиям и «бессознательное избиение» птицы, представляющееся лишь пока метафорой в рапорте коменданта (так как знаю лишь один факт убийства курицы копытом лошади, но и то при защите священного права собственности овса от расхищения курицами), может обратиться из метафоры в действительность.

Считаю своевременным вступиться в это дело; понимая, что в один день невозможно ликвидировать то, что нарощено в три года, даю срок для ликвидации до марта. С 15 марта воспрещаю совершенно нахождение в Сфаяте беспризорных домашних животных.

В прочтении этого приказа расписаться собственникам домашней птицы.

Вице-адмирал (подпись).

Верно: адъютант Морского корпуса (подпись)».

Так эта эпопея и кончилась. Кур большею частью продали арабам.

Утро. День будет жаркий. Мухи колотятся в железную сетку. Голос «дедушки» под окном:

– Идем сегодня к итальянцу?