Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине

День в Сфаяте

Утром, какая бы ни была погода, около 7 часов кадет с горном под мышкой торопливо спускается по «сокращенкам» с форта в Сфаят. Дойдя до середины лагеря, он играет побудку. Медные звуки режут тишину. И когда затрепещет длительная нота первых фраз сигнала, раздается продолжительный вой Чарли, милого рыжего пса, общего любимца. Чарли подвывал побудке, находясь тут же около горниста, – и это каждый день…

После побудки все знали, что делать. Дорожки каждого были изучены. Тот бежит в камбуз за кофе, тот за водой для умывалки. В преподавательском бараке в кают-компании шипит примус и дежурный спешно крутит кофейную мельницу. Через полчаса около барака, под рожковым деревом, собирается группа и двигается на форт, на уроки. Неукоснительно каждый раз ее эскортирует Чарли, а когда завелись и другие собаки, то вся стая.

В Сфаяте начался трудовой день. В канцелярию прошел адъютант, и скоро там «Ундервуд» застучит очередной приказ по корпусу. Вот уже открылась дверь директорской кабинки, адмирал вышел на площадку и несколько времени постоял около капители коринфской колонны. В дамской мастерской уже работают машины. Из цейхгауза тащат туда огромные куски материи. «Дед» Куфтин уже вышел из библиотеки и направляется в свою литографию – на нем ситцевый фартук с каемочкой.

На камбузе, на краю лагеря, ведет и стережет свое хозяйство Александр Федорович К-кий, бессменный глава кухни, вносивший в свое дело огромное упорство и самоотверженность. Ал. Фед. кормил нас очень хорошими, вкусными обедами. Искусство его заключалось в том, чтобы сделать это не выходя из бюджета, пользуясь только продуктами нашего казенного, весьма однообразного пайка, – в этом отношении Ал. Фед. был артистом, а в готовке какого-либо фасольного супа доходил до виртуозности.

Экономил он до скупости, до скаредности – у него уж ни одна картошка не пропадала, он каждую кость, каждую луковку утилизировал, но экономия эта была не бесцельная, а предусмотрительная. Экономя на одних продуктах, он старался что-либо подкупить для разнообразия нашего стола. Кроме того, Ал. Фед. всегда имел в виду какие-нибудь дни, когда нужно было угостить на славу – корпусный праздник, Рождество, Пасху. К этим дням он готовился издалека, подкапливал сахар, сласти, делал цукаты и прочее.

Полковник К-кий, суровый с виду, высокий, худой, застенчивый, обидчивый и подозрительный, был невероятно ригоричен в области подведомственного ему дела. Когда на камбуз перешла корпусная лавка, то покупатели иногда боялись ходить туда за покупками, особенно по части съестного, – показать, что мы голодны, значило иногда кровно обидеть Ал. Фед. Пришли к кому-то гости. Хозяйка бежит в лавку прикупить что-нибудь к чаю. Сурово встречает ее Ал. Фед.:

– Как, после сегодняшнего обеда вы хотите есть?

– У меня гости с эскадры, Александр Федорович.

– Гости? Сколько человек? В таком случае совершенно достаточно одной коробки сардин. Как, еще целую плитку шоколаду? Но это очень дорого. Нет, я вам не дам большую плитку, возьмите вот маленькую, подешевле…

Дамочка смирилась, не посмела противоречить…

Чуть свет, полковник К-кий уже на кухне, уходит позже всех, пока не вымоют всю посуду. А поздно вечером, часов в десять, в провиантской комнате камбуза, сплошь заставленной разными корзинами, мешками, кульками с запахом настоящей деревенской бакалейной лавки, светится огонек – лампа мигает от сквозного ветра, – барак весь в щелях и дырах. Ал. Фед. изо дня в день скрупулезно записывал все расходы до последнего сантима. Тетрадок этих, исписанных его крупным почерком, накопилось множество. Где они теперь?

Полковник К-кий давно уже на камбузе. Давно уже пришел кадетский наряд. Наливают воду в чаны, разжигают печи, на дворе, сидя на обрубках дерева, несколько кадет чистят картошку. Иногда к ним присоединяется какая-нибудь из дежурных по хозяйству дам. Здесь свои разговоры, в своем роде «центрокух» и «центрослух» – новости, очередные сплетни и споры.

На горке, около кабинки, закрытой молодыми сосенками, возле кооперативной лавки стоит ослик Гришка, запряженный в маленькую, словно игрушечную шаретку. У нас было два осла: Гришка и Мишка. Гришка был симпатичнее, он обслуживал лавку. Весело бежал утром по шоссе, под горку, фыркая и потряхивая мордой, но из Бизерты в гору шел лениво, не упуская ни одного момента, чтобы отдохнуть. Стоит только его хозяину перекинуться двумя словами с кем-нибудь из встречных, Гришка уже останавливался в надежде длинных разговоров. Шаретку встречали в Сфаяте обычно с некоторым интересом, потому что ее содержимое было всегда приятно. Тут были не только вкусные, съедобные вещи, вроде шоколада, маринованных селедок, сгущенного молока и прочего, но попадались и тетрадки, записные книжки, хорошие мундштуки и прочие курительные новинки.

До обеда на улицах Сфаята пусто – только детишки бегают. В двенадцать часов – обеденный перерыв. На камбузе звонят, и около его дверей образуется длинный хвост с кастрюльками, тарелками, смотря по выдаче. Эта очередь всегда любопытна. Уставшие, проголодавшиеся бывают настроены различно, смотря по тому, чем будут нас кормить сегодня. Если обнаруживается какая-нибудь фасоль или чечевица, лица вытягиваются, тускнеют: «Опять фасоль» или «Опять шрапнель», – раздаются иногда недовольные голоса, и бывают случаи, что кое-кто демонстративно уходит из очереди. «Я-де, мол, эту гадость все равно есть не буду». Но зато слух о каких-нибудь котлетах или пирожках, которыми нас собирается угощать Александр Федорович, мгновенно разносится по лагерю, – как-то легче было бежать, позвякивая тарелками, и в очереди начинаются смех и остроты.

– Фуру разгружать! – раздается команда старшины расходного взвода.

Уже давно слышны постукивание колес огромного фургона, запряженного парой лошадей, и крики погонщиков. Это ежедневная привозка провизии из Бизерты – картофеля, капусты, помидоров и пр. Кучерами были обычно солдаты-сенегальцы, черные, как сапог; они были очень добродушны и всегда с удовольствием ели русский борщ, которым их угощали на камбузе. Фургон проезжал всегда по одной и той же дороге и в одном месте: в глубокие колеи маленький Водя длинной лентой складывал консервные коробки, которые он собирал по всему лагерю: ему хотелось, чтобы громадные колеса фургона сразу расплющили их, проехав по ним. Мы боялись, что Водя в своем экспериментальном усердии сам попадет под копыта или под колеса.

После перерыва опять за работу – до вечера, до ужина. Опять замирает улица. Только у камбуза кипит работа. У кадет лица красные – у печки жарко, белый костюм весь в саже, руки грязные – невозможно и папироску скрутить.

Ужин. Та же процедура у камбуза, только посуды больше, потому что блюд больше. После ужина, после того как вымоется в каждой кабинке посуда, начинается приятная жизнь отдыхающих людей.

Зимой, когда дожди и холодные ветры хлещут в лицо, когда на повороте шоссе, особенно на последнем загибе к форту, буквально нельзя идти прямо, а нужно согнуться, наклониться к земле перед свистящим воздушным потоком, съежившись в комок и надвинув до ушей шапку, – тогда тоскуешь по теплой комнате, по уютной лампе под абажуром, по самовару с горящими угольками, приятному креслу, мудрой тишине кабинета, полуразрезанной книге нового журнала и умиротворяющей прелести привычного пейзажа на письменном столе… Свет на столе, покрытом суконным одеялом, горячий чай и ряд милых лиц в бушлатах на разножках около стола. Хочется забраться в кабинку, поплотнее закрыть дверь, чтобы оттуда не дуло…

Летом лучше. Садится солнце, глаза уже не слепнут от каменной белизны. В долине пали тени. На маслиновых рощах – оливковый отблеск… Начинается время прогулок, тихое время, когда никому дома сидеть не хочется, а хочется не только уйти от надоевших и скучных бараков, но, незаметно для самого себя удаляясь по извилинам шоссе, идти машинально, никуда, без цели, может быть, даже без мысли, забраться на землю, взрытую плугом, найти в ней тропинку и, удаляясь за колючки, за густые гигантские кусты ежевики и низкорослых пальм, теряться в полях и неожиданно выйти куда-нибудь на зады какой-либо фермы или очутиться перед злющей собачонкой из арабского поселка, который, как лишай, прилепился к скалам.

В будни, вечером, в прогулках на короткую дистанцию был у каждого свой путь, любимый. Если от домика сержанта взять круто направо, к Надору, – можно издали увидеть твердую фигуру адмирала; если спуститься по шоссе на один этаж – тут будут все наши тихоходы: им тоже не сидится дома, а далеко ходить они не любят.

Большая группа преподавателей выходит шумно и весело. Все собаки тут же, неизменные спутники, они хорошо знают дорогу, забегают вперед и очень удивляются, если не удается схватить направление… За первым же поворотом – умывалка с огромным тутовым деревом. Хорошо знакомый уголок с испорченной водокачкой (вначале она, правда, действовала исправно), с водоемом, страшно мелеющим летом, с длинным желобом для стирки. У каждого из нас был свой день, почти целый день здесь кто-нибудь стирал – и кадеты повзводно, и мы. Стирать было очень удобно, особенно летом, когда палило солнце, – белье развешивалось тут же на кактусах или расстилалось на траве и высыхало в несколько минут…

Тут же по обеим сторонам шоссе тянулись рощи. Это место мы прозвали Гефсиманским садом – есть что-то общее с библейским пейзажем, каким мы привыкли видеть его на картинках. Вечером листья золотит солнце. Последний свет, тихий, меланхолический и грустный, заливает долину, и маслины дают свой отблеск, а когда, после коротких сумерек, загустеет среди стволов тьма и расползутся контуры кактусов, тогда уродливые деревья становятся мрачными таинственными существами и маслинные рощи принимают какой-то строгий, мистический оттенок.

Лунной ночью – сказочно. Роса прибьет на белой дороге пыль и пахнет вечным ароматом древней земли. Все кругом становится полно каким-то значением, и перекрещиваются, как старые римские дороги с современными, – и понукание ослов запоздавшей арабской группы, и зычные гудки автомобилей. Колючие, мясистые кактусы на бледном небе вырисовываются крестами, кажутся не растением, а какими-то живыми страшилищами, пауками, в тишине ждущими свою добычу.

Видели мы и предрассветное небо, зеленеющее, прозрачное. Однажды на заре я особенно запомнил такое небо. Что-то бархатное загудело в воздухе. Ближе, ближе. Повыскакивали из кабинок. Это летел цеппелин «Диксмюде», возвращаясь из Туниса во Францию. В предутренней тишине гул его мотора был особенно явственен. «Диксмюде» летел над каналом, направляясь к открытому морю, летел низко. На нем горели огни. Как сейчас помню, у нас было странное чувство близости к этому воздушному кораблю, на котором жили люди, читали книги, теперь, может быть, мирно спали… Много глаз их провожало, в молчании, как зачарованные, пока он не скрылся над морем. «Диксмюде» делал свой последний рейс – на другой день он погиб в шторме у берегов Сицилии…

Когда есть время, идем по Алжирской дороге или на Старый форт. Алжирская дорога ведет в долину, по которой вьется, – ей, кажется, не будет конца, она взбирается где-то вдали в гору и упирается в небо. По долине по холмам – квадратики арабских усадеб – живые зеленые изгороди и каменная стена построек, двор с садиком внутри. Окон наружу нет. Это придает усадьбе мрачный вид крепости и заинтересовывает: что там внутри, за этими непроницаемыми стенами?