Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине

Конец

Джебель-Кебир и Сфаят, два лагеря, в первые дни нашего поселения представляли из себя два небольших перенаселенных городка. Гардемаринам не хватало места: когда одна рота занималась и готовилась к выпуску, другая находилась в это время на корабле, проходя в соответствующей обстановке некоторые предметы по морскому делу. Жизнь в лагерях била ключом, на форту был установлен привезенный с собой двигатель, и форт освещался электричеством… Затем корпус постепенно свертывался, покинул Кебир и в период последнего выпуска представлял собой в Сфаяте тихий уголок, в котором обслуживающего персонала было уже больше, чем учеников. Одна за другой уходили группы, уплывали за море, уходили в глубину Африки. Их всегда тепло провожали, почти всегда с особого рода завистью, которая обычно бывает к людям, уже перешагнувшим через трудное и неизбежное. Они уже за чертой, за этим перевалом, а нам еще предстоит эта мука – конца, передвижения и отъезда. Эскадра таяла, люди расходились по всей Тунисии, перебирались в Европу. А тут этот лишний удар. Признание большевиков. Вот были грустные дни! Передавалось из одних рук в другие русское достояние. Но в этой передаче чувствовалась какая-то глубокая, внутренняя неправда и жестокая обида, настоящая, кровная, а не мелкий удар по самолюбию. Корабли – живые организмы, и боль их страданий чувствуется. Спущены Андреевские флаги… Жилой дом становится пустырем, зарастает бурьяном… Корабли без дела, без ухода, стоящие один вплотную с другим, без освещения, ржавеют и умирают. Бухта Каруба – мертвое кладбище…

Начался вольный и невольный разнос вещей. Появилось многое, чего там оказалось в изобилии и в чем мы нуждались.

После признания большевиков конец Морского корпуса был уже неизбежен. К концу, как к поставленной цели, мы шли неуклонно готовясь, стараясь при ликвидации не упустить ни одной детали. Но чем ближе приближался этот момент, тем грустнее становилось на душе при виде сужений наших сил и работы. В этой грусти, рядом с сентиментальным чувством привычки к месту и тягости расставания, было сознание действительной утраты и неиспользованной до конца энергии.

Был русский уголок – русская школа, – который делал гуманное и полезное общенациональное дело. Казалось, что у него была задача, которую не нужно было маскировать ни перед кем, – учить русских детей. Почему Морской корпус как будто не захотел влить себя, все свое богатое оборудование и учебно-административный опыт в общерусское просветительное дело за границей?

Понятно, что Морской корпус должен был прийти к своему естественному концу, в последние годы он назывался официально L’orphelinat russe – «Сиротский дом», но почему с закрытием военного учебного заведения должна была закрыться и русская школа вообще, школа на полном ходу с готовым оборудованием, в то время как огромное количество русских детей, мы знаем, и по сие время остается без всякого влияния русской школы? Почему? Дело отнюдь не в недостатке средств…

Не все ладилось на эскадре. На океанском пароходе «Кронштадт» были огромные мастерские, великолепно и богато оборудованные, большие запасы всевозможного материала, был совершенно готовый, хорошо обученный практически штат мастеров-специалистов. Это была фабрика, которая могла быть пущена в ход в любой момент, работать и сама себя окупать. Но… что-то не вышло. Несколько случаев чумы… А потом «Кронштадт» уведен французами в Марсель и, сделавшись «Вулканом», кажется, сгорел…

Почему, имея некоторые средства и организации, мы ничего не предприняли, чтобы приобрести или заарендовать в той же Бизерте хотя бы небольшие клочки, вроде фермы для русских людей-беженцев, инвалидов, и устроить «Русский дом» в Африке, в месте скопления беженцев? Почему?..