Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине

«Константин» и «Кронштадт»

Маленький, но очень уютный пароход «Русского общества». Он должен был везти невоенный элемент в Африку. Несколько человек от Морского корпуса, в том числе я, отправились на предварительную разведку: предстояло осмотреть пароход и распределить в отведенные нам помещения семьи Морского корпуса, более 90 человек. Впоследствии, при всевозможных раздачах и очередях, эта цифра всегда пугала и вызывала большие подозрения.

«Константин» был детским и женским царством. После походно-беженской обстановки военных кораблей дамы как-то повеселели: так отвыкли все от комфорта, так привыкли чувствовать себя в положении вещи, которую вместе с ящиком отправляют в трюм. А тут – все к услугам именно человека-пассажира. Вечером, в большой гостиной, при гостеприимном свете электрической люстры – шахматы, пение, пианино…

На нас, прикомандированных корпусных мужчинах (нас было около десяти человек), лежала довольно склочная обязанность по хозяйству. Нужно было каждый день по списку производить выдачи с отметками хлеба, сгущенного молока, консервов и также присутствовать на камбузе при выдаче обедов и ужинов.

Помимо этих постоянных выдач, часто бывали выдачи чрезвычайные – апельсинов, какао, вина, галет, яиц или еще чего-нибудь. Это было уже сложнее – приходилось сначала произвести учет того, что имеется для раздачи, потом прикинуть, по какой мере придется на лицо, и т. д. Конечно, не обходилось без мелких недоразумений и сетований, но я не помню, чтобы они принимали размеры больших неприятностей. Шло все хорошо. Совместная работа успокаивала нервы, общая судьба всех объединяла, и понемногу все перезнакомились.

Скучная пароходная жизнь, монотонная, утомительная. В каюте второго класса нас было человек десять, с громоздкими и неуклюжими вещами – негде повернуться. Обычно я спал на палубе или на юте, на скамейке или на спардеке. Подложишь матрас, завернешься одеялом – очень приятно. Донимало «скатывание» палубы. Операция эта хотя и не очень долгая, но беспокойная, особенно ранним утром, – приходилось складывать вещи и передвигаться с места на место. «Константин» хорошо устроен, машина ровно работала, «как швейная машина» – хвалился капитан, но маленький пароход был подвержен качке…

Из Константинополя мы вышли при хорошей погоде, после Дарданелл, в открытом море покачивало, но сносно, можно было днями сидеть на палубе, на солнышке, на влажном воздухе, встречать и провожать глазами живописные островки Эгейского моря. Когда мы подходили к Наварину мимо резных и разноцветных скал – посвежело, но мы благополучно прошли мимо острова Сфактерия (я, конечно, вспомнил эпизод из Пелопонесской войны) и встали в глубине Наваринской бухты, возле островка.

К вечеру начался шторм… Наваринская бухта плохо защищенная. Ветер настолько окреп, что один миноносец сорвал с якорей. Началась тревога, замелькали сигнальные огни… Погода еще не успокоилась, и море было беспокойно, когда поздно вечером, уже при огнях мы вышли из бухты. На меня всегда производил тяжелое впечатление выход в море в холодную, свежую погоду после захода солнца. Жутко смотреть вдаль на посеревшие волны, неласковые, ворчливые. И даль казалась огромной пропастью, мрачной и бесконечной, особенно с домашних пригретых уголков парохода, залитых светом и морскими запахами пара и кухни.

Как только завернули за мол, какой-то удар подбросил пароход, потом еще, – и пошло, и пошло. Сначала казалось, что это так, пройдет, и пароход придет в равновесие, но он раскачивался все больше и больше, и тогда пронизывала мысль, что это и есть болезнь, качка, что ей конца не будет, и что же делать теперь? Послышались первые стоны, предательские, словно все их дожидались, и в дамских каютах началось то, что полагается при морской болезни… Я решил немедленно лечь на койку и дремать и слышал, как несколько морских офицеров прибежали к дамам на помощь и кричали:

– А вы харчите, харчите больше!..

Рано утром 21 декабря (н. ст.) мы входили в Бизерту. Полуразрушенный германской миной волнорез, мол с обычным маяком. Прошли каналом, который соединяет большое внутреннее озеро с морем; этот канал проектировался еще в древности. Сейчас же, справа, развернулась пальмовая аллея перед пляжем. Низкие, толстые, густые пальмы посажены, как в кадках, и кажутся искусственными. Высокие пальмы в сквере.

Вокзал с башней в мавританском стиле. Вдали казармы белые, стройные, тоже восточные по виду. Перед нами развертывался городок чистый, живописный. Пригородные дачи примыкали к нему зелеными кучками садов, издали очень красивых. Мы стали ближе к противоположному берегу, против дачи морского префекта.

Мы долго рассматривали эту африканскую землю, на которую предстояло вступить. За городом виднелись поля, сплошные маслинные рощи, которые замыкались очертаниями гор, и нам казалось, что там, за этими горами, начинается сама пустыня. У каждого города, каждой местности на земле есть свой запах, свое отличие, что висит в воздухе. Это неслось и к нам вместе с белыми плащами арабов, в красных фесках с громадными кистями, с бронзовыми босыми ногами рабочих, криками ослов и звоном бубенчиков извозчиков-одноколок.

Вместе с любопытством рождался вопрос: что будет с нами? Но этот вопрос ставился не во всю глубину, а только в пределах ближайшего времени, почти завтрашнего дня. Не было ни огорчений, ни сожалений, пройден утомительный путь, и вот она – пристань, чужая, совсем чужая… Но бодрости было много и сколько надежды! И надо всеми сложными переживаниями висело желание поскорее опуститься на землю, занять на ней свое место, и только бы получше занять, захватить его – а там видно будет…

Мы себя чувствовали живыми частями огромной живой машины, имевшей свой разум и внутреннюю силу, которые и пустят эту машину в ход. А мы, живые винтики, заработаем каждый на своем месте. Существует твое «я» только в той степени, в какой ты связан с этой машиной. Это сознание кабалило, но успокаивало и странно примиряло. Я думаю, что так же смотрели на эти скалы, маслинные рощи и белые плоские крыши из темных трюмов турецких фелюг скованные пленники невольничьих караванов триста, двести, а то и сто лет назад. Горькие думы о хате на «ридной Полтавщине» истомили сердце и выплакали все слезы, и теперь одна мысль, одно желание – скорей бы куда-нибудь сесть на землю, а там – что Бог даст…

«Константин» оказался в Африке первой ласточкой. Местные власти далеко не вполне были осведомлены в том, что происходит, когда несколько дней спустя один за другим стали входить в канал и размещаться на внутреннем рейде русские военные корабли. Встреча каждого была для нас радостью, как встреча соотечественника на улице незнакомого города. Пришли ледоколы, пришли красивые миноносцы, с ними на буксире красный, недостроенный «Цериго». Целый праздник был, когда одними из последних показались за волнорезом огромные башни «Генерала Алексеева». Мощно и грузно вошел он в гавань, сбив с якоря на пути, как пробку, один из бакенов. С приходом «Алексеева», который вез кадет, как бы соединились обе половины Морского корпуса.

Но особенно торжественно вошел «Генерал Корнилов». Появление его было незабываемо трогательно. «Корнилов» пришел последним заключительным аккордом. На нем был командующий эскадрой адмирал Кедров, стоявший на мостике со штабом. На каждом корабле был выстроен почетный караул, и когда с флагманского корабля раздавался сигнал – проникновенные, продолжительные, со слезой, дрожащие звуки горна, каждый корабль отвечал на приветствия адмирала…

Берег был близко, но земля была далеко. На грот-мачте был поднят желтый флаг – мы в карантине. Некоторое время спустя мы покинули уютные помещения «Константина» и перебрались на «Кронштадт», огромный океанский пароход, приспособленный под мастерские.

Действительно, это была какая-то плавучая фабрика… В одном отделении визжали пилы, в другом – металлические сверла, внизу, в преисподней, пыхтели пламенным огнем горны и ухал паровой молот. На пароходе были сотни механических станков и громадное количество материалов. Было очень жаль, что французы взяли себе этот пароход – на нем, в его мастерских, тысячи беженцев могли бы найти себе работу… Мы расположились на полу в одной из мастерских среди станков, колес, приводов. Ночью, повертываясь с боку на бок, стукались головой о какие-то металлические части.

Здесь мы встретили Рождество, и отец Георгий растрогал нас в церкви, заставив вспомнить о снежной морозной рождественской ночи в России… А на Новый год была елка на «Алексееве» в Морском корпусе, и я отправился туда. Елка была устроена на юте, вокруг нее собрались кадеты, подчищенные и подтянутые. Три громадных орудия смотрели из башни. Били склянки, по-особому в этот день – удар из трех частей… После молебна и общих поздравлений, я сказал несколько слов, как историк.

Я вспомнил прообраз нашей елки в Риме, как праздник золотого века, праздник рабов, напомнил, что в древности место, где мы находились, было одним из перекрестных путей мирового невольничьего рынка. Мечты о золотом веке на палубе военного корабля в эпоху Гражданской войны звучали, может быть, глухо, особенно в присутствии пушек, но исторически здесь, может быть, и были параллели – ведь и Овидий жил в эпоху Гражданской войны… А затем – кадеты отплясывали вприсядку, и мы в командирской кают-компании, где помещались преподаватели, пили чай до глубокой ночи и ели свой праздничный паек с точным счетом мандаринов и фиников на человека…

Наступили теплые дни. Грело солнце. Плескалось море… Жизнь в ожидании перемен, без определенного дела начинала утомлять. Уже два месяца, как мы на воде. С утра до вечера видеть эту воду, то зеленую, то синюю, то чистую, то грязную, дышать соленой влагой, слоняться по палубе и спардеку, дожидаясь с животным нетерпением камбузных выдач, торопиться занять место поближе, изучать очертания берегов и думать – гадать о ближайшем будущем, когда можно будет ходить по этим улицам, дышать воздухом полевых дорог, потрогать ногой траву, потрясти кусты… Появилась страстная жажда земли. Ее поймет только тот, кто бывал подолгу в море, только тот поймет эту сосущую, физиологическую тоску по земле. В ней есть что-то извечное, мистическое. Это томление сказалось и в стихах Ирины, тогда еще маленькой девочки.